Это сладкое слово – Камчатка

Вот и про суку Ингу с метеостанции в ту весну ходили упорные слухи, что Головастик и её оприходовал. Груздев, правда, узнал об этом, уже взявши щенка. Но отныне даже то обстоятельство, что Валера против обыкновения оставил для себя не одного, а сразу двух щенков – приобретало в глазах начинающего собаковода Груздева свой зловещий смысл. Раз за разом он с суеверным ужасом и трепетом начинал всматриваться в своего питомца, выискивая в нём ненавистные черты сенбернара…

И уж как это всё объяснить? Вероятней всего, мама Инга успела погулять ещё и с нормальным кобелём. Во всяком случае большая половина злополучного её помёта (и груздевский Нукер в том числе) имели облик, размеры, повадки и стать чистопородных лаек. Но вот зато другая половина…

Например, так называемая Малышка (самая последняя и мелкая в помёте!) оставалась таковой где-то до трёх месяцев, а потом вдруг начала расти как на дрожжах. И к полугодовалому возрасту уже была ростом с мамашу, а к следующему февралю заметно превосходила своими размерами всех без исключения собак в Жупанове (папу Головастика к тому времени бог прибрал, а бабушку Дону – от греха! – хозяин в срочном порядке увёз с собой в город).

И вот этого – да на фоне всё возрастающих охотничьих и походных успехов груздевского Нукера – Валера им обоим так до конца и не простил… Вероятно, именно поэтому настоящей дружбы меж ними так и не получилось – это и была подлинная цена груздевской собачки, дороговатая цена! Так что отныне Нукер просто обязан был быть для него – и преданным другом, и неизменным спутником, и бдительным телохранителем.

Но всё это будет. А покамест двухмесячный груздевский воспитанник был размером с две составленные друг с другом меховые рукавички. Всю последнюю неделю в доме по полу он перемещался шагом уже довольно уверенно, но стоило ему перейти на рысь, как тяжеловатый задок смешно заносило на сторону и… – вся упитанная тушка заметно отклонялась от изначально избранной на бег траектории. Одним словом, брать с собой в многодневный стокилометровый поход вот такое чудо-юдо выглядело затеей вполне рисковой. Но ведь и у самого Груздева теперь не оставалось другого выхода: щенок пришёл к нему так необычно и стоил столь дорого, что он – суеверно! – просто опасался выпускать его из своих рук.

Для начала человеку следовало каким-то доходчивым для зверёныша образом объяснить: что с сегодняшнего утра двое их – маршрутная пара; хозяин – ведущий, а щенок – ведомый. Но Груздев едва-едва успел запереть входную дверь на висячий замок, как Нукер уже почти целиком скрылся в дыре под крылечком, там завлекательно пахло крысами. Бесцеремонно же извлечённый оттуда за задние лапки он было закряхтел, закрутил увесистым задком, пробуя освободиться, но, ощутив щенячьим голым пузцом успокоительное тепло хозяйской ладони, примирительно стих. Тем временем «начальник маршрутной пары» кое-как, одной левой, приторочил себе на спину полуторапудовый рюкзак, а поверх него умостил на плече пару широких охотничьих лыж и самодельное спиннинговое удилище. Причём все три не связанных меж собой продолговатых предмета с первых же шагов расщеперились у него за спиной веером…

Но от его домика до вертолётной площадки вверх по пологому склону, по хорошо набитой в снегу стёжке, было метров сто пятьдесят от силы. Ещё с полсотни шагов к востоку и перед путниками распахивались такие дали, от которых у Груздева в очередной раз слегка перехватило дыхание, а на глаза поневоле навернулись слезинки восторга. Так что он решительно посбрасывал с себя всё лишнее, предварительно бережно посадив на снег Нукера, и весь безраздельно отдался ритуалу созерцания.

Сама вертолётная площадка, его домик, да и вся Заповедная улица располагались на обратном, отлогом склоне берегового уступа. Зато противоположная его сторона крутым сорокаметровым обрывом ниспадала прямиком в Тихий океан.

Всходило солнце. Пронзая чистейший, насыщенный только лишь водными испарениями воздух, светило набухало, прорезывалось и отваливалось от голубовато-стального лезвия океанского окоёма – свежайшим арбузным ломтем. Тогда как привычные его размеры где-то с футбольный мяч – такого гигантского утреннего диска Груздев не наблюдал доселе нигде! – должно быть, вся вовлечённая в процесс восхода неимоверная толща надокеанической атмосферы действовала как одна огромная оптическая линза.

