Куток, или Хроники лядовской автостанции

Теперь, конечно, все заасфальтировали. Им ведь волю дай – родного отца заасфальтируют. Да еще оббордюрят в рамках акции «чистый город».

Лосей асфальтировщики прогнали, рысь убили, волков – тех еще до рыси извели. Птицы сами улетели из города. И правильно! Некому (некому! Некому…) их тут слушать. И грибов не стало, одни поганки выжили. И лесовики. Потом и лесовиков тоже из города выжили…в лес.

Принято считать, что из города есть два грибных пути, северный и южный. Разделение, конечно, условно, но по сути верно. На Север (Бор и Семенов) лесовик добирается электричкой через Московский. На Юг (Арзамас, Павлово) – автобусом с лядовской автостанции. (Ложные лесовики – на личных машинах, о них я ничего говорить не хочу!) В хороший сезон все рейсовые автобусы и электрички под завязку забиты корзинами и рюкзаками. Дружно позвякивают на переездах и ухабах традиционные наборы.

Лесовик – это особая категория пассажира. В отличие от дачника и маргинала он счастлив всегда. Если хотите, как дурак. Но дурак, вызывающий только зависть. Особый дурак. Он уезжает отдыхать, и приезжает, отдохнув: ему ничего не нужно, кроме леса. Там нет семьи, душной и ненавистной службы, а если нет грибов – и их не надо. Поздравьте его: сегодня он станет самим собой – лесом.

О, как томительно ночное ожидание отъезда! Так: все ли готово? Сапоги, свитер, ветровка. Самое важное – набор лесовика: соль в спичечном коробке (можно и в солонке, но не то), спички в целлофановом пакетике, чтоб не намокли (можно и зажигалку, но не то), пара бутербродов с колбасой, пара картофелин в мундире (только!) свежий огурец (обязательно), помидор (если нет, сойдет и так). Нож. Папиросы – 2 пачки (одну в карман, другую в целлофан, это НЗ). Корзина, рюкзачок. Деньги на проезд? Деньги взял. Все? Ну давай, давай, подсказывай, вижу, что не терпится. Думаешь, я забыл? Нет, брат, шалишь, такого не бывает. Это я уже заранее приготовил, раньше, чем ты подумал.

Полбутылки водки еще с утра перелита во фляжку из нержавейки, и колпачок уже два раза проверил – хорошо завернут, плотно (не как в позапрошлый раз у Сашки – половину расплескал, сволочь). И стаканчик стограммовый граненый положил, но это так, для порядка, в лесу стакан – не первая необходимость.

Ну, и чего ты заерзал? Думаешь ты один такой самый умный, да? Иди, сам смотри, в корзине она лежит – четверка непочатая, на самом виду (чтоб опять не подумала, что по бабам…) А фляжка в ветровке.

Все. Вот теперь все.

Хорошо бы выспаться до первого рейса… Время еще есть. Хотя какой тут к черту сон?

…Ну что тебе опять надо? Поллитровка початая покоя не дает, из которой во фляжку наливал? Эко вспомнил. Там на пятьдесят грамм только и осталось – на посошок, перед выходом из дома…

Представляешь: вот я вроде пока дома, а уже – там. По полю иду к лесу. А туман – по пояс, Сапогов не видно! В лесу тумана не будет, да и посветлее станет, пока дойду…

Эх, даже первый рейс кажется слишком поздним. Пока доедешь… До места еще добраться надо… Может, прямо сейчас и махнуть, в ночь, на последнем автобусе. Добраться до ближайшей деревни, переночевать в чьем-нибудь предбаннике до первой зорьки, а то в лесу у костра… Можно и в стогу…

И вот летит уже фанатик свободы к корзине и сапогам. На ночной надо успеть…

Успел, слава богу. И не он один – целый автобус набился. Кто-то вон в проходе даже сидит. И все уже на «ты». И не потому что первый стаканчик (пригодился!) распит еще на вокзале. Просто лес – он всех равняет, а начинается лес – правильно – с лядовской автостанции.

Не обходится и без курьезов.

