МилЛЕниум (Повесть о настоящем) Том 2

Но это всё будет завтра, а сегодня, мы ещё смеёмся, потому что живы, молоды, потому что нам надёжно здесь и спокойно, и даже вкусно с нашей перловой кашей с тушёнкой…

Но завтра настало. Как всегда настаёт для тех, кто жив…

К вечеру нас шестеро живых. Только парни.

Девочек погребло под остатками обрушившейся стены, возле которой они и были убиты одной очередью на двоих. Я видел… я это видел…

Было затишье с утра, и девчонки вышли за пределы укрытия по малой нужде… они не успели спрятаться от наших глаз за углом разрушенного бывшего гаража, только дошли до него и обернулись на нас, выглядывающих из наших «бойниц», одинаковые усмешки мелькнули на лицах… И тут, будто эти улыбки были сигналом: кажется отовсюду, сразу со всех сторон, как чудовищный свинцовый вихрь…

Они даже не успели престать улыбаться, как их скосил и растрепал крупнокалиберный пулемёт, разрывая их тела, вырывая куски из голов, грудей, лиц… превращая из живых, молодых, весёлых и, так и не понятых мной, женщин в ничто… А через минуту взрывом обрушило и угол стены на то, что оставалось ещё Таней и Светой из Калуги…

Мы с Волковым отвернулись от дыр, в которые видели всё, Масёл, глядевший в другую сторону, удивлённо посмотрел на нас:

– Вы чё?

Мы с Волковым посмотрели друг на друга, он сказал сипло:

– Девочки… нету их…

Меня замутило и вырвало. Впервые за всё время здесь, хотя блевать мог бы на каждом шагу, но эти две девушки… они ведь девушки, даже прозвища не дашь…

Мы сидели так, прижав лопатки и затылки к прогретой солнцем стене, держа «калаши» в, ставших ватными, руках, не в силах вновь приподняться и повернуться к «бойницам»… и улыбки девчонок плыли перед нами. Их смех. Их нестрогие объятия.

…Надо ползти за водой. Мы решаем сделать вылазку, как только стемнеет. Приготовили пластиковые бутылки, связав их между собой. Честно говоря, я не очень верю в успех нашего мероприятия.

Доползти – да, но как набрать воды из закрытой цистерны? Решаем придумать на месте. Нас толкает отчаяние и жажда, и невозможность сидеть без дела…

Никто не хочет остаться, да и мы не знаем, что и как делать, когда доберёмся до цели. Вот мы и поползли.

Вернее, до остатков стен мы добежали, пригнувшись, а выйдя за пределы двора, который теперь обозначался только границами куч битого кирпича, бывших когда-то стенами, то поползли.

– Варвара, зад пригни, не то, если не духи, так я засажу тебе… выставил… – проговорил Коленка, усмехнувшись, блеснув в темноте белыми зубами на грязном пыльном лице.

Мы все засмеялись, Варвара действительно смешно поднимал задницу, размахивая ею как флагом.

– Ладно, ржать-то… – смутился Варвара, останавливаясь.

Шурша животами по обломкам, и мусору мы доползли до цистерны без происшествий. Волков – первый, он постучал по стенке, присев возле, и мы уже на подступах, замерли в отчаянии: звонкий гул ответил нам – цистерна пуста, вода давно вылилась из огромной пробоины, которая нам была не видна из дома, мы и сейчас увидели её, только обойдя.

Мы прижались спинами к цистерне. Не меньше минуты прошло, прежде чем Коленка всё-таки сказал:

– Чё делать будем?

Всю эту минуту я смотрел на красную машину в нескольких метрах от нас: развороченный взрывом капот, но трупов внутри нет, дверцы распахнуты и салон целый, значит люди не погибли, убежали. Наверняка, была вода с собой и вряд ли люди забрали воду, убегая в страхе…

Я дополз до открытой дверцы, ребята увидели меня только, когда я уже заглянул внутрь.

– Ребята… – я не поверил своим глазам: в машине целая полиэтиленовая упаковка пластиковых бутылок с водой!

