Сборник рассказов ЛитО «Щеглы»

Подошел, ожидая беды, сердце ухало в животе.

– Да.

Безучастный взгляд доктора скользнул по нему и остановился где-то за спиной.

– Сейчас ваша жена в норме. Пока. Болезнь редкая, и чтобы исключить риски с ребенком, нужны лекарства. Вот список, – врач протянула листок. – Это хорошие препараты. Чем раньше, тем лучше.

– Можно к ней?

– Нет. Завтра, в часы посещений. Я и так не должна с вами здесь объясняться.

Ермолай вытащил из кармана несколько купюр, не глядя сунул в карман униформы.

– Пожалуйста. Она ждёт. Звонила несколько раз, а у меня телефон сел.

Через десять минут в белом халате вошел в палату. Аня была бледна, как молоко, руки вытянуты вдоль тела, взгляд застыл, а ее каштановые волосы разметались по подушке. Она шевельнула только белками, когда он вошёл и сел на стул рядом с койкой. Стерильность, запах лекарств, красные точки в вене на её руке, следы слёз на щеках жены – Ермолай впал в замешательство, молчал, смотрел и скоблил ногтем кожу на скуле.

Аня всхлипнула:

– Уходи!

Он опешил, вскочил, но снова сел и забормотал:

– Ань, не волнуйся. Ты как себя чувствуешь? Я завтра приду, принесу лекарства.

Она ещё раз всхлипнула, повернулась к нему спиной, а лицом – к окну с выцветшими бежевыми жалюзи. Подтянула колени к животу. Ермолай теперь видел перед собой не цветущую фигуристую девушку, а рыдающий комочек. Встал, чтобы обнять.

– Не надо, не приходи больше, – проговорила она злобно-истеричным голосом. – Мама приедет.

Он застыл: слова острыми иглами проткнули душу, впуская бессилие и боль.

– Ань, всё решим.

Ермолай отшатнулся, когда Анна резко повернулась и села. Взгляд горел гневом, а губы-бантики смялись в бесформенную тряпку.

– Я уже решила. Как выпишут, разведёмся. Ты же со мной был только из-за удобства: отец хорошо помогает, так и в Москве можно жить, а не мотаться из подмосковных куличек. А я терпела, чтобы ребенка родить. А теперь зачем?! Надеюсь, ты быстро съедешь.

Опомнился только на улице, когда вечерняя прохлада проникла под распахнутое пальто, застегнулся и побрел в сторону метро. На сгорбленные плечи падал тёплый свет из окон домов, а он ощущал себя сломанным и разбитым, словно опустили хребтом на колено. Только одна мысль билась среди пустыни отчаяния: «Пусть так! Пусть! Решу с лекарствами, съеду, как хочет. А халат?! Халат будет. Будет! Я сделаю!».

Дома залез в инет и онлайн-магазины, огорошила стоимость лекарств и тканей. Портнихи ранее прислали смс с суммой за работу вечером и в выходной, и еще увеличили затраты на шитье халата. Поговорил с тёщей: выедет в субботу, а помочь с деньгами не может – супруг все еще под арестом. Надежды на его родителей тоже не было: после закрытия завода в городе отца сократили, и мать кормила всю семью.

Ермолай собрал вещи. Листы с рисунками уложил на кухонном столе в ровную стопку, а сверху оставил обручальное кольцо.

***

На этом подиуме не увидеть нарядов. Здесь обнажают тела, характеры и инстинкты, вытряхивая из мыслей пыль бытия.

Пятничный вечер. Город уже покрыла угольная темнота. Ермолай стоит на подиуме в окружении сетки. Смотрит в глаза противнику – по коже холод, а рядом рефери монотонно бубнит правила: в горло, позвоночник и затылок не бить, пах и волосы не трогать, вниз головой не втыкать и прочую никому не нужную хрень. Но ему нужна минута. Всего шестьдесят секунд, чтобы не сдаться и остаться в сознании.

