СЕННААР. Книга.1 Иосиф

Сын Эрнст мыслился, как минимум, наркомом тяжёлой индустрии, на худой конец лёгкой,.. можно директором крупной электростанции или металлургического комбината… А как же! Сбросив оковы эксплуатации, народ с небывалым в истории подъёмом и воодушевлением ринется на строительство гидроэлектростанций, доменных печей, самолётов, кораблей и дирижаблей. В самых густонаселённых районах придётся поднять в небо стратостаты с регулировщиками воздушного движения. Славные проходчики недр, в рекордные сроки пророют туннели под Уральскими горами, заодно вынимая на поверхность миллиарды тонн драгоценных камней, серебра, платины и золота, необходимых для создания сверкающих дворцов, нержавеющих самолётов и просторных подводных лодок. Гениальные конструкторы изобретут электрические плуги, сенокосилки, молотилки, поилки, доилки, маслобойки. Всё будет работать без участия человека, который займётся повышением своего образовательного уровня, наукой, литературой, искусством…

Всё выше перечисленное ждёт в светлом будущем… а пока необходимо запастись керосином для примуса и осветительной лампы. У несознательных, обывателей коммуналки, керосин и даже спички в долг не выпросишь. Что поделать, инерция бытия, рудименты прошлого. Не дадут, и не надо, Арктида не из тех, кто просит, она всегда отдаёт… Ей не жалко даже имущества, накопленного родом Тумановых на основе эксплуатации простых людей…

Праведный гнев работников, копившийся десятилетиями, вылился в поджоге конезавода и разгроме родового гнезда Тумановых. Теперь там ничего, кроме руин. Лошади частью сгорели, большинство животных растащили по хуторам ненавистные мироеды – кулаки, остальные разбежались по степи, чтобы стать добычей волчьих стай. Мать, сошедшую с ума, земляки пристроили в божедомье, отец и брат сгинули неизвестно где, дедушку, пребывавшего в старческом маразме, пьяные конюхи усадили в двуколку и, плеснув мерину под хвост скипидара, бросили поводья. Дед, с блаженной улыбкой на лице, укатил за горизонт. На третий день местной революции баламуты протрезвились. Узнав о содеянном, некоторые сильно смутились: на кого ж теперь работать, где деньги зарабатывать? Более решительные, с расстройства угостили слишком памятливых и правдивых жен вожжами. Так в провинции закончилась революция, и началась Гражданская война.

Дикость и абсурд прошлого ещё витает в тёмных углах коммунальной квартиры, в которой ночует большевичка Социндустриева. Именно ночует, поскольку живёт, творит, горит на партийной работе, вызывая страх и должное уважение соседей, вчерашних батраков-пролетариев. Особливо уважаема Арктида женской частью коммунонаселения. Впрочем, с лёгкой руки обрубщика литейного цеха, мордвина Кашафова, звали её Офигеновна. Краткость – сестра таланта, обращение Офигеновна как нельзя лучше отражало сущность Арктиды Социндустриевой, офигевавшей от челюскинцев, папанинцев, стахановцев и прочих авангардистов социалистического строя. Она и сама бы ушла на передовые рубежи пятилеток, но сын Эри связывал по рукам и ногам. И всё же не впала истинная революционерка в болото быта, украшенное слониками, подушечками, занавесками, рюшечками. Мохнатое, сиволапое мещанство! Всё, что нужно в быту: печка, стол, диван кровать, шкаф и стулья, у них есть.

Ранней весной тысяча девятьсот тридцать первого года, под утро, ритмичный звон капели нарушил повелительный стук во входную дверь коммуналки. Предупредительный Кашафов мгновенно открыл зашарпанное произведение столярного искусства. В коридор решительно и буднично-деловито вошли трое в штатском, следом за ними неслышной тенью последовал управдом. Совслужащий злорадно ткнул корявым пальчиком в сторону комнаты жилички Социндустриевой. Бдительные органы НКВД приступили к рутинной операции.

– Предъявите санкцию на обыск, товарищи.