Случилось это в августе, в начале 90-х. Сашка П. и я служим в проектном институте. Нам под сорок, и мы – руководители, так сказать, среднего звена. Это когда чертить уже разучился, а в большое начальство – не лезешь. То есть до своей жопы уже допрыгнули.

Значит, август, пятница. А по пятницам мы ходим в баню общественную париться. Кто еще помнит, их тогда было немного: на Марата была неплохая, на станкозаводе…

Но ходили мы обычно либо на Новую, либо на Ковалиху. На этот раз договорились и о месте, и о времени, и о закуске. Одно забыли – кто что берет. Это сейчас у каждого по два сотовых в кармане… Короче, не созвонились.

Сашка решил не рисковать – и взял. Ответственность на себя. Я тоже решил не рисковать – и взял две. Не докупать же у банщика втридорога.

Помылись, попарились, завернулись в простыни и закусываем не спеша. Духовно общаемся. А надо сказать, что Сашка – он любую тему мог развить горячо и убедительно. Если уж он завелся, его и не остановишь. О политике там, о революции или о войне – но как-то всегда он сводил все к одному, и переход этот был неожиданный, но предсказуемый каждым, кто Сашку знал. Заканчивал он всегда так: «…и тут я ей влындил!» Дальше уже могли говорить все остальные. Потому что глаза его заплывали салом, и он замолкал.

Со временем я придумал, как оборвать его, – где-нибудь на полуслове вкрадчиво перебить: «Саш, ну ты ей влындил или как?» И пока он растерянно моргал, могли говорить остальные.

В ту банную пятницу все шло как всегда. И кто из нас первый заговорил о грибах, я не помню, помню только, что одна бутылка из трех еще оставалась.

– Саш, а может завтра и съездим?

Он с сомнением посмотрел на последнюю бутылку.

– Нет, я, наверное, не проснусь так рано…смотри еще сколько.

– Так мы ее с собой возьмем.

– Дурак, что ли?! – он быстро скручивает головку и плещет по глотку в стаканы, – сам же говорил: «нельзя оставлять вино в доме на ночь»

– Это не я, это Пилон у Стейнбека.

– Чего?

– Ну… «Квартал Тортилья-Флэт». Там, значит…

– Все! – он решительно встает, – в дороге доскажешь. Едем прямо сейчас!

– Куда?

– За грибами, ебёныть! В Ворсму! Прямо сейчас.

– А корзины?

– Корзины у тебя возьмем.

– И сапог у тебя нет, – я еще пытаюсь сопротивляться.

– Сухо, можно и в ботинках. От тебя и Лариске позвоню. Одевайся.

Ну, думаю, если о Лариске вспомнил, может еще и обойдется. Не пустит.

Но мой номер не играет. Часа через два мы, взяв билеты до Ворсмы («Сейчас грибы только в Ворсме, я все знаю»), мы катим на последнем рейсе «Горький-Кулебаки». С лядовской автостанции. На нем – туфли, галстук, моя ветровка и моя корзина.

– Долго ехать? – спрашиваю я

– Не проспим. Давай по последней и отдыхай. Я разбужу.

Ссадили нас в Павлове, через три, что ли, остановки от Ворсмы. Время – двенадцатый час ночи. Мы одни на автостанции. Она уже закрыта – рейсов больше нет.

– Так, – говорит Сашка, – я тут все знаю. Постереги корзину.

Он исчезает в темноте. Я опускаюсь на лавочку и закуриваю. Через пять минут он выныривает в светлый круг фонаря. Карман моей ветровки у него оттопыривается.

– Купил? – спрашиваю я.

– Хватит до Тумботино. Тут километров десять.

– Какое еще Тумботино? Мы же в Ворсму ехали.

– Без разницы. И до Ворсмы десять. Но лучше в Тумботино – там леса дикие.

Выпив и покурив, мы поворачиваем к Тумботину.

– Все, – говорю я через час, – Больше не могу. Отдыхаем. Осталось еще? – слышно бульканье.

– Поспи, – говорит он, закусив, – я тебя разбужу.

Я тут же проваливаюсь в сон. Львы мне не снятся…

– Ты едешь или нет? – он трясет меня за плечо.

– Куда? Сколько времени?

– Полчетвертого уже, Вставай, вставай!

