На острове Буяне

– Хочешь сказать, перевоспитался? Мальчик? Этот юный бандит? – недоверчиво перебил её Кеша и дёрнул плечом с досадой. – Не понимаю, о чём можно было с ним говорить, когда у него на лице написано: потомственный разбойник.

– Да у меня и Витёк такой же рос… – растерялась Бронислава. – А Лёха – он перевоспитался, Кеш! Он ящики-то больше пальцем не трогал… Поджиги только делать стал. И из большой рогатки завучу в форточку наладился стрелять. Бутыльками взрывными… Иван его рогатку сам смотрел. Сильно хвалил: царь-рогатку, говорит, Лёха-то придумал. На пружине она, и, говорит, коктейль Молотова хоть куда запустит!.. Ой, да это ведь не Лёха, а семь рублей убытку.

Кеша вышагивал молча. И Бронислава сначала посмеялась немного в одиночку, а потом застеснялась и помолчала тоже.

– …Завуч-то у них был приезжий. К нашей жизни тоже, как ты, непривычный, – пояснила всё же она. – Галстук с заколкой с бабьей на себе носил. И он Лёху, как дурак, из школы исключил. На свою же голову. Так, веришь-нет – два раза пожар у себя в дому тушил!.. А третьего раза дожидаться не стал. Галстук заколкой на груди покрепче застегнул, да в город сбёг бегом. Вот тебе и детали все… Оно, правда что, съедешь: или Лёху в школе сам же восстанавливай – или сгоришь на корню.

Бронислава решила было, что рассказала всё подчистую:

– Ох, прохлаждаюся…

Однако спохватилась:

– А теперь мортирку, что ль, какую-то поджигательную Лёха-то придумал? За пазухой носит… А вот какую, даже не знаю. Я что-то и поглядеть не догадалася… Да он к Ивану Коробейникову в мастерскую бегает, вот у Ивана ты лучше спроси! Он тебе ещё больше наскажет. Деталей разных. Про Лёху-то нашего… Тебе же все детали надо…

– Да, детали у тебя – зашибись, – проворчал Кеша.

Он хмурился, с неудовольствием глядя на дальний притихший бор, на сонный, долгий полёт галки над заснеженным полем, на крепкие избы, срубленные из толстых дубов. Торцы старых брёвен на углах темнели, будто чёрные многие солнца наступившего белого дня – друг над другом, в ряд. И чёрным отсвечивали стёкла маленьких редких окон, не впускающих с улицы ни ветра, ни холода, ни лишнего взора…

Тишина вокруг была такой строгой, что Бронислава вслушалась в неё поневоле – и оробела. И поняла: зря она всё рассказывала. И смеялась нарочно нараспашку – тоже зря. Нехорошо так… Будто выскочила она на улицу, как невзрослая, как полудура какая, и наскоморошничала, не помня себя, в угоду чужому, случайному прохожему, а теперь не знала, как же и зачем это вышло.

И всё вокруг было теперь ей в укор: в укор качался и трепетал уцелевший сухой лист на заснеженной берёзе, в укор молчали собаки за серыми тесовыми заборами, в укор желтел и тоскливо светился вдали голый глинистый обрыв балки, занесённой снегом чуть не до верху. И пасмурный край неба тяжело приник к тихому бору – тоже в укор… Недовольная собой – «…а зачем я из кожи-то лезла?» – она поскучнела тоже.

– Ты говори, говори, – вдруг очнулся Кеша на ходу. – Я, между прочим, всё это время пытаюсь выяснить, что у тебя в подсознании. По Фрейду. Это псих такой один был – Фрейд. Иностранный. Ты его не знаешь. Он всех психов научил, как подсознание у нормальных людей контролировать. Меня, между прочим, тоже. Так что, продолжай. В том же духе. Про всякую мелюзгу.

Он важно прокашлялся.

