Хваткий мой

Настойчивее и громче.

Предчувствие чего-то недоброго волной проходит по телу молодого сокола.

Он застывает.

Натянул плёнку правого глаза до конца, а сам превратился вслух.

Тяжёлый топот все приближался.

Стали различимы ещё и лёгкие, как дуновение ветра, шаги, словно у зайца, которого если что и выдаёт при беге, так лёгкий хруст сухих соломинок, хворостинок.

Но приближающееся существо довольно тяжёлое, под его ногами веточки ломались.

Потом послышалось скулящее взвизгивание – и тут соколёнок приоткрыл глаз!

Показалось огромное четвероногое животное, похожее на лису, только чёрное.

Животное замерло подошло прямо к сети и замерло.

Нет, соколёнок, пожалуй, не смог бы его победить.

А уж сейчас с ним, распластанным в этой непонятной паутине, зверь мог поступить, как хочет…

Но всё же, зачем прибежало сюда такое огромное животное?

Что от него надо этой "лисе? "

Туп-туп, туп-туп…

Всё ближе и ближе.

Зверь, похожий на лису, обежал вокруг соколёнка, радостно громко заскулил.

Стало быть, направлялся-то он как раз сюда, к сети.

Тяжёлые тупые звуки подошли почти вплотную к пленённой птице, и тогда похожий на лису чёрный зверь громко, отрывисто загавкал на молодого сокола.

И чувствовалось, что зверь веселится и не собирается трогать соколика.

Получалось, что он вскрикивает не для себя, для кого-то ещё.

Вон завилял черным тонким, как прут, хвостом, выглядывающим то из-за правого, то из-за левого бока.

Лаял он на молодого сокола, прижимая его грохотом своего лая к земле.

Гавкнет над правым ухом птицы – он вздрагивает всем телом, начинает кипеть, собирая злость и обиду.

Туп-туп, туп-туп, туп-туп… и в округе всё смолкло.

Молодой сокол вновь приоткрыл глаза.

Показалось: почти из-под макушки сосны нависло над ним голое лицо человека – за свою короткую жизнь соколик не раз видел двуногого – человека.

Этот сидел на каком-то огромном звере с раздутыми ноздрями, с вытянутой вперёд большущей головой.

Оба они были до такой степени крупны, что у молодого тынара зашлось сердце!

Ещё не заметят, наступят нечаянно и раздавят его!

Немедленно надо взлететь.

Тело делает все необходимое, что нужно перед полётом, напрягаются все мускулы, которые обычно поднимают птицу в воздух.

Но мягкие, тоненькие, упругие нити держат его, как и прежде.

Опять напрасно!

Сейчас великаны раздавят его!

И впервые в маленьком горячем, трепещущем, как бабочка, сердечке, в широко раскрытом, немигающем правом глазу возникает страх!

Кончой, выехав из-за леска на полянку, сразу заметил, что угловые палки-ловушки свалились и сети не видно.

В волнении от предчувствия удачи стал он погонять каурого.

Подъехав, осадил лошадь, поспешно спрыгнул на землю, забросил повод на ветку сосны.

Этого было достаточно, чтобы каурый стоял здесь, пока Кончой проверит свою удачу.

Кончой, нагнувшись, осторожно взялся за конец расстеленной по траве шёлковой сети, другой рукой стал подбирать её.

– О, Всевышний… слава тебе за такой подарок! – зашептал еле слышным голосом. – Ах, как бы не сглазить… ну, родимый, ну не бойся, а ведь сам Бог тебя мне преподнёс…

Принеси мне удачи, птица!

Щедрым, вот, самым ловким быть!..

Ну-ка, родимая птица, давай-ка… ко мне иди… не бойся… тут все свои…

Оставалось одно последнее движение, чтоб взять тынара.

Кончой перевёл дух.

Отвёл руку, что тянулась к птице, другую поднял к своей голове и осторожно снял мерлушковый тебетей4.

Молодой тынар от страха ещё крепче прижался к земле, необъятной земле, которой не надо было бояться; оставалось отыскать в её травах, в её почве, её запахах защиту себе.

Правый глаз следил за голым лицом человека.

Те двое животных стояли в стороне, их соколёнок уже не боялся…

Сначала человек наклонил над соколиком своё голое лицо.

Оно было страшное!

Тело его было скрыто одеждой, пахнущей резко и непривычно остро.

Услужливый зверь, похожий на лису, поскуливал.