Вот это удача! Мы воспряли духом. Не помрём, стало быть!

Мы потащили воду обратно, радость, возбуждение забурлили в нашей крови: будем жить…

Но уже почти у стены нас накрыли очереди, духи заметили нас всё же и косят огнём. Масёл подхватил упаковку и бегом добрался до стены, спасая бесценный припас…

Ранило всех. Меня едва задело, я не заметил даже, только разобравшись со всеми заметил, как саднит плечо и перевязал касательно ранение.

Троих я оперировал. Варвара был ранен в грудь серьёзно, от кровотечения поджалось лёгкое, и он едва не задохнулся. Теперь он спал, но к утру ему стало значительно лучше, к обеду уже встал…

Коленка, потерял кисть правой руки и контужен. Я оперировал его, провёл первичную хирургическую обработку раны, зашил сосуды, ввёл антибиотик. Наркотик помог ему не страдать от болей…

Волков ранен в плечо. Сильное кровотечение угрожало его жизни…

Когда уже под утро мы, оставшиеся в живых и в сознании, устраивались спать, Волков сказал:

– Насколько я понимаю, если бы не ты, Лютер, сегодня не шестеро бы нас тут ложились спать, а… Намного меньше.

– Спи, Волков, – сказал я, укрываясь серым одеялом из множества тех, что были в этом больничном подвале.

– Спасибо, – проговорил он тихо, но отчётливо.

– Спасибо скажешь, когда выберемся отсюда. И потом… воду-то Масёл спас, – ответил я, засмеявшись и устраиваясь на матрасе, на бетонном полу. Матрасов сколько хочешь, и мы спим как принцессы на горошинах на нескольких тюфяках. Хотя бы не простывает никто от подвальных стен и полов.

Я заснул быстро, едва накрылся почти с головой…

Утром мы выбрались вновь наверх, на нашу позицию, мы это делали и будем делать, пока хоть кто-то из нас останется способен держать автомат в руках… Нам и в головы не приходит залечь в нашем подвале и дожидаться пока нас не вызволят. Ждать так, всё равно, что сдаться. Раненые, я уверен, все захирели бы тут же, прекратив сражаться. Но мы не надеялись на вызволение, а плена мы боимся куда больше, чем смерти. Мы знали уже, что делают с нашими бойцами в плену…

Поэтому мы потащили наверх патроны, гранаты и продолжили свой «рабочий день». Только Коленка и Варвара остались в подвале, Коленка спал пока наркотическим сном.

На рассвете он проснулся было, и взялся стонать от болей в оторванной руке. Пришлось снова загрузить его морфином… Варваре же к вечеру лучше, как ни удивительно, он даже не лихорадит. Только говорить я пока не разрешаю ему. Да и ходить пока тоже. Вот и остаются они двое в компании Волыны и её выводка.

Так что воюем мы вчетвером сегодня. Сколько их ещё, духов, чехов, боевиков? Как ни называй наших врагов, они начинают казаться гидрой. Мы бьём, но их только больше…

Они стреляют то короткими очередями, то отдельными выстрелами, а то принимаются долбить из «градов» и миномётов опять. Мина взорвалась совсем рядом с нами, но наше здание уже не только без крыши, но и без второго этажа, в нас труднее попадать теперь…

– До конца трёх месяцев сидеть тут будем надо думать, – смеётся вечером Масёл.

– Это ещё полтора? – Волков тоже захохотал.

И нам не верится, что прошло только шесть недель, как мы приехали сюда. Кажется, прошло несколько лет…

– Ты давно женат-то, Лютер? – спросил Масёл, когда мы уже легли, после того, как разбудили и кое-как напоили водой Коленку, он обмочил штаны во сне, и мы раздели его и переложили на другие матрасы, которых тут, в бывшем госпитале, изобилие.

– Давно… – проговорил я, не размышляя. – Я всю жизнь на ней женат. Сколько помню себя…

– Как это? – не понял Волков.