Преувеличенные размеры, незамутнённые краски, девственная неприкосновенность – ведь если встать спиной к посёлку, как он сейчас, то в поле зрения не оставалось ни единого намёка на сомнительные блага и достижения современной цивилизации. Здесь ещё можно было вдруг ощутить себя астронавтом, прибывшим на планету Земля во времена доисторические, изначальные. Дело в том, что наросты одномоментных с ним человеческих поселений на теле планеты Груздев недолюбливал: при этом как джунгли из небоскрёбов на том берегу, так и эклектичный архитектурный стиль родной державы, который чем дальше от обеих столиц на восток-северо-восток, тем с большим основанием можно было охарактеризовать всего лишь одним словом – барачный.

И как бы в противовес всем этим густо забитым людишками термитникам к чистому северу от него уходили, громоздились, перекрывали друг друга и истаивали в сиреневатой манящей дали горы и долы – заповеданные, доселе либо мало, либо вовсе человеком не обжитые. Кроноцкий заповедник как таковой был учреждён советским правительством в 1934 году. Но задолго до того, ещё при царе-батюшке, по добровольному соглашению промеж камчадальских охотников-промысловиков никто из них в здешних угодьях пушнины не ловил: дабы особо крупный и ценный камчатский соболь в этом природном заказнике плодился-множился и по окрестным землицам рассеивался. А ещё раньше из-за скопления шибко крутых сопок и многочисленных проявлений вулканизма эти же места у ительменов и коряков почитались – дурными, «чортовыми», а посему лежали в стороне от традиционных кочевий и стойбищ.

Нависающая над ближайшими окрестностями сдвоенная вершина горы Зубчатки. За нею сглаженные отроги старика Кихпиныча, породившего своенравную красавицу-дочь – Долину Гейзеров. А вон как бы высвобожденная, вычлененная из общего росчерка береговой линии низовой полоской прибрежного туманчика – невесомо и зримо зависла в воздухе! – Кроноцкая сопка. Третья по высоте и первая по красоте вершина Камчатки за счёт своего выгодного – почти у самого уреза воды – местонахождения она была видна сразу и целиком: во всём безупречном великолепии своего изумительно стройного, грациозного и симметричного трёх с половиной километрового в высоту конуса. С чуть-чуть зарозовевшей в утреннем свете принакрытой вечными снегами вершиной и, ниже по склонам, с продольно-полосатым чередованием долинных ледников и сочно-серых рёбер скальных выходов.

Ещё дальше к северо-северо-востоку далеко вдавался в океан сильно вытянутый по горизонтали прямоугольник – плато Железнодорожного. Разумеется, ни о каких реальных рельсах на Камчатке ни ныне, ни присно, ни в проектах века и речи не велось; просто с расстояния в сто километров и более – все второстепенные подробности этого довольно гористого и изрезанного полуострова настолько обобщались и сглаживались, что он, в самом деле, напоминал этакую строго параллельную поверхности океанических вод, ровнёхонько отсыпанную железнодорожную насыпь.

Кстати, при всей своей замечательной – издаля! – сглаженности именно плато Железнодорожное считалось полюсом относительной недоступности для всего заповедника в целом. Поскольку, во-первых, принадлежало к самому северному, а значит, маломощному и немноголюдному из четырёх заповедных лесничеств. Во-вторых, от накатанной внутризаповедницкой магистрали – прибойки – как раз этот полуостров отъединялся быстротекущими и полноводными, а следовательно, не проходимыми ни вброд, ни по льду реками. И наконец, его возвышенное и одновременно изрезанное крутобокими долинками небольших речек плато раз за разом оказывалось не по зубам массированным, с применением самоходной техники заповедным десантам.

Так что молодому и по-своему честолюбивому Ростиславу Груздеву очень легко было вообразить себя в передовом отряде отважных исследователей – с лёгкой десантной надувной лодкой в рюкзаке и в связке с выросшим и окрепшим Нукером, – закрывающими вот это, одно из последних выпавших на их долю «белых пятен». Такое предприятие казалось ему тем более осуществимым, что ту же «долину смерти» – расположенную всего лишь в двух часах ходьбы от самого посещаемого заповедного кордона! – совершенно случайно открыли обыкновенные туристы и сделали это буквально лет за пять до его появления здесь.

