Забвение пахнет корицей

– С чего вдруг Мами вообще решила уехать из Франции? – спрашивает наконец дочь.

– Шла война, и Мами, наверное, пришлось очень трудно, – отвечаю я. – Помнишь, миссис Салливан и миссис Кунц сказали, что ее родители, видимо, умерли. Мами было, кажется, лет семнадцать, не больше, когда она уехала из Парижа. А потом, судя по всему, она познакомилась с твоим прадедушкой и полюбила его.

– И вот так, типа, все бросила? – не унимается Анни. – Как же она могла, неужели ей совсем не жалко было?

Я качаю головой.

– Не знаю, солнышко.

Глаза у Анни превращаются в щелки.

– Ты что, ни разу у нее не спрашивала? – Она сверлит меня взглядом, и я чувствую, что ее ненадолго исчезнувший гнев теперь вернулся.

– Спрашивала, конечно. Когда мне было столько лет, сколько тебе, я частенько расспрашивала ее о прошлом, просила рассказать, как она жила. Мне очень хотелось поехать вместе с ней во Францию, чтобы она показала мне, где и как она жила, когда сама была ребенком. Я воображала, что она каталась вверх-вниз на подъемнике Эйфелевой башни, гуляла с пуделем, ела багет и носила беретку.

– Мама, все это стереотипы, – закатывает глаза моя мудрая дочь и вылезает из машины. Но в уголках ее рта я замечаю тень улыбки.

Я тоже выхожу и иду следом за ней через лужайку к дому. Убегая утром, я забыла включить свет на веранде, поэтому Анни исчезает в темноте. Спешу к двери и поворачиваю ключ в замке.

Анни задерживается в прихожей, медлит, глядя на меня. Девочка явно хочет что-то сказать, даже открывает рот, но так и не произносит ни звука. Наконец она резко разворачивается и почти бежит к своей комнате.

– Я буду готова через пять минут! – бросает она через плечо.

Поскольку обычно «минут пять» на языке Анни означает минимум полчаса, я удивлена, действительно увидев ее на кухне буквально через несколько минут. Я стою перед открытым холодильником, надеясь, видимо, что ужин материализуется из пустоты. Целыми днями занимаясь приготовлением пищи для других, я совсем не забочусь о том, чтобы заполнить собственный холодильник.

– В морозилке есть пачка «Хелси Чойс», – раздается голос Анни у меня за спиной.

Я оборачиваюсь и улыбаюсь ей.

– Похоже, мне пора наведаться в супермаркет.

– Не-а, не надо, – отвечает Анни. – А то я наш холодильник не узнаю, если он будет набит едой. Еще подумаю, что ошиблась домом.

– Ха-ха, очень смешно, – усмехаюсь я. Захлопнув дверцу холодильника, открываю морозильную камеру, в которой обнаруживаются две формочки со льдом, полпакета печенья с арахисовым маслом, пакет мороженного зеленого горошка и, как и обещала Анни, пачка полуфабрикатов – замороженный ужин «Хелси Чойс».

– По-любому, мы же уже ели, – добавляет Анни. – Помнишь? Роллы с лангустом?

Я киваю и закрываю морозильник.

– Помню. – Я поднимаю голову, глядя на стоящую у кухонного стола Анни. Спортивная сумка с ее вещами небрежно брошена на соседний стул.

Анни снова закатывает глаза.

– Ты какая-то странная. Ты что, вот так сидишь тут и жуешь всякую фигню каждый раз, когда я у папы?

– Да нет, – вру я, прокашлявшись.

Мами находила спасение от стрессов в кондитерской у плиты. Моя мать искала спасения от стрессов, выходя из себя по малейшим пустякам, и обычно отправляла меня в мою комнату, подробно объяснив, какой я тяжелый и неудачный ребенок. Я, по всей видимости, нахожу спасение от стрессов в обжорстве.

– Все нормально, детка, – успокаиваю я Анни. – Собралась?