Через минуту забираемся в кабину какого-то грузовика. Едем по синусоиде под песню «Миллион, миллион алых роз». Точнее, шофер поет, а Сашка подпевает.

Трясет, и безумно хочется спать. От курева болит голова. Сашка что-то монотонно бубнит шоферу… Толчок. Я просыпаюсь.

– И тут я ей влындил, – заканчивает Сашка.

– Лес? – спрашиваю я.

Водитель кивает:

– Лес. Ворсма. Сашок, давай стакан.

Мне уже все равно. Я что-то устал. До меня доносится резкий запах самогона, стало быть, угощает водила. На закуску луковица, порезанная на четвертинки. И соль. Все не так плохо. Значит, вот она, Ворсма.

– А лес-то где? – спрашиваю я.

– Там, – водила машет рукой, – километра три и направо.

– Так добрось.

– Не-а Мне – назад, в Тумботино.

Мы долго прощаемся. Сашку даже целуют в рот. Машина срывается с места и уезжает на удивление прямо.

Минут через сорок мы доходим. Уже рассвет – мы первые! Ни одного лесовика… Идем каким-то буреломом вглубь.

– Саш! – кричу я, – у тебя есть что-нибудь?

– Нет пока. Вот сейчас болота перейдем – там лес грибной, я знаю…

– Да я не про то, – я зло хлещу палкой по бурелому.

К девяти утра нам повезло: на звук машин мы, наконец, выходим на трассу, и что самое ценное, прямо к рейсовому до Горького. С грибами тоже повезло – полкорзины на двоих набрали.

– А я тебе что говорил, – уже в автобусе Сашка шепчет мне в ухо, – пошли, пошли грибы! Сейчас приедем, ты прямо домой – все равно за деньгами надо, а я тебя на вокзале подожду… На то же место поедем…

Только, похоже, на то же место не получилось. Вернулись мы в воскресенье…и поодиночке. Впечатлений много, грибов меньше, скамейку какую-то помню ободранную, цистерну с разливным пивом помню, милиционера в привокзальной уборной, но не нашей – чужой… И крупные буквы над автостанцией – «АРЗАМАС»… Почему Арзамас?

Конфуз, конечно.

Однако, случай-то не единичный. Не мы одни таким образом возвращаемся. Не все, но многие. Вы зайдите в куток в воскресенье поближе к ужину. Понятно, то в грибной сезон. Да здесь же – базар: распродажа трофеев! Цена стабильная: бельевая корзина – литр водки. Все как у взрослых, и носильшики тут, и перекупщики, и гонцы до магазина… Почти бесплатно, а лесовик чуть не плачет: на что ему грибы, у него последний вздох – он пьет. Залпом пьет, чтоб не было мучительно больно… Тут же санитары кутка снуют, посуду прибирают, опять же стаканчики подносят с закуской. Все вежливо и культурно: продал – выпил – уступи место. Но почему-то не расходятся, топчутся…

Но что это? Словно электрический разряд пробежал по ряду: сверяйте часы, сейчас магазин закроется. Деньги – упраздняются, соответственно и цены снижаются вдвое: корзина – бутылка.

К полуночи двор затихает, уходит домой лесовик, в семью вернулся. От себя. И только с рассветом растворяется последняя заблудившаяся в кутке тень: вы не знаете, где тут выход?

Глава 2. «Наши»

1. Никого уже нет

Что-то не хочу я о наших писать. Понимаю, что придется, а не хочу.

Не хочу и все. Смерть как боюсь.

Помнишь – был такой, он только о доме своем писал? Мазохистскую автобиографию в своем роде. А что ему еще оставалось, если он кроме своего долбаного Эшвилла, штат Северная Каролина, и не видел ничего по жизни?

Ну – фамилии поменял там, наврал с три короба, перепутал все – и что? Все одно – каждый себя узнал. А что еще хуже – соседа. Хужее.

Кому такое нужно?

Я о чем: прошлое и настоящее. Лично я – сегодняшним днем живу, мне о вчерашнем вспоминать – срам один, стыдно, а уж до завтра точно не дожить, облом. А тут является какой-то черт – и ну тебе про твое-то сокровенное, личное.