А человек почему-то был особенно сдержан и нетороплив.

Почему не подходит он быстро, не бьёт сразу?..

Побаивается?

Или хочет подольше продержать соколика в страхе?

Но что это?

На конце голой руки человека появилось что-то чёрное и круглое.

Рука и предмет стали медленно опускаться, приближаясь к молодому тынару.

Наконец что-то чёрное и круглое дотронулось до крыльев, а потом и хвоста, накрыв птицу целиком.

Исчезло яркое тёплое солнце, будто провалилось куда-то под землю.

Круглый предмет был мягок и остро, неприятно пахнул.

И воздуха вдруг стало мало.

В маленьком, с бабочку, горячем сердечке воцарился один только страх.

Никто, никогда не загораживал птице солнце.

Тынар летал и под тучами, и в высокоствольных лесах, нырял вниз с отвесных скал.

И всегда и везде он чувствовал присутствие солнца!

Взмыть в небо!

Мерлушковый тебетей ещё крепче прижимал соколика, заставляя его вытянуть сначала во всю длину шею, ткнуться кривым клювом в землю, подобрать в линеечку хвост.

Лапы подчинились не сразу.

Поцарапали сначала безвинную землю, сопротивляясь сильной руке человека, потом замерли.

Молодой тынар дрожал от ужаса.

На него вдруг накатился страх.

Сила человека была непомерна.

Рука делала что хотела, птица оказалась совсем беззащитной перед нею.

Тут большой круглый предмет, что накрыл его целиком, стал потихоньку приподниматься с одного края!

Оттуда в щель проник робкий рассеянный свет.

Соколёнок вздрогнул!

С того края осторожно вползли пальцы человека.

Пальцы руки приближались медленно и вдруг ловким одним рывком схватили оба крыла соколёнка, сведя лопатки воедино.

Не успел соколик впитать в себя тепло человеческих пальцев, как единым махом пальцы подняли его куда-то вверх, и он оказался весь на свету.

Крылья остались во власти руки; она приподняла птицу так, что правым глазом молодой тынар смотрел в лицо человеку.

На лице этом живо посверкивали черными зрачками два глаза, между ними торчал бугор – вместо клюва, подумал соколик.

Тёплый неприятный запах вместе с дыханием вырывался через полуоткрытый рот.

Левым же глазом соколик видел лужайку, на которой только что он валялся распластанным.

Теперь там оставалась тушка птицы, похожей на фазанью самку, с разбросанными вокруг перьями и со все ещё не отвязавшейся от мёртвой птицы мухой.

Неподалёку махал хвостом первый прибежавший четвероногий зверь.

Он стоял и тяжко, тоже смрадно дышал, вывалив из пасти тонкий, с расширяющимся основанием язык.

Его-то преданный вид – вид животного, готового тут же сделать всё, что ему прикажет двуногий хозяин, – нагонял на соколёнка наибольший страх.

Этот зверь знает, что теперь должно случиться.

Длинный чёрный хвост его беспокойно метался, хлестал по туловищу то справа, то слева, а костляво-покатый зад зверя не шевелился.

Молодой сокол дал вспыхнуть, заостриться так ни разу и не моргнувшим своим глазам, и яростно заклекотал:

– "Тцок! Тцок! Тцок!"

Лапы его не достигали земли, беспомощно свесились, вытянулись от собственной тяжести, крылья были вывернуты назад рукой человека.

Соколику ничего не оставалось, кроме как выкрикнуть своё возмущение "Тцок!", высвобождаясь на миг от гнетущего страха.

– Ну, ну, успокойся, милый мой, ловчий, сердитый, хваткий ты мой.

Кончой распутывал сеть, стараясь не поломать ни одного пёрышка на крыльях соколёнка: задача оборачивалась долгой работой.

– Успокойся, успокойся, вся ладонь, вплоть до запястья, – говорил он. – Бояться меня не надо, тут все свои.

Привыкай, родной мой, удачливый мой…

Сейчас вот последние верёвочки распутаю, и всё.

Потерпи ещё немного…

Человек говорил мерно, успокоительным голосом, а молодой тынар никак не успокаивался.

Единственно, что его и влекло, и злило, это неприятный, едкий запах.

Он не исчезал даже тогда, когда человечий голос прерывался.

Этим же запахом были пропитаны и голое лицо, и мягкие одежды, и та рука.

Она-то крепко зажала крылья тынара на спине, не давая свободно дышать.