Пухлый Мирза с чёрно-рыжей густой бородой и баками собрал бойцов в спортзале училища, арендованного на ночь для подпольных боев. Под едва убеленным штукатуркой потолком, на скрипучем полу с разбросанными по углам матами, вокруг собранного за два часа и установленного на возвышение восьмиугольника собралось несколько десятков зрителей, имеющих достаточно хлеба, но мало зрелищ.

Он надеялся на Мирзу, надеялся на его помощь, поскольку после вежливой просьбы в «быстроприветколлектор» подождать одобрения три-четыре дня цеплялся не то что за соломинку – за лапку водомерки. И получил – бородатый устроитель побоищ прошмякал толстыми губами:

– Ну-у, брат, я не могу просто давать бабки. Мои старшие друзья наблюдают, – кивнул в сторону двух мордатых толстячков на диване у стены. – Постой, такая тема есть: выйди против сынка одного тут. Короче, он дохлый, а биться хочет. Давай, а! Ты ж дерешься, знаю, но не профи. А у него папаша, крутой чел в общем, много отваливает. Всего минуту простоишь – заплачу в два раза больше, чем просишь…

Гонг. Красные доли секунд на черном табло ринулись в целое, а мускулистый «дохляк» – к Ермолаю.

Осталось пятьдесят семь…

Только и успевает подставлять локти, ладони, колени под прямые и боковые – руками и ногами – удары.

Легкие требуют кислорода, растягивая ребра. Кровь вздувает каждую жилу, морозя боль адреналином.

И снова коллекция ударов: кросс, джеб, хук.

Тридцать одна…

Пот брызжет с тела при каждом движении. Зубы впиваются в капу. Без неё Ермолаю уже разорвали бы дёсны, вывихнули челюсть и сломали зубы. Много пропускает – руки едва-едва держит перед собой.

Махнул в ответ – кажись, попал.

Горячие угли из девятого класса жгут изнутри, призывая терпеть.

Пропускает в бедро. Боль скорпионом кусает мышцу.

Пятнадцать…

– Хватит гладить. Вали уже, – шумят зрители.

Левый глаз уже не видит, губы разбиты в клочья, и язык взбалтывает кровь со слюной.

Пропускает боковой в рёбра – трещат.

Десять…

Борьба в партере.

Ермолай ощущает, как натянуты сухожилия в вывернутой на излом руке, как боль сверлит плечевой сустав, заползая в мозг, как проваливается сквозь настил – и мысли падают во мрак.

Лицо и шепот жены как спасательный трос тащат обратно:

– Ермоша, хватит. Вставай.

Вернулся из провала – на табло застыла минута.

В душ. Деньги в карман. На такси сквозь ночные улицы. В дреме голова свисает на грудь, мыслей, желаний и целей нет. Ничего. Доехал – упал на диван, не раздеваясь.

Разбудил мобильник. За окном светло, на часах – десять. Шевельнулся – по всему телу рассыпалась боль.

– Алло… Нет, работы не будет… Оплачу… в понедельник заеду.

Хромая, доковылял до кухни, жадно выпил воды. Через боль в левой руке вернул обручальное кольцо на палец. Включил ноут, и виндоус приветствовал бодрой мелодией. Ермолай отменил онлайн-заказ на ткани, затем поисковик выдал ссылку на «Аполлон-фарма», где он сложил в корзину перечень из врачебного листка. Поставив галочку «Срочная доставка», набрал номер:

– Мария Степановна, здравствуйте! …Если сложно, не приезжайте. Мы справимся.

Взял верхний рисунок из стопки на столе. На него смотрел набросок платья-футляра с винтажным пиджаком. Схватил ручку, покрутил, смял лист и бросил на пол. И так пока на буковый ламинат не пали все эскизы.

Положил перед собой чистый лист и провёл первую линию.

***

Июньское утро. Воробьи щебечут за окном.