Только вот не говори мне, что оно у тебя, прошлое, чисто и непорочно, целку-то не строй. Взгляни на дом свой, ангел. Завяз ты в грехах, аки скала в паутине – по самое не хочу. И что остается? Сопли жевать и портвейном запивать? Номером 72?

Не оправдываться же?

Тогда точно заплюют. Как последнего мудилу – ведь все знают, что ты он и есть, да и сам ты это давно уже знаешь… Он хоть и задрипанный этот Эшвилл, мать его, городок вроде нашего, а все видно: кого обманывать-то? Та еще дрянь…

Встречаются, скажем, двое.

– Ну… Здравствуй, сволочь, – говорит первый, – знал я, конечно, что ты жопа… Это ж ты, – говорит, – тогда, в 71-м, у Машки в койке наблевал, ты! …а не я один. А стрелки – на меня!

И – хрясь по роже.

Ну и кто после этого писатель наш? Выжига он и стукач. Какой уж тут ему возврат домой? Мыкается теперь по редакциям, иуда…

А вот Булгакова поставить к примеру. Просто к примеру, не к стенке. Ну да, того самого. Он ведь что – на актеришек, жалких и бессмысленных, компромат собирать начал, синеглазка… Анекдоты и сплетни… Доносы, стало быть, по большому счету: а что с них взять – шлюхи. Их ведь как клятвопреступников и хоронят, за оградой. Где им, впрочем, и место. Однако, обиделись.

…Били, говорят, Мишу нашего всем миром, труппой то есть. Даже Паханом пугнули – тут-то и затих Миша.

Это я к тому, что неблагодарное дело – о своих писать. Скверно как-то. И опасно. Да и вообще непристойно…

Вот и не хочу я ничего писать. Но буду.

Буду, потому что нельзя иначе, пойми. Я же о «кутке» пишу, в конце концов, а что такое «куток» без аборигенов? Без цирка этого полувекового? Одно обрезание, не к ночи будь сказано.

А если так – мели, Емеля: авось прорвемся.

…Однако надобно объясниться. Насчет названия этой подленькой главы: «Наши».

Звучит претенциозно, согласен; но поверь, я ведь как та избушка – «к вам передом, к лесу задом»… Нет у меня задних мыслей и не будет.

Без всяких там, как бы… Намеков, то есть. Во-первых: на «Былое и думы». Там у старика что-то о западниках («наши») и славянофилах («не наши»), в которые почему-то Петр Яковлевич угодил. Так я здесь не при чем, не моего это ума дело. Там еще Хомяковы какие-то, Аксаковы… Да Бог с ними…

Во-вторых: Лескова, всеми забытого, но «Левшой» воскрешенного – уважаю, хотя и не читал. Но чту. Вот – «Некуда» (некуда… некуда… придумал же!) – глава «Свои люди» – наши, значит, – она, по-моему, о белополяках, так я к полякам не очень-то: с обиженных что взять?

В третьих, Федор Михайлович. Тут – хочешь ищи, не хочешь – тебе же спокойнее. Сна не прибавит, точно. Часть вторая, глава седьмая: « У наших». Архискверные «Бесы». Там вообще шигаревщина одна, там Нечаев бродит, Кириллов на дверях висит; нет, ребята, все не так – я это уже проходил как-то. Мимо мавзолея, гадом буду…

В последних. К движению «Наши» я – не. Я ихнему лидеру, Сереже М., так всегда и говорю: не то название, нехорошо. За что и считаюсь у них жидомасоном. Даже в сочувствующие не взяли. То бы дело – «отченаши», или «наци», в конце концов? Глупо, конечно, зато красиво. Патриотично.

Впрочем, я так, о названии только, и все. Мели, Емеля…

Тут ведь что главное – с чего начать? Вопрос-то не праздный: надо так начать, чтобы сразу не кончить. Врать нельзя.

Один начал было:

Село, значит, наше Радово,

Дворов почитай два ста,

Тому, кто его оглядывал —

Приятственны наши места,

и оконфузил себя на веки вечные.

Поздравляю его соврамши.