Я иду к Анни через кухню, двигаясь неестественно медленно, как будто могу этим отсрочить ее уход. Подхожу, притягиваю и прижимаю к себе – и это, кажется, удивляет ее не меньше, чем меня саму. Но и она обнимает меня в ответ, и от этого сердце у меня моментально перестает ныть.

– Я тебя люблю, ребенок, – шепчу я куда-то ей в волосы.

– Я тоже тебя люблю, мам, – после паузы отвечает Анни, она прижалась к моей груди, так что голос звучит глухо. – А сейчас, может, выпустишь меня, пока, типа, не задушила?

Смутившись, я отпускаю ее.

– Я не очень представляю, как быть с Мами, – говорю я, глядя, как Анни берет со стула спортивную сумку и закидывает ее на плечо. – Может, ей все это просто привиделось.

Анни застывает.

– Ты о чем?

Я пожимаю плечами.

– Она ведь теряет память, Анни. Ужасно, но такова эта болезнь, болезнь Альцгеймера.

– Сегодня она все помнила, – возражает Анни, и я вижу, как ползут вниз уголки ее глаз, как хмурятся брови. Тон мгновенно становится ледяным.

– Конечно, но все эти люди, о которых она говорила… о которых мы никогда не слыхали… Согласись, все это как-то странно.

– Мам, – решительно перебивает Анни. Ее взгляд того и гляди прожжет во мне дырку. – Ты ведь поедешь в Париж, правда?

Я смеюсь.

– Конечно. А потом отправлюсь на шопинг в Милан. Покатаюсь на лыжах в Швейцарских Альпах. Ну и, наверное, поплаваю в гондоле по Венеции.

Анни сердито щурится.

– Ты должна съездить в Париж.

До меня доходит, что она говорит серьезно.

– Детка, – мягко отвечаю я, – это почти невыполнимо, ты только представь. На кого я оставлю кондитерскую? Я же одна в ней работаю.

– Ну так закрой ее на несколько дней. Или я поработаю после уроков.

– Родная моя, ничего из этого не получится. – А сама думаю о том, что того и гляди вообще все потеряю.

– Ну мама!

– Анни, ты уверена, что Мами завтра вообще вспомнит о том разговоре?

– Вот поэтому ты и должна! – горячится Анни. – Ты что, не видела, что для нее это реально важно? Она хочет, чтобы ты узнала, что случилось со всеми этими людьми. Ты не можешь так ее подвести!

Я вздыхаю. Мне-то казалось, что Анни лучше разбирается в ситуации и понимает, что ее прабабушка часто городит полную бессмыслицу.

– Анни, – начинаю я. Но она меня обрывает:

– Может, у нее это последний шанс? Может, это наш последний шанс ей помочь!

Я опускаю голову. Не знаю, что на это ответить. Как объяснить ей, что мы, скорей всего, находимся на грани разорения.

Пока я молчу, медля с ответом, Анни делает выводы сама.

– Я тебя просто ненавижу, – шипит она сквозь зубы. Резко разворачивается и вылетает из кухни, сумка сзади хлопает ее по спине. Через пару секунд я слышу, как бухает входная дверь. Глубоко вздохнув, я тащусь за ней на улицу, собираясь с духом перед тягостной, в полном молчании, поездкой к ее отцу.

* * *

На другое утро, после почти бессонной ночи, я в одиночестве сную по кондитерской и как раз успеваю задвинуть в духовку противень с сахарным печеньем, когда в стекло входной двери стучатся. Я бросаю на плиту рукавицы-прихватки, устанавливаю таймер, отряхиваю руки о фартук и смотрю на часы – 5:35 утра. Двадцать пять минут до открытия.

Я спешу через кухню в зал и сквозь вращающуюся дверь различаю Мэтта. Он прижимается лицом к стеклу и, держа ладонь козырьком, вглядывается внутрь. Увидев меня, торопится отпрянуть, потом невозмутимо машет мне рукой, будто это не его нос только что отпечатался на дверном стекле.