– Так это… – за меня ответил Масёл каким-то глухим голосом. – Счастливый ты… Тебе сколько лет?

– Десятого исполнилось двадцать три, – мы разговаривали в темноте, берегли батареи, если только факелы сделать зажечь, но они станут кислород выжигать…

Я удивился, действительно, ведь день рождения прошёл…

– Это чё, здесь уже? Что не сказал? Отметили бы…

– Да я забыл… я и сейчас-то, потому что ты спросил, вспомнил.

– А мне двадцать шесть. Но ни жены, ни… девушки по-серьёзному у меня не было никогда… – сказал Масёл с выдохом.

– Будет ещё, – говорю я.

– А я развёлся, – говорит Галушка. – Гулять стала, стерва, прикиньте! И добро бы не знал никто, так нет, всякий козёл мне намекал…

– А если бы не знал, ты простил бы что ли?

– Простил бы, подумаешь… – легко говорит он и я уверен, что он так легко соглашается, потому что он здесь, потому что у него просто нет возможности простить или нет. Да и нужно ли ей его прощение?… но он продолжил мечтательно: – Я же её люблю… Три года как развелись, она за другого давно вышла. А я всё думаю, может, уехать надо было вместе?.. Увезти её от него, да и всё?

– Что лучше неё никого нету? – удивляется Масёл.

– Дак… может и есть где, только я не вижу лучше. Так, потаскухи одни бездушные. Зарплату, квартиру, машину, кабаки, тряпки…

– И что, если бы вернулась, взял бы? – продолжает Волков, а я молчу, я не думал об этом. Я в последнее время чувствовал так, будто бы Лёля как была, будто не бросила меня…

– Взял бы, – не задумываясь, сразу ответил Галушка.

– Это потому что мы здесь, ты сейчас так думаешь… – сказал Волков, повторяя мои мысли. – Развёлся же…

– Дурак был.

– Н-да, мужики… – протянул Волков. – А у кого дети есть, ребята?

Оказалось, детей ни у кого нет…

– На аборты посылали кто? – опять допытывается Волков.

– Чё те неймётся сегодня, Волков? Спал бы…

– Три аборта, – проговорил Галушка хрипло.

Я ничего не сказал. Два выкидыша. Я не успел тогда даже начать думать о ребёнке, так быстро всё происходило, могло быть уже двое детей…

– Совсем хреново, мужики… Это если… так ничего и никого не останется от нас… – протянул Волков. – Ни следа… Будто нас и не было…

– Хорош, заладил… Дятел х**… – злится уже Масёл.

– Никто не погибнет больше. И ребята будут живы, – сказал я. – Мы тут кровавую дань достаточную заплатили. Все вернёмся.

Почему-то всех успокоили мои слова, даже меня самого. И мы заснули, и я снова вижу Лёлю во сне.

Как хорошо в этом сне, никакой боли, никакой обиды. Ни ревности… Лёля. Лёля улыбается, Лёля смеётся, Лёля подходит ко мне, Лёля целует меня. Лёля с горящими щеками и губами… Лёля… Лёля… Лёля…

Грохот разбудил меня, возвращая обратно в этот подвал, где уже поднимаются и мои товарищи, разбуженные грохотом… Я первым успел схватить автомат, хотя надо бы отлить… вот чёрт…

Мы побежали наверх на первый этаж нашей крепости, ночью прошёл дождь и здесь теперь лужи и пахнет влагой, мокрыми стенами, мокрой штукатуркой, почти не воняет мертвечиной…

Я едва залёг к своей импровизированной бойнице, как мы услышали с неба шумы винтов, самолёты или вертолёты или и то и другое вместе… но парни ещё не успели подняться.

Я обрадованно оглянулся, чтобы сказать: наша авиация, у чеченцев самолётов нет… как оглушающий гром, раскалывающий весь мир, всё небо и землю… грохот и всё…

Глава 5. «Лёля!»

– Кирилл! Он здесь, он в Москве! Он в госпитале! Мне прислали письмо… вот!