– Какой обыск, гражданка, никакого обыска, просто осмотр. Или вы настаиваете на санкции?

– Нет. Пожалуйста, осматривайте.

Арктида, с позволения старшего, закурила. Внезапно чекиста осенило. Старшой, как бы равнодушно проходя мимо подозреваемой, ловким движением выхватил из её губ папироску и с наслаждением растёр в ладонях… Увы, кроме табака – ничего, ни тайных шифров, ни явок, ни секретных посланий. Обыск, в смысле осмотр, продолжился… Разбудили пионера Эрнста, перевернули и его постель. Нашли припрятанные от матери леденцы. Факт – не достойный юного ленинца, но на экономическую диверсию против страны советов не потянет. Пионэра оставили в квартире, большевичку увезли в чёрной закрытой машине.

(Сложно представить взрослого отца в образе запуганного мальчишки.)

ЭРНСТ

Сопливо-золотушное детство Эрнста было, ничем не лучше, нежели у его беспризорных сверстников. С одёжкой и воспитанием дела обстояли немного веселей. В драных лохмотьях он не ходил, но постоянный ремонт ветхих портков изрядно надоел и ему, и его прогрессивной матери. Небрежная манера латания прорех компенсировалась поучением из почти живых, полуживых и недавно ушедших классиков:

«У человека всё должно быть прекрасно…»

«Жизнь дана человеку только один раз…»

Оба афоризма весьма приемлемы и хороши донельзя, но если ими монотонно долбить по неокрепшему темечку, вполне вероятен обратный эффект – человек вырастает неряшливым эгоистом… Не случилось. Защитный механизм в мозгу ребёнка включался за пару мгновений до начала изречения известных фраз… В лучшем случае, сознание отражало их в несколько изменённом виде:

«У человека всё прекрасно: и мама, и комната, и еда, и одежда…»

«Жизнь дана человеку один раз, и проживать её нужно так, чтобы захотелось жить ещё и ещё раз, чтобы он не оглядывался, а говорил: «Ладно, не успели сегодня, продолжим завтра…»

Детство вещь замечательная! Особенно хорошо болеть… например, свинкой или корью. Окна занавешиваются одеялами, на табуретке, рядом с твоим горячим носом лежат всякие вкусности, которых тебе не хочется, но приятно осознавать, что имеешь возможность всё это съесть и выпить, не делясь ни с кем, даже с мамой. А как здорово кобениться, хныкать, хлюпать носом, скидывать одеяло и не получать за это замечаний, нравоучений, подзатыльников. Наоборот, каждое кобенство в глазах у мамы является признаком страшной и неизлечимой болезни. Чтобы усилить эффект, закатываешь глаза и бредишь: слова путанные, речь прерывистая, дыхание частое, хриплое. На дом вызывается детский врач в круглых, с металлической оправой, очках, со слушательной трубкой в маленьком чемоданчике. Медработник плохо слышит, мало видит, но понимает, всё, что от него хотят. Снявши заношенную верхнюю одежду и сменив потёртую шляпу на белоснежный чепчик, фельдшер… Впрочем, специалист предпочитает, чтобы его звали «доктор». Доктор тщательно мылит руки земляничным мылом, ему подаётся, вынутое из комода чистое, а чаще новое, полотенце. Королевским жестом полотенце вешается на ближайший гвоздь, стул, вешалку, и произносятся удивительные слова: «Ну тес-с, молодой человек, чем мы страдаем?» Старческая кисть приятно охватывает запястье, правая рука вынимает из жилетного кармана допотопный хронометр, начинается процедура отсчёта пульса. Пульс внушает опасение. Озабоченно покачав головой, доктор вставляет глубоко в рот блестящую ложку и просит сказать «А-а». Сакраментальный звук произнесён, доктору многое понятно. Окончательную ясность в суть болезни вносит показание ртутного градусника. Покачав для убедительности головой, доктор, резким движением, стряхивает градусник и вкладывает его в круглый пенал. Диагноз поставлен. «Не смертельно, но с болезнями такого рода шутить нельзя, могут последовать всевозможные осложнения». На нестандартной, плохого качества бумажке со штампом в верхней части, выписывается рецепт. Написанное походит на многое, с чем знаком читающий этот манускрипт, дилетант. Кому видятся египетские иероглифы, кто-то узнал пляшущих человечков из произведения о Шерлоке Холмсе (ИННЭСИ, ПРИХОДИ), некоторым кажется, что нарисован забор с воронами или заросли деревьев из райского сада. Тайнопись эскулапа способен расшифровать только его одногодок – гриб-фармацевт из аптеки, открытой в промежуток времени между правлением царей Ивана Васильевича и Алексея Михайловича. Микстуры, порошки, натирания и прочие примочки, очевидно, запасены знахарями времён старца Феодосия Печерского, а по сему горчат и отдают плесенью. При приёме медикаментов внутрь, тело пронизывает дрожь отвращения, желудок скукоживается в комок тугих мышц, переплетённых натянутыми волокнами нервов. Весь кишечник напрягается и с утробным кашлем вплёскивает тошнотворную массу на постельное бельё, следом текут слюни, сопли, слёзы, градом катится пот. Мама, стоически промолчав, наполняет микстурный стаканчик следующей порцией. Лечение продолжается…