– Мэтт, мы еще закрыты, – говорю я, отперев три замка и приоткрывая дверь. – Я хочу сказать, заходи, конечно, но придется подождать, кофе еще не готов, и…

– Нет, нет, я пришел не из-за кофе, – останавливает меня Мэтт. Помолчав, он добавляет: – Но, если ты поторопишься, чашечку выпью.

– Ох! – Я снова гляжу на часы – Ну хорошо, ладно.

В конце концов, на то, чтобы смолоть зерна, закинуть их в кофеварку и нажать кнопку, уйдет пара минут, не больше.

Я спешу проделать все эти операции, не выпуская из головы все, что еще нужно сделать до открытия кафе. Мэтт тоже проходит на кухню и закрывает за собой дверь.

– Хоуп, я пришел узнать, что ты собираешься делать, – говорит Мэтт, пока кофеварка, бурля и скворча, выплевывает первые капли напитка.

На миг я застываю, не понимая, как он узнал о том, что сказала Мами, но потом соображаю, что речь идет о кондитерской и банке, который, видимо, готов начать процедуру конфискации. У меня обрывается сердце.

– Не знаю, Мэтт, – сухо отвечаю я, не оглядываясь на него и делая вид, что очень занята приготовлением кофе. – У меня не было ни минутки этим заняться.

Одним словом, ухожу в глухую несознанку, уклоняюсь от исполнения обязательств. Вот такой у меня способ справляться с трудностями – я прячу голову в песок и дожидаюсь, пока буря пройдет стороной. Иногда срабатывает. Но чаще песчинки просто слепят мне глаза.

– Хоуп, – начинает Мэтт. Со вздохом качаю головой.

– Послушай, Мэтт, если ты пришел уговаривать меня продать кондитерскую этим твоим инвесторам, я уже тебе сказала, что пока не решила, что буду делать, и не готова еще…

Мэтт не дает мне закончить.

– Смотри, как бы не было поздно, – сурово говорит он. – Нам необходимо об этом потолковать.

Наконец я поворачиваюсь. Он стоит у прилавка, облокотившись.

– Ладно. – Грудь сдавило, дышать тяжело.

Мэтт выдерживает паузу, стряхивает с лацкана невидимую пылинку. Потом прочищает горло. Запах кофе уже разносится в воздухе, и, поскольку Мэтт заставляет меня нервничать, я снова отворачиваюсь и нахожу себе занятие: наливаю в чашку кофе, не дожидаясь, пока кофеварка закончит цикл. Добавляю сливки, сахар и размешиваю. Сдержанно кивнув, он принимает чашку у меня из рук.

– Я попробую уговорить инвесторов взять тебя в партнеры, – заявляет он наконец. – Если кондитерская их вообще заинтересует, дело ведь еще не решено. Но я заранее тебе предлагаю вариант.

– В партнеры? – переспрашиваю я. Незачем говорить ему, как это обидно – слышать, как он, будто подарок, предлагает мне долю в бизнесе моей собственной семьи. – Значит ли это, что мне придется изыскать деньги и выплачивать процент от банковской сделки?

– И да, и нет, – загадочно бросает Мэтт.

– Потому что у меня нет этих денег, Мэтт.

– Я знаю.

Уставившись на него, я жду продолжения. Он снова прокашливается.

– Что если бы ты взяла эти деньги взаймы у меня? У меня глаза лезут на лоб.

– Что?

– Это чисто деловое предложение, Хоуп, – спешит он. – Я хочу сказать, я могу взять кредит. И мы могли бы войти в долю, скажем, семьдесят пять на двадцать пять. Семьдесят пять процентов – твоя доля, двадцать пять – моя. И ты просто будешь выплачивать мне ежемесячно сколько сможешь. Мы смогли бы сохранить часть кондитерской для твоей семьи…

– Не могу, – говорю я, даже не дав себе шанса обдумать его предложение. Невидимые нити, протянувшиеся от него, грозят меня удушить. К тому же мысль о том, что Мэтт станет совладельцем кондитерской, претит мне даже больше, чем перспектива уступить львиную долю чужакам. – Мэтт, спасибо тебе, это очень любезно, но я вряд ли смогу…

– Хоуп, я лишь прошу тебя подумать об этом, – спешит высказаться Мэтт. – Это ведь сущая чепуха. Деньги у меня есть. Я искал, во что бы их вложить, а твое заведение в городе известно. Я уверен, ты вскоре уладишь свои дела, и…

Голос у него дрожит, он смотрит на меня с надеждой.