Лёля почти вбежала в квартиру и, разуваясь, закричала из прихожей, вбежала ко мне в кабинет. Она держит растормошённый конверт в руке, сразу видно, как она нервно вскрывала его… Такой радостной я не видел её ещё ни разу, вообще никогда:

– Это товарищ его написал, Маслов. Люся сегодня утром получила на наш адрес. Я же прописана в общежитии… вот туда и… Слушай: «Лёля, простите, что так обращаюсь, так называет вас ваш муж, Алексей Легостаев. Он жив, ранен и отправлен в Москву. Он герой у вас, он спас нас всех. Вы передайте ему, пожалуйста, что мы все живы. И Масёл, это я, и Волков, и Варвара, и даже Коленка, и Галушка. Не удивляйтесь, он поймёт. Он замечательный доктор и человек редкий. И талант от Бога. Он пел нам свои песни. И ещё, Лёля, он очень вас любит. Не отпускайте его больше на войну. Николай Маслов.»

– Ты слышишь, Кирюша, милый?! Мой милый Кирюша, Лёня здесь, в Москве! Надо только найти в каком госпитале! – она обнимает меня, сидящего за столом.

– Да в «Бурденке» должно быть, где ещё… – сказал я, вставая ей навстречу, взял письмо из её рук.

Пробежав глазами, понимаю её радость и ещё понимаю то, о чём ещё не успела подумать она: если он тут в Москве, значит, ранен серьёзно…

Сейчас важно, что он жив. Кирюшей назвала меня, никогда так не называла…

– Так поехали!

– Погоди, надо позвонить вначале, а если он не там…

– Позвони, Кирюшенька!

Но я притягиваю её ладонью за шею к себе, я целую её в губы, я не делал этого с того несчастного дня, двенадцатого июня. Я не позволял себе этого, чувствуя, что ей нежеланен не то, что я, но сама жизнь.

А теперь, когда жизнь со всеми красками вернулась и в глаза её и в её лицо, я не могу не воспользоваться этим мгновением… просто почувствовать, что мы живы. Все мы живы. Мы тут замерли в анабиозе, пока ждали вестей от Алёши…

– Что ты… – она отодвинулась немного удивлённо… – Кирюша…

– Прости меня… – я отвернулся, опираясь о столешницу сжатыми кулаками.

– Ты прости меня, за всё… – Лёля обняла меня со спины. Мягко и нежно, так что у меня сразу стало тепло на сердце. Всё же она любит меня…

Алёша оказался в Бурденко в реанимации. Лёля хочет немедля поехать, и мне не убедить её, что нас скорее всего не пустят к нему.

Госпиталь Бурденко совсем рядом, ехать четверть часа.

– Ты скажи, кто ты, Кирилл, тогда нас пустят, – настаивает Лёля, мы проходим внутрь, я вижу нас в громадном старинном зеркале в вестибюле, я – кажущийся даже себе огромным, и Лёля – тоненькая, юная, с этими струящимися волосами… Как она владеет мной, я абсолютно в её власти…

Я оставил её здесь, а сам прошёл к начальнику госпиталя, я хочу узнать вначале, можно ли Лёле вообще его видеть… Я стараюсь не думать о том, что может быть с Алёшей, с моим мальчиком…

Я извелась, ожидая Кирилла. Здесь мы были на Нейрохирургии… Какой ужас быть здесь с другой стороны. Не врачом, не владетелем судеб, а пациентом, близким человеком того, кто лечится…

Я не могла не вспомнить и ту больную девочку, что оперировали тогда нейрохирурги, и её отца, бессильно и обречённо смотревшего на нас…

Нет, Лёня не умрёт… Нет-нет! Его вернули мне не для того, чтобы отнять снова!..

Появился Кирилл, он в халате и для меня несёт халат. Я обрадовалась: нас пускают! Впрочем, кто и в чём мог когда-нибудь отказать Кириллу?