– …Да Макаровы – они сроду такие! – отмахнулась Бронислава, ничего не поняв про иностранца. – Порода ихняя известная… В гражданскую-то как только чужие на подводе въедут, в Буяне как остановятся, так под ними солома и задымится. А это уже Макаров дедушка молодой сверху, с сосны какой-нибудь, линзу большую навёл. Они и скачут назад, портки свои тушат: «Колдовское место, колдовское место!» Да небылицы потом про Буян везде плетут, на людей страх нагоняют…

И возмутилась:

– А какое оно колдовское?! У нас и церковь не закрывалась. Мы после пионерского собрания всем звеном туда молиться ходили. Нам и не запрещалося!.. Везде церкви рушили, а нашу-то небось – пальцем тронуть побоялися! Оно самое чистое место поэтому и осталось – Буян… Тут раньше линзы из песка плавили, в Зыкиной балке, вот такие – по колесу прям… Гляди: вон там, в Шерстобитове да в Ключах, кержаки сами себя в молельных домах как дураки жгли. А мы жгли, но – чужих. Завсегда – чужих только! …По-моему, так оно и лучше. Правда, Кеш?

Он замедлял шаги, что-то соображая. Потом свирепо оглядел Брониславу. И ничего ей не ответил.

– Чужих, чужих… А я тут при чём?!. – озлился он через минуту. – Хм, скрытая пугачёвщина. И поголовная разинщина. Да, европейский путь развития вам не грозит. Впрочем, ты не поймёшь.

Бронислава растерялась, не зная, в чём она виновата.

– Так это – ранешные люди жгли! – догадалась она, как его успокоить. – А при Советах-то уж такого не было! К нам и не лез никто – при Советах… Один, правда, председатель был присланный. Разъединый. Давно. Аж полгода у нас, гляди-ка, проработал… Пока его дядька Нечай графином не убил.

Кеша сплюнул в сторону. Он не спрашивал больше ни о чём. Лицо его потемнело до чугунного цвета. И смотрел он теперь прямо перед собою, вышагивая особняком.

На всякий случай Бронислава вытянула руку из-под его локтя:

– Ох, прохлаждаюся…

Теперь она шла рядом тоже как посторонняя. А он не замечал этого вовсе. «Вот тебе и детали все, – удручённо вспомнила она разверстый часовой механизм, который чинил когда-то Кочкин на кухонном столе. – Детали-то – все тут, а шестерёнки – разные. Зубцы друг дружку не цепляют. Не совпадают зубцы, хоть тресни!.. Я ему про Ерёму, а он мне всё – про Фому. И ходу от этого нет никакого разговору нашему. И у всех кругом – ходики да ходики, а у нас с ним что-то одни неходики только получаются: вот чего!»

Вдруг перед мостом Кеша остановился, будто вкопанный.

– Кеш! – обеспокоилась Бронислава. – Чтой-то ты как рыбьей костью подавился?

Но тень мрачного изумления не сходила с напряжённого его лица.

– Как парализованный статуй ты сделался, – беспокоилась Бронислава. – С сердцем тебе плохо? Кеш! Да что такое-то?

– …Там, – только и вымолвил он, не шевелясь.

На краю оврага, в заснеженном бурьяне, стоял заржавевший остов грузовой машины без колёс – с разобранным кузовом, но с целой кабиной. Однако мотор её надсадно гудел, словно машина поднималась в гору. Было слышно, как переключаются скорости. Машина просигналила тревожно! Но заработала ровнее, не сдвигаясь с места.

– Там…

[[[* * *]]]

И наконец Бронислава рассмеялась.

– Айда, – сказала она. – Это в кабинке Миня-дурачок сидит. Играет он так! С детства мало говорит, а зато урчит точь-в-точь как машина, не отличишь. И такой у него несусветный талант – гудеть, что ни один умный не сумеет… Катается каждый день! В машине в сломанной своей. Здоровенный мужик, а, видишь… Ну, умора.

Машина без колёс загазовала с воем…

– Слушай! Тут нет другой дороги? – пришёл в себя Кеша.

– А это – аж по той улице обходить!

– Пойдём по той, – резко повернул Кеша.

– И на кой ляд?.. Миня-то – он же добрый! – догоняла его Бронислава. – Ты Мини, что ли, испугался?

– У меня – предчувствие… Откуда я знаю, что у него на уме? В подсознании? У вашего доброго? Меня уже одна добрая ваша чуть прикладом в гостинице не долбанула, – сердился и отмахивался Кеша, убыстряя шаги. – У них же интуиция как у зверей, у всяких неполноценных. Это с вами он – ничего, а чужого… Шандарахнет, по своей доброте, монтировкой. Или запчастью какой ржавой. Устроит парадокс, с последующей реанимацией. По ходу жизни… У меня один кореш был. Добрый тоже, кстати. А в психбольнице отлежал – и стал людей наказывать. За неправильный ход мыслей!.. Мысли там научился читать, представляешь? Его гипнозом перелечили. И он от гипнотизёра приёмов нечаянно нахватался: передозировка в него перешла. Прочитал одну мою мысль – до сих пор на башке шрам, – почесал Кеша под шапкой.