В детстве всё замечательно, особенно ты сам,.. и твой двойник на небе – твой Ангел. Вы не так давно расстались, чтобы забыть друг друга. Он изредка напоминает о себе: иногда подбросит осколок солнца во двор, где ты гуляешь. Оказывается, солнце сделано из прозрачного плексигласа и по окружности размечено густыми чёрточками с циферками. Вот здорово! Ты окликаешь его, и он долго смотрит на тебя, а ты на него. И вам обоим очень хорошо и приятно, так мило и приятно, что трудно передать. Иногда, чаще в пасмурную, дождливую погоду или когда идёт снег, вы общаетесь. Первый, густой, мягкий, мохнатый снег в предзимье, плавно ниспадая с небес, глушит все звуки мира. Сквозь пелену снегопада доносятся мысли твоего двойника, гуляющего там, на небе, в таком же дворе, как и здесь. Там всё также, как и на земле. Вы лепите снежные оладушки и подражаете звукам духового оркестра. У вас получается намного лучше, чем у настоящего, вы не фальшивите, звук барабана не так грозен, литавры не лязгают, а уж кларнет выводит основную линию мелодии, любо-дорого послушать. Вы с небесным двойником дружите, пока не появляются земные друзья и подруги, а у него, соответственно, такие же небесные. Контакт прерывается до следующего наплыва одиночества.

Со временем тебя всё больше отвлекают земные дела и заботы, он обиженно смотрит, но молчит. К обоюдному сожалению, ваша астральная связь расстраивается. Вы потеряли взаимный интерес. Более того; вы, потихонечку, становитесь чужими, нетерпимыми, недоброжелателями, недругами, врагами. Однажды, он материализуется и станет предвестником крутого поворота в твоей жизни. Очевидно, ему не понравилась линия земной судьбы, избранная тобой для себя, но, как ни крути, касающаяся и его бытия. Небесный двойник вносит свои коррективы в твою жизнь. Сопротивляться сему возможно, но не стоит, так как он намного мудрее и пытается улучшить твою никчемную долю. Не веришь? Тогда вспомни моменты, когда он спас тебя от неминуемой смерти… Опять не помнишь. Ты завалился с забора в сугроб. Дело было под вечер, пустынно… Вспомнил. А когда ты тонул? Вспомнил, и хорошо. После земной отлучки вы с ним опять встретитесь и вновь станете одним целым, но это уже будет иная сущность…

(Ну, батенька, хороши же у тебя картинки детских лет! Да где же это видано, чтобы ребёнок, шести лет от роду, так рассуждал? Двойники, смерть… Впрочем, про смерть я не говорил, так… намекал. И ребёнок толком не знает, что есть смерть, но латинское выражение Memento more сидит в голове у каждого. Человек, с утробы матери, невесть откуда, знает и помнит о смерти. В раннем детстве он её не боится, возможно, потому, что недавно оттуда, и знает, что ничего страшного в том нет, даже наоборот.)