Начальник госпиталя оглядел меня без стеснения и с интересом. Наглый взгляд не тронул меня, думайте что хотите, только пустите к Лёне…

Мы проходим по коридорам. Халат, что мне дали, здоровенный, пахнет хлоркой от отбеливателя, я застегнула его, подвернула рукава, пока шла вслед за мужчинами. Мы дошли, наконец, до двери с окошком, это реанимация. Просторное помещение, на… чёрт его знает, на сколько коек, тут ещё ответвления какие-то в этом старинном здании…

…Но как тут узнать моего сына… я оглянулся почти беспомощно на начальника. Он тоже искал глазами сестёр, чтобы спросить, который Легостаев. И тут я увидел, что Лёля уже нашла Алёшу… Среди этих, почти без лиц, забинтованных, закрытых масками ИВЛ парней… безошибочно могла узнать только она. Женское сердце видит лучше глаз. Любящее женское сердце…

Лёня… Голова, левая половина лица забинтованы, трубка подходит к губам, прилеплена пластырем… Боже… вся левая половина тела… обожжена, должно быть?.. Рука в гипсе, нога привязана к грузу…

– Сочетанная травма, – начальник читает историю болезни. Контузия. Субарахноидальное кровоизлияние, ожоги первой-второй степени лица и грудной клетки, переломы четвёртого, пятого, шестого рёбер слева, ушиб грудной клетки. Переломы плечевой и лучевой и локтевой костей слева. Перелом большой и малой берцовых костей слева… – начальник посмотрел на сестру: – На ИВЛ? Сам не дышит?

– Пневмония началась вчера, перестал дышать… – тихо ответил начальник, как приговор…

Я помертвела… Лёня…

Алёшка обречён… Травмы – ерунда, но пневмония… да ещё госпитальная – это почти без шансов, её же ни один антибиотик не возьмёт, возбудитель, выросший в стенах больниц, неубиваем, стоек ко всему, даже к жёсткому рентгеновскому излучению… Мой мальчик…

– Геройский сын у вас, Кирилл Иваныч. Сказали, один с отрядом из пяти человек держал здание госпиталя почти три недели. Пока наша же авиация не шмальнула по городу… Хорошо, что товарищи его вытащили, что наши подошли всё же вовремя…

…Я слышу, что он говорит… И будто его, Лёниными глазами вижу всё, что произошло.

И оглушительный грохот и огромные падающие сверху камни, слипшиеся цементом кирпичи, пламя обжигает кожу, ломаются мои кости, гудит, будто колокол моя голова…

А потом полёт и лёгкость, темнота…

…Это не всё, что я видел, Лёля… Я ещё видел тебя… я видел тебя и только поэтому лёгкость вполне не овладела мною… Ты со мной. Ты была со мной каждый день, каждую ночь там. И сейчас ты со мной… Я тебя вижу, я тебя чувствую… Лёля, я чувствую твоё сердце рядом, только не уходи, не забирай сердца…

Лёля не выходит из госпиталя ни на минуту уже пятый день. Ей позволили быть рядом с Алёшей. И мне начинает казаться, что она держит, буквально держит его здесь, на земле. Возле себя. Она засыпает, падая головой, рядом с ним на койку.

Она выходит только, чтобы поесть за три минуты раз в день, ну ещё, может быть, в душ, потому что даже через неделю своего пребывания здесь, она не перестаёт пахнуть своим волшебным свежим ароматом прекрасного тела…

Я приходил дважды в день, ненадолго. Говорил с врачами, они удивлялись… они не видели ещё примеров такой стойкости. И его и её… Как он жив до сих пор? Он пролихорадил почти неделю и температура начала возвращаться к нормальной.

Она ходит за ним как за младенцем, выполняет всю работу реанимационных сестёр, не вмешиваясь ни в назначения, ни в применение лекарств, выполняет только работу сиделки… а ещё, это сёстры говорили мне, говорит с ним, всё время, шёпотом, обнимая его голову, наклонясь к подушке, держа здоровую руку…

–…Тихо-тихо, мы не слышим, но всё время что-то говорит. Не отпускает, – вполголоса говорят мне сёстры.