Ведь если ему, подлецу, уж так это Радово убогое «приятственно», то какого же он, черт его дери, удрал из него, да еще «задрав штаны»? Надо думать, брат, обрыдло оно тебе, твое гребаное Радово, вот и сбрызнул. Рванул ты, Серега, в столицы из малой, не к ночи будь сказано, родины, самогон на «клико» поменял.

Да я не в укор тебе, не думай. Я бы и сам… Только нет у меня ни столиц, ни Константиновки твоей с Радово, и «клико» не светит.

Двор – моя малая родина, будь он проклят. Пять желтых каменных трехэтажек. Нет – их сначала было пять, потом больше, но речь не о них. Я о «кутке» говорю, о проходном дворе на автостанцию. Раньше там и деревянные дома были, с дятловых времен. Сейчас их нет, конечно: что снесли, а что само сгорело… Но когда Дикобраз цветник растоптал – запах еще долго стоял.

Так и здесь.

Помню двухэтажный барак, топили его то ли дровами, то ли углем. Он-то первый потом и запылал как Воронья слободка. Подожженный сразу с шести концов. Кто там жил? Думаю, что теперь уж никто не знает, если я забыл.

Бандиты какие-нибудь, кто ж еще…

А может, простые советские люди, что, впрочем, не противоречит первому… Работали где-то на Маленковском, детей рожали. Из детей помню двух: брата и сестру. Брата, помладше, звали Хряк, сестру – естественно, Хрячка. Мы ее за кочегарку Дома Художников щупать водили. Минута – копейка, на школьных булочках экономили.

Меркантильная была девочка. Вот оно – голодное детство… Тоже, наверное, умерла.

Был еще дом дедушки Яна: простой деревянный сруб и участок за высоким забором. На участке курятник и кроличья ферма, кроликов было от двадцати до пятидесяти, и с десяток кур. Кур пас петух, они выходили за ворота и гуляли вместе с нами. Тогда их еще много было, как и нас. И никто друг друга не обижал.

Дедушку Яна уважали, он дарил всем кроличье дерьмо. Развозил его по сараям на тачке. В начале 60-х все какие-то огороды получали бесплатно, а вот навоза, что удивительно, еще не было.

Был дедушка Ян из пленных австрийцев. То есть с первой мировой пленный.

С кем воевал, он и сам, поди, забыл, сколько лет-то прошло… Надо думать, с Россией, из-за кронпринца ихнего Фердинанда. Были еще какие-то чехи, что в Сибири за красных воевали, в карательных отрядах… Другие зато, под Самарой – за эсеров… Короче, без разницы: австрийцы, чехи, мадьяры – народишко-то говно, а люди встречаются неплохие. Дедушка Ян, например, так и прижился в России.

А какая, в сущности, разница, где твоя малая родина: что та империя, что эта… Кроме кур и кроликов он семьёй обзавелся: дети, внуки, правнуки… Все деловитые и незлые; их как и дедушку уважали, никто не выёбывался.

Третий деревянный частный дом был «дяди Саши». Сейчас там гаражи, а раньше сад фруктовый был и огород при доме. Забор, конечно, а на заборе колючка. А может, и не было никакой колючки, придумал я её?

Но быть точно могла – мужик он был мутный и какой-то озлобленный – ни его никто не любил, ни он. А за что ему, спрашивается, нас любить, если мы яблоки у него с клубникой рвем и грядки топчем?

А еще и «полицаем» дразнили. Старшие поговаривали, что он в войну немцам служил, за что и отсидел. Не исключено, что так и было. А может, мы сами все это придумали: дети всегда злее. Что до меня, так я до сих пор думаю, что он шпионом был.

И дядя Саша умер. Кто его хоронил? А вслед за ним и дом его. Пара яблонек выродившихся – вот и все, что осталось. И огромный дуб у забора тоже умер. Мы там жолуди собирали…

Кому сейчас все это надо?

Если считать по числу квартир в домах, то тогда, в середине шестидесятых, семей, должно быть, не меньше ста проживало. Одних мальчишек от пяти до пятнадцати лет – штук тридцать. Девочки тоже, конечно, были, но как-то сами по себе. До поры, до времени. Но об этом чуть позже.