Планы и мечты о грядущих свершениях вновь настроили нашего путника на деловой лад. И не без усилия оторвав свой взор от манящих далей, Груздев перевёл его вниз: отблёскивая серебром, океан неспешно ворочался, мирно вздыхал мёртвой зыбью у него под ногами, неизменно оставляя не затопляемой узкую полоску валунно-песчаного пляжа у самого основания обрыва – отлив! Что ж, первые семь километров предстоящего им на сегодня пути по Косе дадутся им с Нукером сравнительно легко.

Г л а в а Ч Е Т В Ё Р Т А Я

Покончив с обзором, Груздев тем не менее прилаживать лыжи к сапогам-бродням пока не спешил. Хотя окрест, куда ни глянь, повсюду лежали неистребимые камчатские снега. Но первые метров пятьсот их сегодняшнего пути на север проходили по самому взлобку прибрежного увала. И на этом участке их ожидали несколько протяжённых проталин, образованных не за скуповатый счёт ранневесеннего солнышка, а ещё зимними штормовыми выдувами. Достигнув первой из них, Груздев выпустил на проталину щенка. При этом изрядно забитые утренним заморозочком запахи – уже пробующей оттаивать на полуденном припёке земли, прелой растительной ветоши и перебродивших ягод – явственно достигли обоняния наклонившегося к ним человека. Псишку же они по ноздрям просто… – ударили! Ведь доселе в его небогатом жизненном опыте присутствовали: тёплый и духовитый материнский бок в наглухо заваленной снегами родильной конуре да миска с кашей на поклацивающем под коготками полу в хозяйской избе. Замерев, как был поставлен на полусогнутых, щенок быстро-быстро гонял чёрным подрагивающим пятачком пахучий, волшебный, невообразимый воздух.

Но через минуту-другую предприимчивая породная любознательность взяла верх над понуждающей к затаиванию щенячьей робостью. Нукер переступил шаг, второй и вот уже, как заправская охотничья собака, прихватив путеводную струю одному ему ведомого запаха, потянул строго повдоль проталины – в нужном им направлении. А Груздев, знай себе, неспешно вышагивал следом и констатировал: что отныне в ихней маршрутной паре поприбавилось – и на уникальный собачий нюх, и на незаурядный лаячий слух, да и на лишнюю пару глаз.

Но вот проталина закончилась, и вместо того, чтобы по узкой снеговой перемычке перебраться в соседнюю, «крепко взявший след» Нукер заложил крутой вираж вбок… Беззлобно чертыхнувшись, Ростислав снова подхватил его на руки, да так и донёс до самого конца выдувов. Отсюда отлогим и размашистым серпантином уходила вниз неплохо накатанная трасса, ведущая к Перевозу. Груздев быстро, одну за другой, приладил к сапогам лыжи на самодельных креплениях и неспешно заскользил вниз.

Отныне главными жизненными впечатлениями для двухмесячного несмышлёныша были: необозримая снеговая пустыня вокруг, торный путь под ногами и неотвратимо удаляющаяся спина хозяина. Призывно взвизгнув и… – не получив ровно никакого ответа! – щенок дробным неуклюжим галопцем поспешил вниз. Новая маршрутная пара – заработала!

Организованный ещё в далёкие тридцатые годы на краю земли Кроноцкий заповедник – при подобных-то просторах – был спланирован так, чтобы основные его контуры, по возможности, совпадали с естественными природными рубежами. Вот и южная с юго-западной его границы были проведены по руслу реки Семлячик. Не особенно протяжённый , километров на шестьдесят, но по-камчатски полноводный и быстрый Семлячик в нижнесреднем своём течении представлял собой серьёзную водную преграду. А перед самым впадением в большую солёную воду и вовсе размахнулся аж на целый лиман! Вообразите себе: полупресноводное озеро километровой ширины и не менее семи километров в длину. Благодаря своим всегда мутноватым и вечно неспокойным, из-за приливно-отливных течений, водам Семлячикский лиман снискал себе сомнительную славу акватории – непредсказуемой и по-настоящему коварной…

И дабы хоть как-то оградить своих сотрудников от связанного с переправой риска, а заодно и обеспечить надлежащий контроль за всеми в заповедник с юга входящими (равно и исходящими) при лиманном горле был учреждён круглогодичный пост – Перевоз. На протяжении многих лет Перевоз обслуживала семейная чета лесников Киселёвых – Николай Пименович и Прасковья Ильинична, а по-заповедницки просто тётя Паша. От конторы лесничества в Жупанове и до Перевоза клали три полных километра. И будучи уже на ближних подступах к лиману, Ростислав не переставал думать о том, что во всём предстоящем ему недельном маршруте самым узким местом является – Перевоз!