А другая рука, которая не спеша то отходила, то опять придвигалась к глазам птицы вместе с мотками лёгкой шёлковой сети на пальцах.

– Терпение, выдержка… – говорил человек.

Соколик замотал клювом вверх-вниз, вверх-вниз.

Чих, ещё чих!

Хоть дырочки ноздрей на надклювье были чисты, чих все равно одолевал.

И соколик снова чихнул.

Щекочущий человеческий запах проникал в самое нутро.

Всё собой заполнял вокруг.

Белая верёвочная сеть, как ни распутывал её постепенно человек, по-прежнему больно впивалась в спину и крылья, грозя надрезать и переломать перья.

Сеть упорно не желала отпускать птицу.

Похоже, ей нравилось стискивать её.

Тогда Кончой достал из бокового кармана вельветового чепкена5 небольшой складной нож, одной рукой вытянул лезвие, полоснул им в нескольких местах по верёвкам – и вся сеть, освободив птицу, сползла на траву.

Молодой сокол тут же рванулся, но рука человека не разжалась.

Рука, почувствовав порыв птицы, быстро укротила его, прижав птицу к одежде, и голова соколика опять оказалась во тьме, в мягкой тьме между чепкеном и рубахой.

Двигаться крыльям тоже не давала рука.

Когтями свисающих наружу лап соколик попытался было помочь себе высвободить голову, но рука сжала крылья по-особенному жёстко.

Так уже вторично соколик убедился в немыслимости своего освобождения.

Сеть из тонких верёвок была лучше…

Тогда можно было видеть свет дневной, теперь же её заставили вдыхать противный запах, которым густо пропитана одежда человека.

Потом он почувствовал, что куда-то движется вместе с человеком.

Зачем, в неизвестно куда…

Кончик жиденькой козлиной бородки вздрагивал и вздрагивал у Кончоя, вслух и мысленно он без конца благодарил Бога за удачу.

– Шутка ли, такая удача! – говорил он не раз.

Неспешно, но и, не мешкая, собрался лесник в обратную дорогу.

Правой рукой, держа за пазухой тынара, левой – управляя каурым.

Каблуками пришпоривая, подгоняя его, Кончой подобревшими, чуть увлажнёнными глазами всё посматривал куда-то вверх, в пустынное пространство синего неба, а кончик жиденькой бородки его все вздрагивал мелко-мелко.

Правая рука лесника словно закаменела – нельзя же допустить, не приведи Всевышнего, чтоб по дороге домой случилось что-то непредвиденное.

Так надо подержать сокола в темноте и почти без свежего воздуха до того, пока на его лапы не наденешь путлища, а самого посадишь на кожаную охотничью рукавицу.

А пока только за крылья держать.

Если свяжешь, совсем лишив сокола возможности шевелиться, он умрёт.

Если оставить его с открытой головой, оставить её высунуть наружу из-за пазухи, то первый же встречный может его так напугать, что птичье сердце не выдержит и разорвётся.

А если даже не разорвётся, после такого испуга птицу не приручишь.

Надо с завязанными глазами и заткнутыми ушами привезти её домой.

И не сразу показывать ему людей…

След в след леснику торопится тайган.

Догонит всадника, забежит вперёд, чтоб, обернувшись на Кончоя, понять настроение хозяина; потом приспособится к скорости каурого, чтоб дальше не отставать и не опережать коня.

А каурый бежит и не шибко, и не лениво – спокойно, так что и с тропинки псу не свернуть, чтоб по сторонам порыскать, и устать от такого бега – не устанешь.

Тайган доволен, потому что хозяин в хорошем настроении.

Хозяин ему подбросил тушку рябой курицы, и пёс тотчас с ней управился, со всеми её потрохами, только и осталась на том месте кучка перьев да несколько назойливых мух.

Тропинка была собаке хорошо известна: идут домой.

Тайган облизнулся, сытным оказалось куриное мясцо, повернул голову, посмотрел: правильно ли он, собака, показывает дорогу?

Может, не туда надо было?

Лицо хозяина заметно подобрело.

В уголках туго сжатых губ – морщинки радости.

Он на верного тайгана ни разу не взглянул, вообще не хочет смотреть вниз, глаза блуждают где-то там, в сторону неба.

И верный слуга вдруг тоже приостановился, поднял голову…

Наткнувшись о ней, Каурый с ноги чуть не сбился.

Хозяин взглядом указал собаке – освободи дорогу.