ТЕРНИ

Лавр Георгиевич Корнилов, осатаневши от конституционной болтовни Александра Фёдоровича Керенского, бросился спасать Россию, путём наведения воинского порядка в северной столице. В начале дождливого сентября семнадцатого года Верховный главнокомандующий двинул войско на Петроград. Главной ударной силой определён 3-й конный корпус генерала Крымова, в котором верой и правдой служил царю и Отечеству Станислав Комарницкий – счастливый муж пани Брониславы, в недавнем девичестве, Симонович. Юная полячка получила не ахти какое образование, но на языке с латинским алфавитом, и по сему вполне сносно справлялась с обязанностями сестры милосердия армейского полевого госпиталя. Свадебное путешествие, в сторону эпицентра революции, весьма интригующее начало для дальнейшей супружеской жизни. Собственно, пани Брониславу мало интересовали политические убеждения миллионов русских солдат и офицеров. У каждого своя правда, а её любовь, внезапно вспыхнувшая и горевшая ярким пламенем, одна. Стасик такой славный, красивый, храбрый,… скорее бы ночь.

Ночи, наполненные кипящей яростью революционного духа, витающего в эфире смутного времени, были однообразны по смыслу и неповторимы по сути. Каждый вечер молодожёнов представлялся началом начал, и они, обретя друг друга, сливались в единое целое… Сознание пропадало, наступало блаженство – истинное состояние фанатично верующих людей, вера которых – любовь… Изнеможённые, чуть вздрагивающие от пережитой близости, супруги отдыхали среди полночной суеты войскового подразделения. Постепенно силы возвращались, и она, положив голову на его плечо, слушала непривычную и удивительно красивую русскую речь Стасика…

Так-таки русскую! Может быть и красивую, но русской её назвать никак нельзя. Мало там русского, больше малорусского…

Муж, терзаемый неопределённостью, огорчённо сетовал. «Уважаемый Лавр Георгиевич – благородный, боевой российский генерал, живая легенда, возомнил из себя политика… Связался, с кем связался!… С Конституционными демократами, с адвокатом Керенским! Уж лучше бы якшался с большевиками…» Супруга блаженно засыпала, ей снились крылатые голуби, рогатые олени, злобные демократы и тучные большевики…