– Мэтт, это много для меня значит, – мягко произношу я. – Но я понимаю, как называется то, что ты делаешь.

– Как?

– Благотворительность. – Я набираю в грудь воздуха. – Ты мне сочувствуешь. И я ценю это, Мэтт, поверь. Но просто – я не нуждаюсь в твоей жалости.

– Ты не… – начинает он, но я снова перебиваю:

– Слушай, я либо утону, либо выплыву самостоятельно, понятно? – Умолкнув, я хватаю ртом воздух, пытаясь понять, правильно ли поступаю. – Вполне допускаю, что утону. Возможно, я все потеряю. А может, инвесторы и вовсе не заинтересуются моей кондитерской. Но если… что ж, значит, так тому и быть.

Мэтт сидит с опрокинутым лицом. Несколько раз он барабанит пальцами по прилавку.

– Знаешь, Хоуп, а ты не такая, – говорит он наконец.

– Не такая?

– Не такая, как раньше, – поясняет Мэтт. – Тогда, в школе, ты ни за что не позволила бы себя одолеть. Ты не сдавалась, ты держала удар. Вот это мне в тебе больше всего и нравилось.

Я молчу и ничего не отвечаю. В горле ком.

– А сейчас ты сложила лапки и готова сдаться, – продолжает он. Он не глядит мне в глаза. – Я просто… я думал, ты по-другому к этому отнесешься. А ты как будто смирилась.

Я плотнее сжимаю губы. Конечно, мнение Мэтта для меня ничего не значит, но его слова все равно задевают.

Я понимаю, он не старается меня уязвить, и от этого особенно больно. Мэтт прав, я действительно уже не та, что прежде. Он смотрит на меня долгим взглядом и кивает.

– Думаю, твою маму это бы огорчило.

На сей раз слова Мэтта меня ранят по-настоящему – ведь именно для этого они и сказаны. Но, с другой стороны, последняя его реплика мне на руку – Мэтт попал пальцем в небо. Мама никогда не дорожила кондитерской так, как бабушка, – для мамы заведение было обузой. Лишись мы его раньше, при ее жизни, она, пожалуй, только порадовалась бы, с удовольствием сняв с себя ответственность.

– Возможно, ты прав, Мэтт.

Он вынимает бумажник, достает две долларовые купюры и кладет их на прилавок. Я вздыхаю.

– Не глупи. Кофе от заведения. Мэтт трясет головой.

– Я не нуждаюсь в твоей благотворительности, Хоуп. – Он криво улыбается. – Удачного дня.

Он берет кофе и поспешно выходит. Гляжу, как темнота окутывает его, как растворяется в ней его силуэт, и меня пробирает дрожь.

Появляется Анни – прежде чем снова уйти в школу. Она снует по кухне и со мной почти не разговаривает, интересуется только, успела ли я посмотреть, что там с заказом авиабилетов в Париж. В одиннадцать часов в кафе пусто, я таращусь из окна на пеструю листву на Мэйн-стрит. Сегодня ветрено, и с деревьев время от времени срываются листья, точно легкие изящные птицы, – огненно-рыжие дубовые и ярко-алые кленовые.

В половине двенадцатого посетителей нет, у меня уже все сделано, только в духовке последний противень со «звездными» пирогами. Самое время извлечь старенький ноутбук, который хранится за кассовым аппаратом. Воспользовавшись вайфаем Джессики Грегори, владелицы соседнего магазинчика сувениров, я открываю Гугл и задумываюсь. Что я ищу? Закусив губу, набираю первое имя из списка Мами. Альбер Пикар.