То есть, получив от лесничего «добро», Груздев тем самым приобретал и автоматическое право быть перевезённым туда-обратно. Да и изнывающий от апрельского простоя Пименович только рад будет – лишнему поводу! – запустить свою моторку. Просто личные груздевские взаимоотношения с многолетним заповедницким Хароном, мягко говоря, не сложились…

Пожалуй, виною всему оказалась охота. Старшего сына Ростислава снаряжали на Камчатку всем семейством – папа, мама и уже женатый брат Илья. Вопрос вопросов: брать или не брать с собой в столь легендарные угодья огнестрельное оружие – в смысле, можно ли охотиться, работая в заповеднике? А если брать, то какое? Дело в том, что Ростя с четырнадцати лет оказался счастливым обладателем семейной реликвии – немецкого охотничьего ружья «три кольца» фирмы «Зауэр», перешедшего к нему из рук в руки от дедушки. Но вот охотничий триумвират постановил, и мама Груздева своих мужчин единогласно поддержала: «Зауэром» на Камчатке лишний раз не рисковать! Но взамен выдать Ростиславу из внутрисемейного фонда сильно подержанную курковую «тулку»: ту самую, которую ещё дедушка во время Великой отечественной от немцев в донскую землю закапывал…

Само собой, ни о какой пальбе – в пределах заповедника! – и речи не велось. Но, принимая во внимание, что лесоохрана на местах снабжалась из центральной усадьбы круглый год исключительно консервами, мукой да крупами, в общем, и охоту и рыбалку заповедное начальство всячески поощряло и поддерживало, но при условии: соблюдения всех правил, сроков и в, так называемых, свободных угодьях. Кстати, само Жупаново посреди них и располагалось. Но для жителей посёлка тут же возникала заковыка: местная погранзастава требовала неукоснительного соблюдения двухкилометровой «зоны спокойствия» (без выстрелов!) повдоль государственной границы. А на Камчатке таковой являлась… вся береговая линия; нечего и говорить, что основная водоплавающая дичь только в её пределах и кучковалась. Конечно, можно было всякий раз перед утиной зорькой испрашивать личное разрешение у командира заставы. К сожалению, сей субъект очень часто руководствовался в выдаче таких вот разрешений пожеланиями…– своей левой пятки.

Но даже при таком, патовом, противостоянии одна правовая лазейка всё же имелась: юрисдикция пограничников на заповедные территории не распространялась. И тогда многомудрое заповедное начальство протащило в жизнь соломоново решение: Перевоз – объект бесспорно заповедный (даром что расположен на самом побережье); далее, официальная граница заповедника – именно здесь проведена по главному речному руслу; таким образом вся южная часть Семлячикского лимана, по сути своей те же свободные угодья, на время охотсезона превращалась в зону ружейной стрельбы «для своих».

И начавший работать в заповеднике с мая прошлого года Груздев угодил с корабля на бал – прямо к открытию весенней охоты по перу. Угадать-то угадал, да не всё у него ладилось. После нескольких лет в земле внутренность стволов «тулки» была покрыта такими «раковинами», что ружьё выдавало приемлемую кучность боя шагов…– на двадцать пять. Ростислав же (при своём «Зауэре»!) попривык бить на более серьёзные дистанции. И здесь из охоты в охоту бездарно мазал, делал подранков, горячился и… – сам того не заметил, как в отлив (то есть почти посуху!) перескочил ту самую протоку, которая и отделяла зону охоты от собственно заповедника. На что ему – тут же! – попенял вездесущий Николай Пименович. Причём стыд и раскаянье невольного нарушителя были настолько искренними, что оплошку (промеж собой) тут же и замяли. Но, как показали дальнейшие события, зарубочка-то осталась…

Не далее, как прошлой осенью и вновь на утиной тяге Груздев – опять же из-за слабости ружейного боя – сделал весьма досадного для себя подранка. Это когда подстреленный им в зоне охоты матёрый кряковый селезень, тем не менее, сумел подняться на крыло и перепорхнуть в самое лиманное горло. Была верхняя точка отлива, и полуживую птицу тут же повлекло в океан, в самые буруны… При этом извлечь её оттуда – ни живой, ни мёртвой! – явно уже не было никакой возможности. Так что прицельный, с двадцати шагов завершающий дуплет Груздева был не более, чем актом своеобразного охотничьего милосердия: селезня затянуло в буруны уже бездыханным… Всего этого не мог не видеть и не понимать Киселёв, хотя – чисто формально! – всё лиманное горло принадлежало уже заповеднику.