– Она не отпустит, – говорю, я знаю.

– Моему бы сыну такую жену, – говорит одна из сестёр, ещё, по-моему, слишком молодая, чтобы думать о невестах для сына.

На восьмой день сняли ИВЛ. Алёша стал дышать сам. И появилась серьёзная надежда на то, что он останется всё же с нами, останется в живых… Я как робот действую все эти недели, я не могу позволить себе чувствовать, иначе я сойду с ума от горя и чувства вины…

Пока я бегал в Бурденко каждый день, и Лёля не выходила отсюда, в Хасавюрте подписали мир, оканчивая войну. Войну окончили официально, война окончена, а мой мальчик ещё не очнулся…

Не очнулся. Но… я услышала, как он шепчет… Что, Лёня?.. я наклонилась ближе. Как можно ближе к нему… Боже мой…Боже мой, он шепчет моё имя… Лёня, милый мой…

Он не просто шепчет, он зовёт… и на другой день. Он открывает глаза ненадолго, но пока не говорит… повязку с лица уже сняли, как и с головы, опалённые волосы, ресницы, брови, но ожоги почти зажили. На груди хуже, здесь были пузыри, они засохли в корки, я их обрабатываю каждый день, стараясь не причинять боль, хотя он и без сознания. Но вот он открыл глаза…

Он открыл глаза. Они улыбаются… «Лёля… как хорошо…» он улыбается, снова закрывая глаза…

Когда пришёл Кирилл в этот день, я сказала ему, что Лёня открывал глаза… Кирилл обнял меня с радостью.

То, где был Лёня, где он теперь мы с ним до сих пор держим в секрете от всех наших Н-ских, мы решили подождать, пока ему не станет по-настоящему лучше…

– Приедут наши, что про нас говорить будем? – спросил Кирилл.

Она ничего не ответила.

– Или ты надеешься, что Алёшка простит всё? – он посмотрел на меня так, будто хочет проникнуть в мои мысли.

Но что тут проникать, ясно, что я мечтаю о том, что Лёня простит меня и всё забудет…

Она не говорит ничего… да, мы с ней преступники, и Алёша – наша жертва. Сознаться в преступлении всем… Я готов потерять всё, если она будет со мной. Но не Лёля…

Теперь Лёня приходит в себя уже по-настоящему, надолго. Но смотрит уже строго и молчит. То ли не узнаёт меня, то ли у него нет для меня слов…

Я две недели здесь. Я знаю уже всех сестёр реанимации, завтра Лёню переведут отсюда в обычную палату. Ему предстоит учиться ходить, но это будет ещё не скоро, пока ещё снимут вытяжение, наложат гипс, потом начнёт… Даже сидеть он ещё не способен… даже глотать может только пятый день…

– Ты давно здесь? – наконец спросил Лёня, глядя на меня.

Я даже вздрогнула от неожиданности.

– Д-две недели, – запнувшись, отвечаю я.

– Почему?

– Почему? Что, «почему», Лёня?

– Почему ты здесь? Жалеть пришла?

– Жалеть? – я не сразу поняла.

Я и не думала его ещё жалеть, я так хочу его вернуть, что ни о какой жалости я не помышляла. Я хотела его вернуть на землю, теперь я хочу вернуть его в мою жизнь, потому что без него для меня ничего нет.

– Страшный я?

Я смотрю на него, он задавал мне этот вопрос когда-то, когда синяки уродовали его милое лицо. Теперь он страшно худой, левая половина лица ещё сизо-красного цвета и шелушится корочками. Кирилл принёс мне мазь для восстановления кожи, я исправно мазала Лёню ею. Ресницы и бровь тоже скоро вырастут, как растут уже волосы на левом виске…

– Да нет, не очень-то, – говорю я, вспоминая, какой он был, когда я увидела его здесь, с этой трубкой, вот когда был страшный… но я не говорю ему об этом.