Через секунду Гугл выдает результаты поиска. Во Франции существует аэропорт под названием Альбер-Пикарди, но вряд ли он имеет хоть какое-то отношение к списку Мами. Тем не менее читаю о нем в Википедии и еще раз убеждаюсь, что речь идет о региональном аэропорте, обслуживающем населенный пункт Альбер в Пикардии, местности на севере страны. Тупик.

Возвращаюсь и просматриваю другие сведения. Вот Фрэнк Альберт Пикар – но это американец, юрист, родился и жил в Мичигане, умер в начале 1960-х. Он не может быть тем, кого я ищу, у него нет никаких привязок к Парижу. Еще несколько Альберов Пикаров появляются, когда я задаю новый поиск, добавив слово «Париж». Однако ни один из них не имеет отношения к тем временам, когда Мами еще жила во Франции.

Прикусив нижнюю губу, я удаляю все из строки поиска и впечатываю «Телефонный справочник, Париж». Пролистав несколько ссылок, выхожу на страницу Pages Blanches, которая запрашивает nom и prenom. Из школьного курса французского я помню, что это значит фамилию и имя, поэтому впечатываю соответственно Picard и Albert, а в поле с вопросом Oú?[3] ввожу Paris.

Появляется ответ, и у меня замирает сердце. Неужели все так просто? Наскоро записав номер телефона, я стираю имя «Альбер» и заполняю поле вторым именем из списка Мами – «Сесиль». В Париже оказывается восемь совпадений, четыре из них обозначены как С. Пикар. Записываю и эти номера и повторяю поиск для каждого из оставшихся имен. Элен, Клод, Ален, Давид, Даниэль.

В результате я получаю список из тридцати пяти телефонных номеров. Я возвращаюсь в Гугл, чтобы понять, как позвонить во Францию из Соединенных Штатов. Нацарапав на листке и эти инструкции, кладу перед собой номер телефона первого Пикара и берусь за телефон.

Я не сразу поднимаю трубку. Понятия не имею, каковы расценки на международные звонки, поскольку прежде мне не доводилось звонить за границу. Но что-то мне подсказывает, что стоят они немало. Вспомнив о чеке на тысячу долларов, выписанном Мами на меня, я решаю, что смогу оплатить переговоры этими деньгами, а все, что останется, положу на ее банковский счет. Все равно выйдет намного дешевле, чем кататься в Париж.

Я кошусь на дверь. Посетителей нет. Улица тоже пуста, собирается дождь, небо потемнело, свищет ветер. Перевожу взгляд на духовку. Еще тридцать шесть минут, сообщает таймер. По кондитерской разносится аромат корицы, я с удовольствием вдыхаю его.

Набираю первый номер. В трубке раздаются щелчки, это устанавливается соединение, потом два-три непривычных сигнала, похожих на зуммер. Кто-то снимает трубку на другом конце.

– Allo? – раздается женский голос.

Тут до меня доходит, что по-французски я почти не говорю.

– Э-э, здрасте, – волнуясь, начинаю я. – Я ищу родственников человека по имени Альбер Пикар.

На том конце молчат.

Я изо всех сил роюсь в памяти, пытаясь подобрать нужные французские слова.

– Э-э, je chercher[4] Альбер Пикар, – произношу я, понимая, что это как-то неправильно, но надеясь донести общий смысл.

– Альбера Пикара здесь нет, – отвечает женщина по-английски с сильным французским акцентом.

У меня екает сердце.

– О, простите. Я думала, что…

– Этот грязный подонок здесь больше не живет, – невозмутимо продолжает женщина. – Никак не может удержаться, чтобы не тянуть свои лапы к другим женщинам. Я сыта этим по горло.

– О, мне жаль. – Голос у меня дрожит, я не могу сообразить, что сказать.

– Вы случайно не одна из этих, а? – В голосе женщины звучит подозрение.

– Нет, нет, – спешу я ее разуверить. – Я разыскиваю знакомого моей бабушки или, может, родственника. Она уехала из Парижа в начале сороковых годов.