Но в тот же день на зама лесничего по инстанции – то есть на стол Хохла! – легла докладная, в которой, помимо всего прочего, был упомянут и весенний, новичковый его огрех. Само собой, лесничий ухватился за столь счастливую возможность обеими руками; и с первым же попутным вертолётом на Груздева в центр ушла порядочная "телега". Правда (к вящему разочарованию супругов Яценок) нарушитель-рецидивист отделался всего лишь простым выговором…

Ну, да ладно бы ещё одни хохлы – их психология для Ростислава загадки не представляла. Но Пименович-то – хорош! А ему ведь ещё не один год с Груздевым в одном лесничестве бок о бок работать. И с самой осени перед Ростиславом стояла весьма непростая дилемма: с одной стороны, гордо и уверенно держать планку выше мелкого и обыденного отмщения (а ему случалось полностью подменять Хохла и на месяц, и на два!); но, с другой, всё же каким-то образом по отношению к Киселёву себя вести. Как ни странно, единственно верное решение – в столь ажурной психологической материи! – продемонстрировал ему вскоре сам Пименович, который вёл и держал себя с Груздевым так, как если бы между ними ровным счётом ничего не произошло. И Ростислав довольно быстро перенял для себя эту его манеру. Чисто внешне, разумеется, а вот в душе… В душе Перевоз для него был и есть – самое узкое место!

Подойдя ближе, они, как и полагается, застали Пименовича на посту. Груздеву уже была известна эта внутризаповедницкая хохмочка: из окошка Киселёвского домика чернеющие на снеговом фоне фигурки путников были заметны издалека. И, выставив в открытую форточку казённый бинокль, бывалому стражу лишь оставалось уточнить – кто там на подходе? Ежели чужаки, можно продолжать действовать скрытно, как из засады, а можно и строгости с ходу им напустить… Ну, а ежели свои и погода позволяет – Пименович завсегда на посту!

То есть в своём всесезонном, вылинявшем до неопределённого цвета ватничке и серо-голубых, для холода абсолютно непробиваемых, надёжно подбитых изнутри собачьим мехом штанах лётного образца восседал на перевёрнутой кверху килем дюралевой лодке. Чуть выцветший – но не утративший своей зоркости! – серо-стальной взгляд бездумно скользит по водной глади; на груди привычно подвешен, в случае чего интересного, уже расчехлённый бинокль.

Не спеша поднявшись навстречу пришедшему с насиженного места, Киселёв много утратил от своей забронзовевшей, как у всякого изваяния, значимости. Ибо оказался человеком совсем небольшого росточка и почти миниатюрного сложения, к тому же по-стариковски заметно уже задеревеневшим в суставах и позвоночнике… Но зато снабжённый чуть бубнящим и по-командирски зычным баритоном; да и дорогого (на фоне ихней подрасхристанной лесной братии) стоили всегдашняя его выбритость-стриженность и свойственная лишь отставным военным аккуратность, чистота и подтянутость, пусть даже самой затрапезной, рабочей одежды, одним словом – выправка!

– Здравствуй, Николай Пименович!

– И тебе – здорово! Далёко собрался, на Ключах попариться?

– Да нет, на этот раз подале будет, на Шумную.

– Это с ним-то? – Пименович пренебрежительно кивнул на как раз подковылявшего к ним Нукера, вздумавший улечься с дороги псишка покрутился было вокруг своей оси на одном, затем в другом месте, но повсюду был сырой и солёный морской песок, но вот, наконец, пристроился – на единственно сухом и тёплом островке груздевского рюкзака.

От этого небрежения Ростислав аж весь вспыхнул: дело выращивания из первого в его жизни щенка настоящей охотничьей собаки успело стать для него столь сокровенным и значимым, что тут он не спустил бы любому… Но ответил, всё ещё сдерживаясь:

– Пускай… тренируется.

Но и Пименович держал ушки востро и тут же – дипломатично! – поменял и тон, и тему:

– Я вчерась по лицензии нерпу стрельнул. Так моя супружница с утра пораньше пирожки с нерпичьей печёнкой затеяла, отпробовать не желаешь?

Так получилось, что – в узковатом для Груздева – лиманном горле Перевоза именно тётя Паша играла роль предохранительного обводного канала. При этом, что для Ростислава необычайно было важно, ничуть перед ним не заискивала, но и до, и после инцидента с селезнем оставалась неизменно доброжелательной, по-матерински заботливой и слегка по-женски к холостяку-горожанину, живущему здесь своим хозяйством, снисходительной.