Что было бы предпочтительней для Корнилова, империи и её граждан, определить невозможно. Придётся исходить из посыла «Что Бог ни сделает – всё к лучшему». Коль уж случились, так должно быть, это и есть самое наилучшее. А как ещё мыслить, если вспомнить начало прошлого века, царизм, зарождение капитализма. Кому на беду, кому на счастье, России достался случайный император. Царь-миротворец Александр, который третий, любивший бухнуть с истопником, родил сына Николая, второго. Третий – второго, второй попытался скинуть власть на первого своего сына, совсем больного мальчика, но передумал. Увы, обратный отсчёт царственного рода Романовых пошёл и стал неотвратимым. Падение монархии завершилось громким выстрелом с крейсера «Аврора». Николя, страстный любитель колки дров, без всякой надобности, токмо по собственной внушаемости получивши приставку «кровавый», (а ему больше подошло бы «подкаблучный»), наломал немало дров в российской истории. Рубил, колол, страдал, наконец устал. Отрёкся от престола, как справедливо замечено выше, в пользу… непонятно чего и кого, то есть в свою пользу. Во, как! С виду не очень, а умный… Дурной пример заразителен – россияне тоже захотели быть умными, и пошло-поехало. Плебеи возомнили себя патрициями, патриции, нацепив красные банты, ринулись в объятья плебса. Тут то наступил момент прозрения, – оказывается, народ по прежнему вонюч, ленив и алчен до чужого. «Ату их, загнать скот в стойло!» – возопили дворяне-пастыри, но было поздно. Прозрение постигло и низы: «Оказывается, богатые-то – подлецы, нас простых, за людей не считают!» Быдло, сломав ветхие ограды, стремительно опустошало барские нивы, наставив на ревнителей прежнего порядка рога стальных штыков. Потеряв империю, император, возомнивши из себя блаженного странника, страдающего за державу, собрал узелки с брильянтами и запылил по кривым рельсам рассейских дорог. Нет бы, один странствовал, так ведь император, а царю ума не занимать, семью потащил… Большевики, конечно, не агнцы, одначе, скитаться по городам и весям отвергшей тебя Отчизны занятие не из шибко умственных. А уж, коль есть столь безудержное желание изобразить из себя непонятого народом царя-батюшку, мыкайся один, предварительно устроив домочадцев у европейской родни. Перст ли судьбы или талант к глупости привёли экс-императора на Урал. На беду несчастных, в Екатеринбурге у ярого революционера Яши (вот уж кому под стать кликуха «кровавый») имелись свои верные люди. Яшины ручонки давно зудели по скипетру и державе, а тут такой шанс – расправиться с беспомощным, но всё-таки конкурентом… «Потом попытаемся своих подмять…» решил Яша и загубил, мерзавец царя-батюшку… Да и Бог с им, с царём-то, и бабой евонной, им по должности положено в особых случаях жизни лишаться, деток ихних жалко, и доктора с прислугой, хорошие люди были, верные. А в белокаменной, первопрестольной Яшка побежал на доклад к «Старику», на ходу размышляя, кого первым из своих мочить… Со своими не взошло… Заболел Яков Михайлович и помер, а мо… отравили. Кто поймёт этих пауков в банке?

Однако? вернёмся в расположение третьего конного корпуса генерала Крымова. Ужаснувшись подлости кадетов и стремясь сохранить честь русского воина, генерал, бросив на произвол судьбы веривших в него людей, мужественно застрелился. Какая, к чертям собачьим, подлость, и о спасении какой чести может идти речь, когда ты так поступаешь? Поневоле зародится сомнение, а за тем ли я шёл, и, быть может, большевики действительно правы?… Осиротевшее воинское подразделение разбрелось как стадо блудливых коз, вооружённых отнюдь не рогами и копытами. Судя по туманным высказываниям бабушки Брониславы, молодожёны принимали участие во многих столичных событиях осени семнадцатого года, вот только на чьей стороне? Впрочем, какая разница? В хаосе событий диаметральная противоположность взглядов за истекшие сутки сменялась несколько раз. Двадцать пятого октября в Зимнем дворце убитых и раненных Броня не видела, Керенского тем более. Действо, впоследствии гордо названное Великой Октябрьской социалистической революцией, не произвело на её участников столь грандиозного впечатления. Грязные, дурно пахнущие казармами, солдаты и матросы, прибежав невесть откуда, для острастки постреляли, затем всю ночь напролёт ошеломлённо бродили под золочеными сводами дворца. Всё. Станислав, спрятав офицерские погоны в голенище, закинул карабин за спину и вместе с супругой отправился с толпой революционеров на осмотр помещений.

Той известной ночью Бронислава впервые почувствовала слабый толчок в животе. Дала о себе знать зародившаяся в её чреве новая душа. На рассвете из темени угловой комнаты сверкнул огонь, и прозвучал выстрел. Пуля, просвистев между головами супругов, впилась в серую стену за ними. Выхватив из кармана наган, Стасик несколько раз пальнул в ответ. Тишина. Знаками приказал супруге спрятаться за мраморную чашу, которую они пытались рассмотреть. Комарницкий скрылся в темноте. Вскоре офицер притащил за шиворот прыщавого юнкера. Юноша весь в слезах и соплях, упираясь, как гимназист, не желающий быть выставленным из класса, монотонно канючил:

– Дяденька, миленький, отпустите, я не хотел. Дяденька…

– Ты зачем стрелял?