– Ты и… судно мне выносишь…

– Судно у тебя третий день, милый, до этого катетер был…

– Господи… – он закатил глаза, дёрнув губой, и провёл здоровой ладонью по лицу, не глядя на меня.

– Ты что?

– Верх унижения – быть беспомощным, распятым при бывшей жене, – он отвернулся.

Меня огорчили эти слова, но не обращаю внимания, сейчас не время и не место, конечно, говорить о нас… Но мне страшно от его убеждённой суровости. Но даже этот испуг не может победить счастья, что мы справились со смертью, что мы вынырнули из бездны, что он жив и будет теперь жить, и что война закончена и ему некуда будет сбежать…

– Там… Очень страшно было? – спросила я.

– Там? – переспросил он, холодно взглянув на меня. – Здесь страшнее…

И к этим словам я не стала цепляться.

Вечером пришёл Кирилл. Глаза огромные, взволнованные. Лёня даже приподнялся, увидев его. Кирилл, исхудавший за последнее время, обрадованно улыбнулся, просиял даже и протянул руку сыну:

– Ну, здравствуй, герой!

Лёня не сразу, но всё же пожал его руку.

– Да ты сегодня вообще огурец, а, как считаешь, Лёля?

– Уже переводят в палату, – сказала я с гордой радостью.

– Когда?

– Хотели завтра утром, но, похоже, переведут сейчас, места в реанимации нужны, а Лёня выздоравливающий.

Волосы на левом виске и брови у Лёни, ресницы, всё, что было опалено, теперь растёт совсем белого цвета. Я не сразу заметила в его светлых волосах, но с каждым днём это заметнее.

В палате, куда перевели Лёню, ещё пять человек, разного возраста, только один моложе Лёни, ему восемнадцать, остальные старше от тридцати до сорока лет.

Теперь я не могла ночевать здесь. Теперь я должна буду вернуться домой,

но я приходила утром, я проводила здесь по много часов, я помогала и остальным и скоро они все дружно обожали меня, кроме, увы, моего мужа, который по-прежнему смотрел холодно и строго. Но я готова терпеть, я готова ждать, я готова всю жизнь ждать, только бы рядом с тобой.

Осень и учёба давно началась, но я пропускаю. Я предупредила преподавателя Терапии, что я пропущу несколько занятий, вначале это было встречено с высокомерным возмущением, но когда я сказала, что ухаживаю за раненым мужем, отношение изменилось кардинально. Я поняла, что могу прогулять хоть весь цикл.

Работа закончилась тоже, мне пришлось уволиться, так что теперь мои доходы это опять только стипендия в 84 тысячи. Как я понимаю, эта цифра составлена из суммы стоимостей «единого» проездного и общежития за месяц: соответственно 30 и 54 тысячи. Конечно, у меня есть деньги, бабушка Вера, бабушка Таня, дядя Валера присылают мне, но Кирилл настаивает на том, чтобы я не тратила их. Но я и не тратила, я тут скоро месяц, какие траты…

– Почему мама не приходит? – спросил как-то Лёня.

Я почувствовала, как краснею:

– Я до сих пор не сказала, что… что ты был…

– Спасибо, – сказал Лёня, впервые голос звучит чуть мягче, чем всегда. Но потом вдруг, будто спохватившись, спросил: – Но… ты не сказала, чтобы они не волновались за меня или потому что придётся тогда всё сказать?

– Не хочется быть преданной анафеме…

– Придётся рано или поздно. Вы живёте вместе.

– Нет… Мы… не…

Но он оборвал меня:

– Не надо мне ничего рассказывать, я не хочу ничего о вас знать! – скривился Лёня, бледнея.

– Нечего о нас знать. Никакого «нас» нет! – сказала я.

– Я сказал, мне всё равно! И не вздумай рассказывать мне… – его голос холоден и жёсток, впрочем, как всегда с тех пор как он пришёл в себя.

– Не надо сердиться, – тихо сказала я, опуская лицо. Я понимаю, что он болен, я понимаю, что я самый худший враг, но зачем орать на меня при всех этих чужих дядьках и пацане?..