Оставалось добавить, что взращённый собственной мамой настоящим гурманом Груздев тем не менее находил парную нерпичью печень (в отличие от её же отдающего рыбой мяса) ничуть не хуже говяжьей; пышные же пирожки с начинкой из чего бы то ни было всем ихним лесничеством почитались тёть Пашиным коронным блюдом…

Но, незаметно сглотнув слюну, на этот раз всё-таки решил характер выдерживать до конца:

– Спасибо. Но я и сам с утра пораньше нарочно плотно позавтракал. Я ведь это, планирую уже сегодня заночевать на Пятой…

От Перевоза и до кордона на Пятой речке клали вёрст двадцать с хорошим гаком, к тому же теперь большая их часть по чертоломной снежной целине, да всё это под стартового веса рюкзаком! Так что, даже ещё не перехватив недоуменный взгляд Пименовича, Груздев, вновь краснея, понял, что подзагнул…

Обоюдно исчерпав все нейтральные темы для поддержания разговора, помолчали неловко. Но вот, хоть как-то желая загладить свой последний ляп, Груздев задал ветерану вопрос абсолютно беспроигрышный:

– А погодка, как думаешь Пименович, постоит?

Тот, глянув орлом из-под насупленных бровей на убаюкиваемую мёртвой зыбью синь океана, на чистенькое утреннее светило и на глазах истаивающий в его лучах низовой, прибрежный туманец, безапелляционно предрёк:

– Денька два-три ещё постоит, а потом как задует!

Зато в дальнейшем действовали уже слаженно и молча: поставили дюральку на киль и – без труда – по отлогому песчаному скату стащили её на воду. После чего, раскатав сапоги, Груздев удерживал её кормой к берегу, а Пименович тем временем, натужно покряхтывая, притащил из соседней сараюшки лодочный «Вихрь» и – по-прежнему сам-один! – сноровисто и умело его закрепил. Ростислав же с тяжестями ему помочь не спешил, зная наперёд, что старик этого терпеть не может… Вслед затем в лодке были размещены: бензобак с гибким резиновым шлангом, пара вёсел, груздевское барахлишко и возбуждённо попискивающий Нукер всё также поверх уже вполне освоенного им рюкзака.

Весь в лупящейся от старости, блекло-голубой покраске «Вихрь» тем не менее завёлся с первого же рывка – чувствовалась рука мастера! Опять же не ухарски напрямик, а по благоразумно вписанной вглубь лимана дуге (дабы, если не дай бог откажет мотор, успеть выгрестись-уйти из отливной стремнины на одних вёслах) перемахнули на ту сторону.

По инерции, с разгона пришвартовав-уткнув лодку носом в прибрежный песочек, Пименович широко развёл в стороны обеими руками: мол, извини, до кунгаса сегодня не получится…

По высокой воде на моторке без опаски проскакивали до самого нашедшего в лимане свой последний причал рыбацкого кунгаса, и это экономило путнику верные три километра. Но в отлив можно было и зацепить…

На что Груздев, согласно кивнув головой в ответ, немедленно приступил к разгрузке. Но, забирая последней ходкой Нукера, всё-таки не удержался и проговорил с интонацией излишне просительной:

– Ну, а назад-то меня перевезёшь, Пименович? Гляди, ровно через неделю к вечеру буду!

– А куда ж я денусь? Сигнальный флажок навесишь, в железку постучишь. Счастливо!

– А вам счастливо оставаться.

Таким вот образом Груздев с Нукером очутились в заповеднике, на Косе. Коса сама по себе являлась достаточно любопытным геологическим образованием. В сущности, это был береговой бар или естественная плотина, изначально возникшая за счёт наносов от разгрузки местных, прибрежных течений и волнового прибоя. Но стоило ей зародиться и слегка приподняться, как напорные речные воды – а для них восставшая со дна перемычка стала препятствием, темницей, – с внутренней, лиманной стороны всячески старались её размыть, разрушить… Но – парадокс! – наново вымываемый ими осадочный материал самой плотины, равно и взвеси песка с глиной постоянно привносимые рекой Семлячиком с окрестных гор при своём выходе в открытый океан тут же вездесущим прибоем подхватывались, тем самым с морской стороны тело бара неустанно подновляя и наращивая. И теперь – уж кто кого пересилит! В данном конкретном месте на протяжении последних веков пересиливала океанская сторона, а значит, существовал лиман и существовала Коса.