– Я больше не буду.

– Зачем стрелял, спрашиваю?

– Так я же это… сторожу.

– Кого сторожишь.

– Флаг сторожу.

– Юнкерский?

– Российский.

– Один?

– Флаг?

– На часах, спрашиваю, один стоишь?

– Не знаю. Петька, когда началась стрельба, пошёл разведать и не вернулся. Можно мне в уборную?

– Погоди. – Комарницкий сорвал с юнкера погоны, кокарду. Сняв с себя, нацепил на грудь несмышленыша красный бант. – Ступай домой, к маме… сторож.

– А как же флаг?…

– Как старший по званию, – Комарницкий вынул из голенища и показал юнкеру свои офицерские погоны, – снимаю тебя с поста номер один. Приказываю покинуть помещение! Ясно?

– Так точно, господин…

– Товарищ, теперь все товарищи. Давай иди. Если кого встретишь, пой Варшавянку.

– Я слов не знаю.

– Тогда ори: «Да здравствует революция!»

Осчастливленный юнкер ушёл. Комарницкий снял государственный флаг с древка, засунул в вещмешок. Пригодится.

К Рождеству в Питере стало холодно, голодно и опасно. Пьяная солдатня под предводительством просвещённой матросни, аналогичной степени трезвости, творила справедливость, в странном понимании этого слова. Стрельба не утихала ни днём, ни ночью. Стасик как мог оберегал беременную супругу, но голод не тётка, а холод не мать родная. О возвращении в Вильно не могло быть и речи. Обзавелись цивильной одеждой, фальшивыми документами, небольшим запасом золотых вещичек. Комарницкий по протекции недавнего сослуживца записался в красный ревотряд, занимавшийся экспроприацией экспроприированного. В жуткие крещенские морозы обвенчались в церкви и двинули на юг.

Унылый край, тоскливая Подолия – холмы, равнины, жирный, чавкающий под ногами чернозём. Кривобокие, выбеленные известью мазанки насуплено смотрят из-под соломенных крыш на возвышенности и долины соседней Бесарабии. Ни ёлки, ни сосёнки, ни милой Брониному сердцу берёзки. С правой стороны реки долетают скучные звуки ботал – бессарабский мальчик гонит овец на выпас. Тут, суждено, ей жизнь коротать, тут и детей рожать. Смотрит пани Бронислава на новую родину, а из глаз в два ручья солёные слёзы текут. Одна отрада в жизни – Станислав, да ещё ребёночек, неистово сучащий ножками по натянутому барабану живота. Успокоилась, высушила слёзы, не так уж плохо здесь, если подумать. Родня мужа встретила приветливо, хоромы у них не бог весть какие, но им выделили просторную комнату с окном на виноградники. По утрам после лёгкого ночного заморозка, земля, причудливо искривляя действительность, парит невидимыми глазу струйками. Хозяйственный болгарин Стоянов вывел батраков открывать прикопанную на зиму лозу. Его сосед, Борух Сэрбэр, опасаясь апрельских заморозков, выжидает. Холостяки, братья Божемские, свой виноград на зиму не укрывают. Они, не мудрствуя лукаво, засадили склон молдавским сортом – Корница, не боящимся местных морозов и не знают с ним горя. Вино, как отстоится, бочками сдают в харчевню хохлу Шинкарю или в лавку жида Гуральника. Так и живут: неспешно, убого, экономно. Ни революции до них не доходят, ни войны, ни голод, ни холод. Центральная улица местечка, пронзившая селение с востока на запад, на въездах проходит сквозь заросли лебеды, вытянувшейся выше человеческого роста, ближе к центру – невысокой крапивой, а уж в самом центре низким ковром подорожника, загаженного зелёными червячками гусиного помёта. Брусчатка, выложенная в центре по указанию Григория Потёмкина, ещё при матушке Екатерине, с тех самых пор не ремонтировалась. Улица повсеместно покрыта кучками застаревшего, расклевываемого птичками, конского навоза. Темнеет рано и быстро. Про электричество в местечке знают несколько человек, но объяснить, что это за чудо такое, никто из них не пытается, поскольку сие никого не интересует. Не волнует местечковых и то, что творится в столице империи. Какое им дело до столицы? Царь им корову не доил, Керенский свиней не кормил, и Ленин не станет за них поля пахать, а коли так, зачем ими интересоваться? Земля у каждого своя, от дедов, прадедов досталась. Стало быть, проживут… лишь бы кто окаянного Лозана пристрелил, «всем бы обчеством расплатились».