– А что за мысль у тебя там раньше была? – показала Бронислава пальцем на его голову. – Под шапкой, в подсознании?

– Да так. Обыкновенная. Подумал, как только его с диагнозом выписали: и к чему теперь этому шизофренику – нормальная жена?.. Ну, она учительница была. У неё специальность такая: учить. И вот она его учила – день и ночь: круглосуточно. Не останавливалась. Его уже в психушку везут, а она за скорой помощью по дороге бежит и вдогонку ещё его учит, сквозь железную дверь, с вытаращенными глазами. Не успевает изложить всё как следует, до конца. Профессия у неё такая – воспитывать каждого. Призвание. А бёдра, между тем, вполне приемлемые. Как будто и в институте не училась.

Он прошёл ещё несколько шагов, перебирая прошлое.

– И как это люди на училках женятся? – строго спросил он Брониславу. – Можешь ты мне объяснить?

Она засмеялась и пожала плечами.

– Всю жизнь потом в учениках живут! – поражался Кеша. – Или – на медичках?!. Медичка – ещё хуже: она же в любое время тебя нужным препаратом отравит безошибочно, как специалист! По науке. Один неверный шаг с твоей стороны – и ты на том свете. Две таблетки тебе протянула, вместо одной: бабах – инсульт. А будет считаться, что ты сам их взял… Нет, никогда не подвергал себя такому справедливому возмездию. В вопросах женитьбы я вообще очень разборчив. По ходу жизни… А училка мне потом вот эту шапку шизофреникову насовсем подарила. На память. «На! – говорит. – И сгинь! С меня одного дурака достаточно». Я же к ним жить пришёл, потому что у меня в ту зиму шапки не было. Совершенно неотразимый! Нарисовался – хрен сотрёшь!.. Она глаз на меня, между прочим, сразу положила. Только разозлилась, что я её надежды на кухне не оправдал. Думала, я настойку левзеи выпить не догадаюсь. Из домашней аптечки. Рассвирепела до безобразия… А сама, между прочим, кокетничала после уроков как бешеная! Вращала передо мной своими глазными яблоками – просто напропалую. Причём обоими сразу. Особенно за ужином… Но ты же меня знаешь!

– Пришли, – дёрнула его за рукав Бронислава. – Стой.

Кеша с недоумением принялся читать вывеску на бревенчатом доме, длинном, будто казарма.

– Как у вас, в Буяне, загсы… – близко! – поразился он, мрачнея. Однако на крыльцо шагнул уверенно.

[[[* * *]]]

Они попали сначала в тёмный длинный коридор с певучими прогибающимися половицами и долго шли, как слепые: держась друг за друга. И поворачивали в кромешной тьме дважды или трижды. Наконец Бронислава и Кеша нащупали дверь, обитую дерматином.

В загсе никого не было. Только заведующая стояла на столе и прилаживала над окошком гардины с новыми негнущимися шторами. Бронислава заглянула сначала, а потом шепнула Кеше через плечо, в темноту коридора:

– Ч-ш-ш, тут постой. Я одна пока… Уйди только с этой половицы – скрипит.

Зайцева обернулась, не опуская рук:

– Бронь? Ты что ль? С кем ты там толчёшься?

– Да вот, говорю: ну и Анна Павловна, красоту наводит. Весёленький матерьяльчик, это почём такой? У нас выкидывали? Прям весёленький.

– Слышь, ты убери-ка мне с окошка «Ваньку мокрого», а то ведь точно занавеской поломаю…

Бронислава перетащила тяжёлый горшок с цветком на стол.

Полюбовавшись шторами, Зайцева сказала:

– Всё! – и тяжело спрыгнула со стола.

– Гляди, как он у тебя хорошо растёт, – кивнула Бронислава на разросшийся огромный куст, усыпанный сплошь мелкими алыми цветками.

– Не скажи! – посуровела Зайцева. – Совсем доходил. Думала: не жилец. Домой брала да водой, которой мясо мыла, поливала. Дух от земли, правда, тяжёлый шёл. Зато смотри, как окреп: пальцем ткни – брызнет. А бутончиков-то видишь сколько набил? Цветёт всю зиму без роздыху.