До подъёма еще минут пятнадцать, но Ермолай уже раскрыл глаза и тихо лежал, прислушиваясь к ровному сонному дыханию жены рядом. Выключил будильник на телефоне, осторожно сел на край дивана, но мягкотелый предательски скрипнул пожилыми пружинами, отчего Аня перевернулась на спину и сладко чмокнула губами-бантиками. Не проснулась.

На цыпочках прошёл на кухню. Пять минут колдовства, и бело-желтые полукруги, усыпанные рубленой петрушкой, укропом и луком, с кусочками расплывшегося сыра перекочевали на две тарелки, а турка зашумела на плите. Прислушиваясь, как супруга шумит водой в ванной, написал ответ: «Поздравляю. В два. Позже никак».

Услышал, как открылась дверь.

– Ань, иди. Яичница с зеленью, как ты любишь.

Она зашла, прикрывая зевок. Села напротив. Время добавило округлости ее телу и теплоты лицу.

– Вкусняга! – хлебнула кофе. – Брюки погладила – в шкафу висят.

– Ага. Гуд.

– Сегодня к Педро или к этому… Акуловичу?

Он широко растянул губы в ответ:

– Акиловичу. Не-е, сегодня отдельный заказчик.

Аня надула губы, нахмурила тонкие брови.

– Заказчица, скорее. Такое платье сама бы носила. И чего ты, не понимаю, его на конкурс не отдал?! Тимофеевна точно не прокатила бы.

Уголки его глаз сморщились от легкой улыбки, ощущая правоту и в то же время – напрасность её ревности. Ермолай тихо с нежностью сказал:

– Анют, сошью тебе платье. И не одно. Все подруги твои по-рачьи глаза выпучат, – встал, чмокнул в губы. – И забей ты на этот конкурс – будет другой. Нам главное родить, а потом уже… всё решим.

Ушёл в комнату.

***

В начале третьего они сидели за капучино в кофейне. Он не узнавал Кристину: синяк под глазом хорошо прикрыт крем-пудрой и едва заметен, вспухшая бровь заклеена пластырем телесного цвета – всё это цена серебра на турнире, но, несмотря на красивые витые локоны и цветастый топ и джинсы от Габбана с Дольче, глаза её были мутные, а взгляд – вялый.

– На полгода, значит… Летишь завтра? – спросил Ермолай.

– Да. Где-то так… Врачи сказали, если повезёт, мама за шесть месяцев будет в норме, – Кристина встала с сердитым лицом, но одарила вымученной улыбкой: – Ладно, друг, пошла я. Треснуть бы тебе, чтоб жену не обманывал. А за платье спасибо.

Он тоже встал.

– Не провожай.

Ермолай опустошил чашку, расплатился и не спеша, нежась в теплых летних лучах, зашагал к метро. Звонок. На экране высветился незнакомый номер.

– Да.

– Степанов, Ермолай? Это Василиса Тимофеевна. Ты зайди ко мне завтра утром.

– Хорошо. А что-то случилось?

– Моему знакомому, а ты знаешь, какие у меня знакомые, халат заказали для какого-то императора, причем последнего. Предложила твой эскиз посмотреть, поэтому зайди завтра – всё расскажу.

Он понял, что обязательно вернётся. Вернётся, чтобы встретиться с одноклассниками и рассказать, что надо верить и идти к цели.

Кораблики

Сынок, я постоянно вспоминаю, как запускали в ручей бумажные кораблики. В один из дней берег разбух из-за дождя. Я держал тебя за воротник куртки, чтобы не упал, но поскользнулся и потащил вниз. Ты испугался, но не заревел. Мокрые и веселые мы побежали сушиться, а ботинки хлюпали к восторгу мамы.

Мы часто гуляли с тобой по лесу. Дикие ароматы смывали привкус городского бетона. Тропинка, усыпанная пожелтевшими хвойными иглами вперемешку с шишками, точно ковер, мягко гасила шаги. Озорное солнце подмигивало сквозь таинственные переплетения ветвей. Ручей прозрачной ленточкой извивался среди деревьев и уходил в чащу. С первым теплом он преображался в бурлящее мутное полотно, пряча гнутые корни ближних стволов.