Женщина звонко смеется.

– Этому Альберу только тридцать два. А его отца зовут Жан-Марк. Так что он не тот, кого вы ищете.

– Простите, – я смотрю на свой список. – А не знакомо ли вам имя Сесиль Пикар? Или Элен Пикар? Или Клод Пикар? А может… Роза Дюран? Или Роза Маккенна?

– Нет, – отвечает женщина.

– Ну ладно, – обескураженно реагирую я. – Спасибо, что уделили мне время. И – надеюсь, что с Альбером у вас наладится.

– А я надеюсь, что его переедет такси, – фыркает женщина.

Номер отключается, а я так и стою, ошарашенная, с трубкой в руке. Я встряхиваю головой, дожидаюсь гудка и набираю следующий номер.

Глава 8

К приходу Анни, к четырем часам, «звездные» пироги уже остыли, а я успела поставить в духовку завтрашние черничные маффины и обзвонить все тридцать пять номеров по своему списку. По двадцати двум из них мне ответили. Людей из списка Мами не знал никто. Двое предложили мне связаться с парижскими синагогами, где могли сохраниться списки тогдашних прихожан.

– Спасибо, – в недоумении поблагодарила я обоих советчиков, – но моя бабушка католичка.

Анни, практически не удостоив меня взглядом, бросает рюкзак за прилавок и ныряет на кухню. Я вздыхаю. Превосходно. Похоже, нам предстоит один из тех еще деньков.

– Я уже перемыла все миски и подносы! – сообщаю я дочери, принимаясь убирать пирожные с витрины. Через несколько минут будем закрываться. – Сегодня почти никого не было, так что у меня выдалось свободное время.

– Так ты все же заказала билет на Париж? – Анни появляется из кухни и стоит в дверях, уперев руки в боки. – Раз уж было столько свободного времени?

– Нет, но зато я… – Продолжать бесполезно. Анни выставляет вперед руку, не желая слушать.

– Нет? Отлично. Это все, что я хотела знать. – Она явно заимствует фразы из лексикона отца, стараясь выглядеть взрослой.

Мне только этого и не хватало.

– Анни, ты же не слушаешь меня, – говорю я. – Я позвонила в…

– Знаешь, мам, раз ты не хочешь помочь Мами, я вообще не понимаю, о чем нам с тобой разговаривать, – неприязненно прерывает меня дочь.

Я вздыхаю. В последние месяцы я только и делала, что пыталась всячески обхаживать Анни, носилась с ней как с хрустальной вазой, – меня очень беспокоило ее состояние, то, как она переживает последствия развода. Но, честно говоря, я устала постоянно ходить в виноватых. Тем более что я не виновата.

– Анни, – мой голос звучит твердо. – Я бьюсь изо всех сил, чтобы удержать нас и все здесь на плаву. Мне понятно твое желание помочь Мами. Я тоже хочу ей помочь. Но у нее Альцгеймер, Анни. Эта ее просьба просто неразумна. Ты только послушай, что…

– Неважно, мам. – Дочь снова перебивает меня. – И так все ясно. Тебе ни до кого дела нет.

Она снова шмыгает на кухню, а я бросаюсь следом, сжимая кулаки и пытаясь обуздать эмоции:

– Куда это ты? А ну, вернись немедленно, разговор не окончен!

Именно в эту секунду звякает колокольчик на входной двери, и, оглянувшись, я вижу Гэвина в линялых джинсах и клетчатой фланелевой рубахе. Встретившись со мной взглядом, он запускает пятерню в непослушные темные волосы, которые, замечаю я рассеянно, не помешало бы подстричь.

– Я, наверное, не вовремя? Помешал? – спрашивает он и смотрит на часы. – У вас еще открыто?

Выжимаю улыбку.

– Конечно, Гэвин. Заходи. Чем могу служить?

С нерешительным видом Гэвин подходит к прилавку.

– Ты уверена? – уточняет он. – Я могу зайти завтра утром, если…

– Нет, – настаиваю я. – Все в порядке, ты извини. Просто мы с Анни… разговаривали.