– Тебе смородины кручёной, Нюр, надо? Я много накрутила. А вчера банку достала да про тебя вспомнила. Думаю, Анна Павловна сегодня совсем без смородины сидит.

– Ох, не говори. У кого огороды в низине, смородина совсем не уродила. Вода-то в этом году когда сошла… Ну, оно ведь с трёх сторон – Обь. Считай, полуостров. А раньше, говорят, вовсе остров был, – завздыхала Зайцева. – Остров Буян… Как же тут низины не зальёт? При половодье-то при большом?

– Поздно, ой – поздно, Нюр, вода спала! А меня, прям с весны самой, мужик один всё сватал…

Зайцева непонимающе заморгала светлыми ресницами.

– Я на базаре ведро чёрной брала, – сказала она наконец. – Вареньем переварила… А кручёной – нету.

–Ну я тебе пару банок дам. Заходи.

–И что за мужик?

– Да ты не знаешь. Он в каждом письме сватал, а я не соглашалася. Думаю, кто их, городских, знает, – отщипнула Бронислава с «Ваньки мокрого» пожелтевший листок, заботливо отыскав его у самых корней. – У нас и моды-то здесь такой нету, не за здешних выходить. За озёркинских ещё – так-сяк, а уж за шерстобитовских – нет. Не говоря про городских… Ну вот он щас ко мне приехал.

– Батюшки! – взмахнула руками Зайцева. – Страх какой…

– Он уж на работу устраивается. В редакцию. У нас работать будет, – похвалилась Бронислава со скромностью. – Обещали ему.

– Ну?!! – не поверила Зайцева.

– Ага. Говорит: айда распишемся, на этой работе нельзя не по закону жить.

– А ты что?

– А что я? Думаю, вот: с Анной Павловной посоветоваться надо. Она законы знает… Даже не знаю, расписываться что ль? Или погодить? Всю голову себе изломала. И вдоль, и поперёк.

Зайцева подпёрла веснушчатую щёку рукой, строго сдвинула густо накрашенные брови:

– Ну он тебе-то как? Самой-то?

Бронислава вздохнула, потупила глаза. Потом выискала привядший крохотный цветок. И сорвала прилежно, неторопливо:

– …Нравится, Нюр. Что нравится, то нравится.

– Ну а кого же тогда советоваться? Город из-за тебя, гляди-ка, бросил!

– Он тут, в коридоре ждёт.

– А-а-а! – в изумлении открыв рот, Зайцева тут же зажала его ладонью и стала опасливо поглядывать на дверь сквозь цветущий куст.

– А я ему говорю: как щас Анна Павловна скажет, так и будет. Я что думаю? – зашептала Бронислава, пригибаясь к столу. – В один день, думаю, расписаться-то лучше, без шума. Правильно, Нюронька? Потихоньку.

Зайцева отряхнула извёстку с кофты, поправила жёлтые кудри над чёрными бровями и немного подумала.

– Зови! – хлопнула она ладонью по столу.

Но дверь распахнулась тут же, до всякого приглашенья.

– Что, лампочку ввернуть нельзя, в преддверии семейной жизни?! – сердито щурился Кеша на свету. – Загс называется… Тоже мне, ботаники. Держат людей, как в погребе! Без всякого фотосинтеза, проклятье… Тут, в вашем коридоре, самый цветущий жених поблекнет. По ходу жизни… Вот, дер-р-ревня. Пока не подскажешь…

Зайцева сначала широко раскрыла глаза – а потом отрезала:

– Там у нас – женихи временные, в коридоре-то. А постоянный – вот он, раскудрявый наш: «Ванька мокрый». Весь на свету. Нам этот – главней. А всякие залётные перебьются. За пять минут не облезут… Облезлые тем более, – прибавила она с вызовом.

– Какие пять минут?! – взвился Кеша. – Я, образованный человек, поэт, художник, должен битый час торчать в темноте чиновничьих лабиринтов!.. Проклятье. Другой бы художник, между прочим, давно сбежал. Из вашей тьмы веков. Если бы дверь, конечно, нашёл… Особенно, если бы магазин рядом был.

Зайцева между тем придвинула к нему бумаги.

– Ну, шутник, – неодобрительно сказала она про Кешу. И задумчиво заметила, разглядывая его с ног до макушки. – Ладно. Пускай пошутит. Напоследок. Минут пятнадцать ему осталось. Ты шути, шути.