Колька Лозан, – местечковый бандит, вооружённый маузером, болтавшимся сбоку на длинном ремне, в деревянной кобуре. Однажды он зашёл к Стасику, выпили, поговорили. Слово за слово, разгорелась ссора, раздался выстрел…

Тело уркагана, с камнем на ногах, Стасик кинул в воду посредине реки. Вроде, никто не видел. На следующий день явился брат Николая Борис, интересовался, приходил ли Мыкола к ним вчера. «Якый Мыкола? Та мы його з мисяць нэ бачылы». Ушёл Борька Лозан с большими сомнениями в башке и злобой на рябой роже.

Вскоре Бронислава родила сына, назвали Васильком. Семейство Комарницких облегчённо вздохнуло, наконец-то забрезжило, продолжится их род и фамилия, в чём совсем недавно существовали большие сомнения. Старший брат Станислава Степан, родившись болезненным, вырос коварным, желчным и завистливым. Особливо Стёпа ненавидел цыган. Цыган в местечке мало кто жаловал, но ненавидеть – это уж слишком. По-видимому, у Степана был некий порок, не позволяющий обзавестись женой, и виной тому он считал цыганское племя, в частности Сару, сестру кузнеца Ивана Кафтанатия. Сара, как и всё цыганьё женского рода, обличьем своим народ местечковый не восхищала, но была в её глазах бесовски притягательная сила, очаровавшая завистливого Степана. Пообещав болезному небо в диамантах-яхонтах, выманила у жадного влюблённого изрядную сумму денег и ушла с табором мадьярских ромал за холмы Бессарабии. Цыгане, что с ними связываться. Однако с тех самых пор возненавидел Степка вольное племя, а заодно и женскую половину человечества. Такова фортуна убогого.

Революция, плавно перейдя в Гражданскую войну, со временем докатилась даже в забытое Богом захолустное местечко. Каково бы ни была глухомань, а человеческая натура, густо замешанная на крови завистливого Каина, всюду одинакова. Пошёл брат на брата с топорами, вилами. Конфронтация, сказываясь даже в дружных доселе семьях, разделила общество на непримиримые группировки, враждующие по самому ничтожному поводу. Степан незамедлительно поверил в Симона Петлюру, присовокупив к цыганоненавистничеству антисемитизм. Линия логики сего умонастроения была четка и исчерпывающа. «Обманула меня Сарка, а любимое еврейское имя – Сара, значит все они такие… В газетах, ещё при царе писали, что жиды христианских младенцев жрут. И за это мы должны их любить?… Нет, Станислав, ты меня не убедишь, всех пришлых надо изгнать с нашей земли. И поляков тоже. Чем лучше кичливые поляки, осевшие на исконно украинских землях? Чем?… Опять же молдаване? Народ туповатый, и хотя на чужие земли не зарятся, но тоже не того… не наши люди. Про кацапов и говорить не стоит, далеко они, а о тех которые в старообрядческой деревне живут, ничего доброго сказать нельзя: длиннобородые, замкнутые, нелюдимые. Вот германцы… те, конечно, сила… и английцы тоже люди, но далеко живут, далеко. Пожалуй, народов, достойных внимания, больше нет, разве что турки, но турок, как известно, не козак… Революцию, чтоб замутить воду и прибрать чужое к своим рукам, жиды придумали. Тилько украиньськи козаки не таки дурни, как с виду, мы всем покажем, где раки зимуют. Наш батько, Симон Петлюра…»