Кораблики застревали, и мы палками вытаскивали на бурлящий поток. Большинство кувыркалось и сразу тонуло, другие приставали к берегу, откуда невозможно достать. Они колыхались, пока вода и ветра не смягчат бумагу и не утащат на глубину. Некоторые уплывали, то исчезая, то появляясь за поворотами русла. С нетерпением смотрели, когда удаляющийся кораблик выглянет и качнется, словно прощаясь.

Уже взрослый, заходил перед каждой командировкой, и мы гуляли к ручью. С тех пор как ты служил, не рассказывал куда едешь, но я догадывался, что это опасно. Твой сын смотрит на фотографию, где ты с первой медалью «За отвагу» и говорит: «Папа!», а я прячу слезы. В последний раз, уезжая, ты обернулся и махнул, точно на ручье кораблю.

Теперь я хожу пускать кораблики с ним. Он такой же веселый и шустрый. Он подобно тебе проглатывает буквы: «Деда, .дем .учей!» Мы ждем, когда выглянет бумажная ладья, чтобы взмахом руки пожелать счастливого пути. Каждый раз в этот миг сердце ныряет в холодную воду, словно кораблик.

Я постоянно вспоминаю тебя, полного жизни…

Когда-нибудь увидимся, а пока мы с внуком сильно заняты. И я складываю кораблики в ожидании нашей встречи.

Олег Силантьев

Страница автора: vk.com/id169737624

Проживаю в России, Ульяновская область, город Димитровград. По образованию инженер-механик. В лихие девяностые занимался мелким бизнесом. В настоящее время веду небольшое крестьянское хозяйство. Все свободное время отдаю литературе. Любимые жанры: реализм и фэнтези.

О рассказе:

Послевоенные годы. Советская власть ведет борьбу за окончательное искоренение единоличных хозяйств. В этом рассказе представлен один эпизод противостояния полуграмотной крестьянки и представителей местных органов власти.

Осень

Мир не без добрых людей

Народная поговорка

На лесную усыпанную осенней листвой дорогу вышла женщина. В правой руке она несла большую покрытую листьями папоротника корзину, а на спине у неё висел плетеный из бересты короб. Осмотревшись по сторонам, она выбрала направление и уже сделала пару шагов, как вдруг остановилась, поставила на землю корзину и руками осторожно раздвинула растущую вдоль обочины траву. Из-под прошлогодней листвы стеснительно выглядывал мохнатый краешек белого с легким кремовым оттенком груздя. Женщина не торопясь выкрутила гриб, взяла лежащий в корзине нож и выпрямилась. Легкими уверенными движениями она поскоблила ножку гриба, срезала корешок с остатками земли и, отрезав ножку от шляпки, отправила её в рот. Устало расправив плечи и пережевывая гриб, женщина разглядывала окружающий её лес. Эти места она знала с детства. Заброшенная поросшая травой дорога начиналась в том селе, где она жила. Именно в селе, а не в деревне, потому что у них был храм. Мысли о храме тенью легли на ее лицо. В церкви, построенной всем миром еще в прошлом веке, службу сейчас не отправляли. Новые власти устроили там амбар для зерна. Свое-то построить не могут, вот и оскверняют все, до чего руки дотягиваются. А по этот год всю уборочную дожди лили, не переставая. Так они до чего додумались? Поставили в храме зерносушилку, а чтобы растапливать ее – иконы стали на щепу рубить. Как только руки-то поднялись? Она и еще несколько богомольных женщин однажды ночью сломали замок и вынесли святые лики для спасения. Кто сколько смог. Она спрятала у себя на сеновале три больших, в человеческий рост иконы.