Гэвин молча смотрит на меня и улыбается.

– У нас с мамой, помнится, случалось много разговоров, когда я был примерно в таком возрасте, как Анни, – говорит он, понизив голос. – Не сомневаюсь, что маме они всегда доставляли удовольствие.

Я не выдерживаю и улыбаюсь. В этот момент из кухни снова выныривает Анни.

– Я приготовила вам кофе, – объявляет она, прежде чем я успеваю произнести хоть слово. – За счет заведения.

И смотрит на меня с вызовом. Ей, дурочке, невдомек, что я ни гроша не взяла с Гэвина с тех пор, как он отремонтировал нам коттедж.

– Вот спасибо, Анни. Это очень щедро, – благодарит Гэвин, принимая чашку у нее из рук. Он прикрывает глаза и вдыхает аромат. – Ух ты, как здорово пахнет.

Я поднимаю брови. Думаю, он не хуже меня знает, что этот кофе пробулькал в машине не меньше двух часов и его никак не назовешь свежим и ароматным.

– А что, мистер Кейс, – заводит беседу Анни, – вы, типа, любите помогать людям и все такое, да?

Гэвин удивлен. Кашлянув, он кивает.

– Ну да, Анни, наверное, так, – сделав паузу, он косится на меня. – И, кстати, можешь звать меня Гэвин, если хочешь. Хм, ты имеешь в виду, что я помогаю людям делать ремонт? И чиню вещи?

– Да неважно, – отмахивается она. – Я в том смысле, что вы помогаете людям потому, что это правильно, да?

Гэвин снова бросает на меня вопросительный взгляд, а я молча пожимаю плечами.

– Ну и вообще, – продолжает Анни, – если вот что-нибудь потерялось и кому-то от этого реально плохо, вы ведь поможете найти, а?

Гэвин неуверенно кивает.

– Ну да, конечно, Анни, – медленно говорит он. – Никому не нравится терять вещи.

Он снова переглядывается со мной.

– А если кто-нибудь, типа, попросит вас помочь найти его родных, которых этот человек потерял, вы же ему поможете, ведь правда?

– Анни, – предостерегающе окликаю я, но она не обращает внимания.

– Или вы, типа, отмахнетесь и ничего не будете делать, хотя вас просят помочь? – настаивает она. И многозначительно смотрит на меня.

Гэвин опять смущенно кашляет, поглядывая в мою сторону. Ясное дело, его против воли втянули в конфликт, и он опасается своими ответами обострить ситуацию, не понимая к тому же, о чем речь.

– Видишь ли, Анни, – медленно начинает он, – вообще-то, я бы, наверное, постарался помочь этим людям. Но на самом деле все зависит от конкретной ситуации.

Анни оборачивается ко мне с торжествующим видом.

– Видишь, мам? Тебе, может, и все равно, а вот мистеру Кейсу не все равно!

Покружившись, она исчезает в кухне. Я прикрываю глаза и слышу, как в мойке громыхают металлические миски. Открываю глаза – Гэвин смотрит на меня с недоумением и беспокойством. Наши глаза встречаются, но тут же мы поворачиваемся к кухонной двери, откуда снова появляется Анни.

– Мам, посуда вся вымыта, – заявляет она, не глядя в мою сторону. – Я тогда прямо сейчас пойду к папе. О’кей?

– Желаю хорошо провести время, – бесцветным голосом отвечаю я.

Анни закатывает глаза, вытягивает из-за прилавка рюкзак и скрывается за дверью, не обернувшись.

Я снова встречаюсь взглядом с Гэвином, и мне становится еще неуютнее из-за тревоги в его глазах. Не хочу, чтобы он – или кто угодно другой – обо мне беспокоился. Мне это не нужно.

– Извини, – бормочу я и, встряхнув волосами, стараюсь сделать вид, что очень занята. – Итак, что тебе упаковать, Гэвин? У меня на кухне свежие черничные маффины, с пылу с жару.