Того, что мы вкладывали в понятие «двор», сейчас уже нет, как и самих дворов. Похоже, больше и не будет. Это данность – и кончим на этом. Это есть – и слава Богу. А то, что было – умерло, или пока не умерло, или пока живет. В фазе обскурации и реликта, по Гумилеву, если угодно. На нашей с тобой памяти и поважнее, чем «двор», понятия ушли, и не жаль совсем. Только если чуть-чуть…

Потому и пишу чуть-чуть. О харизме лядовского «кутка».

Любой старый двор это замкнутая система: время, место и градация ценностей. Как в пионерлагере, если помнишь. Или в зоне.

А как связующая сила – кодекс законов, правил. На этом все и держится. Правил немного, но их надо помнить.

Самое первое: младшие слушаются старших. Авторитет родителя за дверью квартиры – нуль. Бога нет. Школьные учителя – придурки, каких поискать. Слово старшего по возрасту – закон, апелляции возможны только после выполнения приказа. Но наказуются. И т.д. Есть тут и свои плюсы: старшим по инстанции можно пожаловаться, если тебя, скажем, кто-то обидел из соседнего двора – вступятся и защитят. Папу же не позовешь, так?

Правило второе: «автора просим». Это когда в мячик гоняешь: запиннул за забор – лезь сам. По философии двора – значительно глубже: за собственные поступки отвечаешь ты лично, и будь уверен, преступление будет наказуемо. Отсюда вывод: не подличай, не кради у ближних, не заискивай у старших, не ябедничай… То есть будь по возможности честен.

Будь полезен или востребован – правил третье.

А поскольку на улице мы проводили бо́льшую часть жизни, то очевидно, что на родителей нам было… ну, сам понимаешь.

Да и родителям до нас никакого дела не было – ну, позовут из форточки, откликнешься дежурным «иду» – и забыл. И не боялся за нас никто: войны-то уж лет двадцать как нет, и машин нет. Цыганами только стращали, и то уж совсем придурков малолетних, для острастки.

А что цыгане – их во дворе и не видели, они на автостанции кучковались, а автостанция – почти что двор, там фильмы «казали»: «Тридцать три», «Щорс», «Котовский». Почти каждую неделю экран на наружную стену вешали и с передвижки крутили. Ходили все, и родители тоже. Никаких тебе билетов – улица же. Кто-то из окна смотрел, счастливчик.

Так автостанция стала продолжением двора. Дальше только овраги, ничейная полоса. Там хозяев не было: не мы одни туда ходили, и шпана с Рыковского, и хулиганы с Западного городка. Тут ухо востро держи – запросто получить можешь, если без старших пришел. Если нет – беги до двора; от своих, конечно, влетит, но это не страшно.

Старики (родители) о наших делах, как я уже сказал, не знали. Тогда, в середине 60-х, они и правда выглядели стариками. А было им под пятьдесят: в тылу ли, на передовой, а войну пережили… Кто есть чей мы, конечно же, знали. А нам это нужно было? Жаловаться им нам и в голову не приходило, да и не пошел бы никто на наши разборки, слушать бы даже не стал. И потом, главное, во дворе-то как дальше жить – позора не оберешься. Нет, я таких случаев не помню. Гонять – гоняли, ругались, не более того.

Исключением был Николай Иванович из дома Совнархоза. Николай Иванович двор любил. Благодаря исключительно его усилиям и организаторскому таланту во дворе появились скамейки, клумбы, песочницы, турник и качели. Зимой в центре двора заливался каток. Особой гордостью его была беседка для игры в домино, со светом. Она вмещала многих: пока одни стучали костяшками, другие неторопливо распивали и общались.

В том же доме Николай Иванович устроил в подвале клуб. Поставили длинный стол для президиума с красной скатертью, графин со стаканом, повесили шторы. Откуда-то появились десятка два стульев – все по-взрослому. Там, кроме ежемесячных собраний домового комитета, кто-то лекции читал о мировом сионизме и за выборы агитировал (кто эту практику ввел? Все равно ведь все ходили…) По праздникам устраивались детские утренники: кто-то отдал старое пианино и гармошку. Всё остальное время мальчишки играли в настоящий настольный теннис и ненастоящий (настольный же) футбол.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.