Тайган отскочил, а хозяин вновь глянул на облака в небе.

Поглядел вслед хозяину – все равно и со спины чувствует его радость.

И тогда, не выдержав налетевшего вдруг назойливого восторга, собака рванула во всю прыть, то вперёд, то назад, кругами петляя, а хозяин в центре этих кругов.

Бежит, опуская то и дело продолговатую свою морду в тёплую, нагретую погожим днём траву: ну-ка, где, когда, какая живность тут побывала, насколько долго тут задержалась, в какую сторону отправилась?

Все знает тайган.

Ничего не упустит.

На сей раз ехали споро, особо задерживаться некогда было.

Хозяин, чувствовалось, не одобрит сегодня никакой посторонней помехи.

Сбоку подуло прохладой.

Лошадь и собака ощутили ветерок раньше человека.

Только метнулся ветерок из-за бугорка, сразу и почуяли, как идёт он поверху травостоя, касаясь каждой травинки, разгоняя по всей дороге приятные и дурные запахи, что застоялись до его прилёта.

Запахи до того пряные, густые – растекаются, слабеют и наконец растворяются в воздухе.

Тайган приостановился, подставил морду ветерку.

Правая ноздря у собаки ничего не чувствовала, это после того, как хозяин обжёг ему пуговку носа – обычай говорит: такая собака уже не может сбеситься.

Оттого тайган подставлял морду ветру так, чтобы волна его била целиком по левой ноздре.

Прохладным живым существом проносится ветерок, проникая в мозг тайгана, сообщая через разные запахи столько интересного!

Вот запахи горных цветов, трав и кустарников.

Вот другой запах: где-то недалеко спрятался пернатый.

А это вот заяц.

Какой заманивающий запах!

Свежий!

От очень близкого места идёт.

Стоит побежать – в несколько прыжков настигнешь заиньку.

Тайгану уже не хочется разбираться дальше в остальных запахах, хочется помчаться, отыскивать зайца, который где-то тут так близко.

Как быть?

Побежать можно?

Обернулся, посмотрел на хозяина.

Хочется, чтобы издал привычный клик:

– "Айт! Уйт! Тувайт!"

Но хозяину сейчас не до тайгана.

Без слова хозяина он не может охотиться, нет-нет.

Скорым бегом лошадь может унести хозяина далеко.

А вдруг они свернут совсем в другую сторону, куда тайгану потом не добежать?

Нет, без хозяина оставаться тут нельзя.

Лучше двигаться за ним, не надо отставать.

А вдруг впереди по дороге попадётся другой заяц?

3

…Подъехал к дому лесник Кончой, и, как назло, никто не вышел ему навстречу.

– Забываются обычаи, – говорит он. – Всевышний нас прости!

Кончою пришлось спешиваться самому, с птицей за пазухой это было неудобно.

Потом одной рукой пришлось привязывать каурого к коновязи.

Поспешил Кончой в родной дом, но у порога приостановился и крикнул:

– Эй, Сайкал! – позвал он жену. – Выходи-ка сюда, живо!

Осторожно вытащил тынара из-за пазухи, снял тебетей с головы и опустил в него птицу.

Держал, не давая глазам птицы видеть, ушам слышать.

Старая жена вышла не сразу, ну, а уж как появилась в дверях, вовсе перепугалась.

– Ой, что с тобой? – говорит жена. – Стряслось что, почему стоишь за порогом с непокрытой головой?

– Радуйся, старая! – гаркнул тут лесник. – И не расспрашивай, а лучше вынеси-ка из дому воды в пиале.

Поторопись, поторопись…

И пусть никто пока из дома не выходит.

Скажи ребятне, пусть сидят дома, вот.

– А что такое?.. – догадалась Сайкал. – Кто?

– Ишь, любопытство её разбирает… – одёрнул Кончой жену. – И пепел рассеять на воду не забудь.

–Нашёл игрушку, – огрызнулась Сайкал, но все же отправилась выполнять наставления, соответствующие обычаю. – Точно соколёнок?

Вот изведёшь его до смерти, будешь тогда кровью птицы запятнанным.

Молодой тынар слышит эти разные по высоте и тону речи людей.

Кругляшки-глаза его опять теряют белый свет тёплого солнца.

Он вновь испытывает чувство большого страха.

На пороге появляется Сайкал с белой пиалой; на донышке там плескалась вода, а на поверхности воды расплылась щепотка пепла.