Другим своим концом дорога упиралась в старую пасеку. Когда-то эта пасека принадлежала ее отцу. У него было семьдесят ульев. Сейчас там ничего не осталось. Дом, в котором жил пасечник, обветшал, крыша обвалилась. Лишь по пенькам можно понять, где стояли ульи. Сохранился маленький шалаш, который они с сестрой построили будучи еще детьми, и то потому, что она каждый год обязательно несколько раз приходит на это место, поправляет шалаш, а потом сидит и вспоминает всю свою некогда большую семью. Больше всего она печалится о своей сестре. Как там – в далекой холодной Сибири? Жива ли? Тряхнув головой, отгоняя печаль, женщина положила нож и шляпку гриба в корзину, спрятав их под листьями, и широким уверенным шагом направилась в сторону села. Но думы не отступали. Шелест листьев, перекрываемый щебетанием птиц, успокаивал. Здесь, в лесу, подальше от людей, она могла расслабиться и позволить своим мыслям появляться и исчезать, как им захочется. Женщина вспомнила, что вчера приезжал человек из артели, что в Керемети. Приглашал на уборку брюквы. Последняя артель во всей округе, которую еще не переделали в колхоз. Тамошний председатель за работу платит деньгами, не так, как в колхозах, – палочка в тетрадке. Женщина попросила Господа, чтобы он не обходил этих людей своей благодатью. Человек привез три мешка брюквы. Сказал, что это товарный задаток. Она, было, отказалась, но человек настоял, сказав, что если она согласна прийти на уборку, то должна взять задаток. Женщина успокоила себя мыслью о том, что в печке стоит чугунок пареной брюквы, и значит дети дома не голодают. Но появившееся вдруг чувство неясной тревоги, предвещающее неминуемую беду, не успокаивалось и как веревкой, все сильнее и сильнее тянуло к дому.

Маленький домик, четырехстенок, добрую половину которого занимала русская печь, стоял возле речки. На другом берегу когда-то были сенокосные луга. Ее отец и дядька Митрофан каждый год косили там сено. Еще до колхозов, чтобы не объезжать по большому мосту, собрав своих домочадцев, сделали они силами двух семейств запруду через речку. По той запруде накатали дорогу. Если выезжать из села, то слева от новой дороги высился холм скотомогильника, не один десяток лет сельчане свозили туда навоз и палую скотину, а справа от дороги стоял этот домик. В те годы жила там безродная старушка. Хозяйства она никакого не вела, потому огорода и каких-либо надворных построек не было. А жила старушка тем, что люди дадут. Бог сжалился над ней и прибрал к себе еще до голодного года. Женщина была маленькой девочкой, когда всю их семью переселили в этот домик, забрав большой, добротный дом в центре села под правление колхоза. После голода к ним в село стали приезжать люди со стороны, строили за речкой себе дома. Там выросла целая улица. В кирпичных амбарах дядьки Митрофана сделали лавки сельпо. И постепенно центр сельской жизни переместился ближе к этому домику. Только холм скотомогильника портил вид и воздух.

В прошлом году женщина все лето обрабатывала участок пустыря между домом и речкой. Весной Мишка Матросов, друг её Сашки еще с детских лет, помог убрать верхний слой земли, загаженный битым стеклом, кирпичом, другим мусором и заросший бурьяном и пыреем. Он запряг свою лошадь в скребок, которым зимой снег со двора выгребают, и стащил верхний слой на глубину в штык лопаты. Женщина потом специально ходила в город, чтобы поставить в церкви свечку за здравие. Все лето она старым корытом таскала землю с холма в образовавшийся котлован. Дети просеивали через железное сито перегнивший навоз от костей и мусора, а она, загрузив просеянную землю в корыто, тащила его волоком по земле, держась за привязанную к ручке веревку. Картошка в этом году уродилась на славу – три курня и ведро полное. Бог даст, получится и на зиму заготовить, и малость какую продать, чтобы купить детям обновки к зиме. Выйдя из леса, женщина остановилась и посмотрела поверх крыш в сторону своего дома. Дыма не было. Гарью не пахло. Это успокаивало, но чувство тревоги не отпускало и тоскливо сосало под ложечкой.

Дойдя до керосинной лавки, женщина увидела, что на ее огороде кто-то копает картошку. Не заходя в дом, она подошла к изгороди, сделанной из жердей, не от людей делалась – от скотины, и, поставив на землю корзину с грибами, устало облокотилась на столбик. Шестеро молодых людей прекратили работать и зашептались, сбившись в кучку.

– Хозяйка!

– Хозяйка пришла!

От группы отделился один – парень с волосами длинными, как у дьякона, – и, подойдя к ней, виновато заговорил.

– Тёть Насть, мы не воруем. Мы не сами пришли. Нам председатель велел. А мы что? Мы же трудовой отряд. Нас для этого к вам в деревню и прислали. Что председатель скажет, то и делаем. А может, он нас прислал как помощь? Помочь вам, как вдове солдата? А?

– Ничто, ничто. А вы копайте. Копайте. Как свою копайте.

А про себя подумала: «Городской вроде, не наш. Откуда всё знает? Эх, вы, тилята».

Новое словечко стиляги, услышанное в городе, она запомнить не смогла и переделала его на свой лад – тилята. Всех, кто своим видом отличался от привычного, она так и звала – тилята.

Настя подняла корзину с грибами и пошла к дому. Домик сидел низко, и крыльца, как у других домов, не было. Перед входом лежали два камня и дощечка на них. Этой наскоро сделанной ступеньки вполне хватало, чтобы подняться в сени. Дойдя до входной двери, Настя почувствовала сильную усталость. Кузов с грибами казался тяжелым, с неимоверной силой притягивая к земле, не позволял зайти в дом, и было совершенно невозможно нести этот груз дальше. Освободив плечи, она поставила кузов рядом с корзиной и села на ступеньку. «Передохну немножко», – подумала Настя.

Настя… Так звала её старшая сестра – Ольга. Матушка звала Настюшкой. А тятя после того, как в голодный год умер Алешенька и она осталась младшенькой, неизменно звал её Настенька. Она так и запомнила своего отца: сидит он под образами, плетет лапти и зовет её: «Настенька!» В последние годы он целыми днями сидел в переднем углу и плел лапти. Матушка носила их в город и продавала на базаре по тридцать копеек за пару. На вырученные деньги покупала хлеб, а иногда даже пару фунтов сахара. Сахар она делила сама, всем поровну. Тятя за общий стол не садился, так и сидел у себя в углу. Съест, что подадут и опять лапти плетет. Изредка только открывал сундук и доставал оттуда заветный узелок. Подозвав Настеньку к себе, он показывал ей толстую пачку цветных бумажек, на которых был нарисован какой-то дядька в красивом мундире, и рассказывал о том, какой большой каменный дом под железной крышей он хотел построить. Отец так и умер: тихо и незаметно.

Успокоив свои мысли, Настя приподняла голову и вздрогнула, увидев стоящего на почтительном расстоянии Леньку Пышкина, жившего по соседству. Односельчане её уважали, побаивались и ненавидели одновременно. Уважали за то, что, получив казенную бумагу с фронта, она не стала голосить, а просто сказала: «Пропал – не значит погиб. Бог даст, вернется». И продолжила жить, как жила, и воспитывать своих двойняшек. А жила она в строгости и богопочитании. Никто из сельчан даже помыслить не мог о том, что Настя заведет с кем-нибудь шашни. Побаиваться стали после того, как кто-то пустил по селу слух, что глаз у нее тяжелый, ведьмовской и если она кому что пожелает, то так и случится. А ненавидели за то, что жила она единолично и в колхоз не шла ни под каким предлогом.

– Где ж ты была, Настя?

– Да вот, за грибами ходила.