– Давай-ка сюда пиалу, – говорит ей Кончой. – Не смотри, на сокола нельзя смотреть пристально…

Лучше уйди, дома ещё есть кто?

Сайкал не ответила.

Он трижды обводит пиалой круг над тебетеем, под которым держит птицу:

– Тебя, соколёнок, Всевышний подарил мне наудачу! – шепчет Кончой с нескрываемой радостью в голосе. – Служи, хваткий мой, ты мне! Во имя Всевышнего! Аминь!

Затем подносит воду поближе к губам старушке и ждёт, чтобы и она пожелала удачи.

Сайкал нечего было сказать:

– "Суф! Суф!" – говорит она, и, беря пиалу из рук мужа, проходит два шага вперёд, а там веером выплёскивает воду в сторону востока6.

– Теперь родненького соколёнка приглашаю на тёр7, – говорит Кончой и перешагивает через порог.

– Нашлось старому занятие, – бормочет недовольным голосом Сайкал, ожидая за дверью, пока муж выйдет обратно.

Если она пойдёт навстречу мужу с пустой немытой пиалой, он заругает – плохой знак – сокол выйдет бездарным.

Через некоторое время появляется Кончой.

– Сияет! – говорит жена снисходительно и нежно. – И впрямь будто маленький!

– Хорошо, что детей дома не оказалось, – говорит Кончой и направляется к старому дому.

Сайкал замечает, что муж прихватил кожаный мешочек: вон, слева под мышкой.

Старый дом в их дворе – с низким потолком, плоской крышей, земляным полом – совсем в запустенье.

Уже который год в нём никто не живёт.

В двухкомнатном строении нет даже оконных стёкол.

Некогда разбитые стекла не удосужились заменить.

Вместо этого в прошлом году старший сын Кончоя прибил решётки, чтобы внутрь дома не лазали кошки или собаки.

В передней комнате хранится старый хлам, кое-какие продукты, сыромятни, резанное на зиму мясо крупного скота, а в дальней комнате вообще ничего не было.

Года два назад Кончой держал там своего балабана8, но с тех пор она пустовала.

В левом углу комнаты вбит в земляной пол ивовый туур – особый насест для птиц-охотников.

Тот угол был самый тёмный из всех четырёх углов.

Когда дом строили, окно, единственное на той стороне, по ошибке придвинули слишком близко к выходу.

Ошибка ошибкой, но приручать птиц-охотников надо в темноте, и тёмный угол в дальней комнате, как ни кстати пригодится.

Сидя в глухом углу, птица быстрее забывает о своей прошлой свободе…

Сайкал догнала мужа, подождала, пока тот не приказал ей открыть дверь.

Повозилась с ключом и, пропустив мужа вперёд, вошла в переднюю комнату и сама.

Тут же плотно закрыла дверь за собой.

Кто знает?

Вдруг случайно выпустит сокола.

Лучше закрыть поскорей.

Сколько там силы то осталось у старика, да и устал ведь – не дай бог, выпустит.

Затхлым воздухом отдавало в заброшенной комнате, но старик и старуха не придавали этому никакого значения.

Привычно прошли в глубину.

В пустоте шарканье подошв сразу слышнее стало.

Отзвуки шагов, эхом разнёсшиеся в пустом пространстве, почувствовал и молодой тынар, а ещё он услышал до этого скрежет, какой-то звук, будто крик стонущего зверя…

Оба подходят к окну.

Старик осторожно ставит тебетей с птицей на потемневший от времени и грязи подоконник, кивком приглашает жену поближе.

Сайкал вытягивает из-под мышки мужа кожаный мешочек и, поспешно развязав шнурки, достаёт шило, два старых кожаных путлища и большую иголку с суровой ниткой.

Лесник свободной рукой полез в тебетей, схватил соколёнка за крылья, с большой осторожностью вытащив его.

Глаза птицы увидели сразу двух человек очень близко от себя и потому огромных.

Солнце не светило, но все вокруг можно было разглядеть, как в сумерки.

За спиной тынар постоянно чувствовал тепло человеческой руки, которая то сильнее, то слабее сдавливала верхнюю часть крыльев.

И опять стало ясно, что эта рука может, если захочет, вообще раздавить его, но держит его бережно, словно опасаясь своей силы.

Нет, освободиться невозможно.

Зачем заваливают его на спину?

Молодой тынар, раскрыв горбатый клюв с плуго-образным кончиком языка, протестующе зашипел.

А, вот в чём дело?..

Люди надели на обе его ноги твёрдый предмет.

Когда они коснулись им ножек-цевок, тынар попробовал было схватить их руки четырёхпалой лапой.

Когти встретились меж собой, но люди не дали себя поцарапать.

Тогда, повернув шею, соколик посмотрел туда, откуда шёл свет.

Оказалось, белёсый луч падал из четырёхугольного проёма, который сам по себе был разделён на множество таких же четырёхугольных маленьких проёмов.

За ним чувствовалось насыщенное тёплым воздухом пространство, даже отсюда виднелись деревья, а дальше – далёкие, чужие горы.

И на макушках деревьев, и на склонах гор отражались светлые лучи настоящего солнца.

Время было ещё не вечернее, лучи солнца падали отвесно.

– Ну вот, удалый ты мой, – бормотал Кончой, направляясь с птицей в тёмный угол. – Будь, как у себя дома.

Не сердись, не будь чужаком.

Здесь вот твой ночлег.

Садись, вот твой туур или трон настоящий…

Думаю, до первой линьки мы тебя приручим.

А там видно будет…

Ты мне сделаешь, я – тебе.

Так-то, хваткий мой.

Давай отдыхай теперь…

С этими словами лесник крепким узлом намертво привязал кожаный поводок от путлищ к стойке туура, да с таким расчётом, чтобы птица не запутывалась в них.

Завязал, подёргал-подёргал, проверил поводок, потом приподнял птицу за оба крыла и осторожно подсадил, чтоб её когтистые лапы охватили поперечную деревяшку туура.

Подсадил и тут же отпустил.

А сам отшагнул от сооружения назад.

– Ну вот, милок, сиди…

Не чужой ты мне…

Станешь послушным, тебе же лучше будет.

А если останешься непокорным, не сговорчивым, нам обоим будет худо.

Вот ведь как, хваткий ты мой, удача ты моя…

Крепко надо было держаться за поперечную деревяшку туура, крепко.

Как только освободились крылья – молодой тынар почувствовал тягу к полёту.

В голенях и цевках почувствовал свой вес – состояние естественное.

Свободен?

Чувствуешь вес – стало быть, свободен.

Он снова свободен!

Взметнуться, взлететь!

Пусть эти, что неподалёку, стоят себе, лишь взметнуться, вырваться в небо!

Взмах крыльями, ещё взмах, ещё и… какая-то новая, до сих пор незнакомая сила тянет к себе, заставляя вновь хвататься за поперечную планку.

Соколик не верит в поражение, снова взмахивает крыльями.

Он в воздухе, но опять всего лишь на три взмаха – больше не смог продержаться.

Снова пробует взлететь…

Ему нестерпимо хочется взлететь!

Вырваться, вырваться отсюда.

Его собственных сил хватит на долгий полет.

А когда же и нужен полет, когда же и нужна свобода, если не в таком буйстве собственных сил, не растраченных жизнью, молодых и горячих?

Но и эта невидимая враждебная сила существует, оказывается, на свете, проявляет себя, упорно притягивает его книзу, перебарывает его волю к свободе.

Никто ведь его не держит; лапы опираются о жердь, или о землю, крылья распахнуть ему ничто не мешает, хвост раскрывается веером, каждое пёрышко в его власти.

А взлететь не может.

Молодой тынар в горьком недоумении.

Как убежать от этой непонятной, загадочной, злой силы?

Он ищет её вокруг себя, эту силу.

Ага, опять, как и в сети на траве… вот обвиты цевки ног, это ремешки оттягивают, не отпускают его за пределы дозволенного расстояния!

На взмах вверх крыльев или вправо, или влево – вот пределы, которые положил молодому соколу лесник Кончой.

– А ведь это не балобан, – замечает Сайкал после того, как довольно долго они молча любовались стараниями птицы вырваться, улететь.

– Этот ловчий редкостный, – отвечает жене лесник. – Тынар называют его в народе.

Если умело обучить, то можно тогда с ним даже на волка выйти.

– Себя бы без еды не оставил… – отвечает жена ему. – От птиц твоих, отец, толку всего ничего.

– Утром барана кормили? – спрашивает тут Кончой, будто не замечая старухиной колкости.

– Он уж с жиру бесится, твой баран, чуть девочку не забодал.

Придёт с работы сын, он и покормит.

В комнате вдруг становится совсем темно; старики обернувшись на окно видят, что это тайган с улицы загородил свет, уставившись внутрь старого дома на хозяев.