– Тебя председатель в правление требует. Там человек с района приехал. Говорить с тобой хотят. – Хромая около лошади Ленька делал вид, что поправляет сбрую.

– Ладно. Сейчас детей посмотрю, грибы определю и приду. – Упершись руками в колени, Настя выпрямила спину.

– Да что с ними сделается, с детьми-то? Бегают где-нибудь. У них сейчас работа такая – бегать да хабалить. А я на председательской пролетке тебя сейчас мигом домчу. – Ленька с надеждой посмотрел на соседку.

– Да хоть грибы приберу, не дай Бог, червяк накинется.

– Не накинется. Куда они денутся, твои грибы? Поди, не украдут. Красть у нас некому. – Помогая непослушной ноге руками, Ленька уже взбирался на пролетку.

– Да? – удивилась Настя. – Ну ладно. Поехали.

Забравшись в бричку, Настя подумала, что нехорошо это всё. На председательской повозке подъехал, обратился по полному имени. Ох, не к добру это. Она уже привыкла, что сельчане зовут её просто – Найка. Особенно бабы. Мужики, если по делу что сказать хотят, что-нибудь серьезное, то обращаются по полному имени – Настя. Она, конечно, знала, что есть такое имя – Анастасия, но к себе его почему-то не относила. Доехали быстро, да и ехать-то недалеко. Настя привычно зашла в правление и прошла сразу в большую комнату. Как обычно, в центре комнаты стоял табурет, а за столом вдоль стены восседал весь цвет колхоза. Сразу с ходу парторг начал рассказывать, что в стране победившего социализма не должно быть единоличных хозяйств, что победа над фашистской гидрой, ставшая возможной благодаря единению всех советских народов, еще раз доказала правильность социалистического пути развития. Участковый, в свою очередь, добавил, что городская преступность, с которой Советская власть успешно борется, пополняется молодыми неопытными ребятами, не получившими воспитания в коллективе, и она, препятствуя своим детям во вступлении в ряды пионерии, ставит тем самым их на скользкий жизненный путь. Настя слушала их и не слышала. Да и не хотела слышать. Все эти разговоры ей уже порядком надоели. Она молча ждала главных слов.

– В колхоз ты не идешь. Уборщицей в сельсовет ты тоже не пошла.

Настя перевела взгляд от заплеванного лузгой подсолнечника пола на торчащие из-под стола заляпанные ошметками грязи сапоги председателя и утвердительно качнула головой.

– Иван Николаевич сказал мне сегодня, что у них тетя Маша на пенсию просится, на здоровье жалуется. Помочь просил, замену подыскать. За детьми убираться, чай, не побрезгуешь? Зарплату получать будешь деньгами вместе с учителями. Печки протопить дед Игнат поможет, дров натаскает. Он у нас старик крепкий, не смотри, что беспалый. Что молчишь? Дурья твоя башка, о детях твоих беспокоюсь. Зима на подходе. Чем детей кормить будешь?

У Насти на языке так и вертелся вопрос: «Ты, когда распорядился картошку мою вырыть, о детях моих беспокоился?» Но, помня о судьбе своей старшей сестры, она решила промолчать.

– Бог даст, проживем, – ответила Настя председателю.

– Бог? Какой такой Бог? – встрепенулся плюгавенький человек, сидящий справа от председателя. – Бога нет, есть Советская власть. И Советская власть в преддверии зимы протягивает тебе руку помощи, несмотря на то, что ты не желаешь вместе со всем народом помочь Советской власти справиться с послевоенной разрухой, а упорно продолжаешь жить единолично. Твой Бог не даст тебе надел земли под огород, твой Бог не даст тебе корову, чтобы у твоих детей было молоко. А Советская власть может. Потому что право собственности на землю и на средства производства – это прерогатива государства. И наше государство – государство рабочих и крестьян, конечно же, может помочь своим активным участникам строительства социализма всем, что необходимо для ведения подсобного хозяйства. Но не единоличникам. Единоличники не могут рассчитывать на помощь государства.