– Какие тут шутки? – обиделся Кеша. – Западня у вас, а не коридор. Без окошек, без дверей. Загс сконструирован по принципу мышеловки! Выскочить невозможно… Впрочем, вам, всевозможным женщинам, не понять. Так, сесть куда?

[[[* * *]]]

Бумаги он решил заполнять сам. И долго с оторопью смотрел в паспорт Брониславы.

– Старая, что ж теперь! – весело сказала Бронислава, стоя за его спиной. – Ничего. Не намного… Ты, вообще-то, старей выглядишь.

– Уж это точно: не больно-то раскрасавец. А она у нас – ягодка опять! – со смехом поддержала Брониславу Зайцева.

Но Кеша от «ягодки» не развеселился. Он писал всё медленней, хмуро выводя полупечатные буквы. В кабинет, между тем, вошёл, пригибаясь, огромный старик – в новых негнущихся валенках и в новой чёрной спецовке. Фёдор Фёдорыч, бывший конюх, был теперь здесь истопник и сторож, и четыре дня назад получил со склада всё ненадёванное.

– Доброго здоровьица, – степенно поклонился он Брониславе, коротко глянув из-под всклокоченного чуба. Пегие с сединой, волосы его дыбились своевольно и жёстко, высокие скулы были обветренными и шершавыми, а узкие глаза – насторожёнными, как у лесного чуткого зверя: они горели уверенным, беспощадным светом.

– И вам не хворать, – поклонилась ему Бронислава.

– Витёк чего пишет? – сдержанно спросил старик из-под потолка, оглаживая бороду, торчащую во все стороны подобием сухого терновника.

– Пишет, служит.

– Поклон ему от меня черкни. Мол, Фёдор Фёдорыч стараться наказывал, – распорядился старик со своей высоты. – Отпиши: буянские завсегда веселей всех команды исполняют – и завсегда в живых остаются! Запоминай, дочка. Помереть, отпиши, никогда не торопись! Потому: помереть – дело не хитрое, и мы к нему – не способные. А ты всех победи, да без царапины сам останься – вот где ты молодец умный выйдешь! Молодец-удалец. Да… Буянские – мы все с пелёнков так приученные. То-то и оно… Больно пьющих-то у нас нету и сроду не было. И мы из-за этого всегда в силе! И в силе, и при ружьях, и в полном весёлом уме… Отпиши, дочка, в точности: не забудь!..

От диктовки старика Кеша морщился, резко вздыхал, и ручка его то и дело зависала над казёнными бумагами в воздухе, будто в недоумении.

– Отпиши! – вдохновлялся старик всё больше. – Пускай враг помирает, тудыт его растудыт! Потому: вражье это дело – помирать, а – не наше! Епонец ли, китаец – нам разницы нету: любой пускай наскочит! И мы его тут грамотно упокоим… Немца кто от Курска поворотил? Отпиши: буянские. Пока цельный полк наших не пригнали!.. А без нас бы – кого?..

Фёдор Фёдорыч махнул рукой и стал сидеть без дела на стуле, под картиной, оглаживая свою жёсткую, разветвлённую бороду с важностью.

[[[* * *]]]

– …Видала ты нашу картинку? – заскучав, спросила Зайцева Брониславу.

И указала пальцем:

– Вон она висит. Художник, который все колдобины здесь срисовал, помнишь его? Тоже художник, как твой… Ему дядя Федя про молодость рассказывал. И вон, гляди, как он его молодого раскрасил, дядю Федю нашего. Протянул.

Зайцева, Бронислава и полуобернувшийся старик полюбовались на картину вместе. Там исполинский дядя Федя, устремившийся с Буянной горы вниз, рвал на себе белую рубаху. А две дюжины мелких румяных бабёнок в цветных полушалках сдерживали неистовый его порыв – висли на руках гроздьями, болтая в синем небе ногами, и не доставали щегольскими красными сапожками оттаявшей земли.

– «Буйство Фёдора по весне»! – с гордостью огласила Зайцева название картины. – Говорят, такая же в музее где-то прибитая есть. Только там вместо баб на руках у дяди Феди хомуты висят. «Фёдор с хомутами» называется. Не помнишь, в каком музее-то, дядь Федь, ты на стенку прибитый висишь?

– В Сквык-твык-каре, вроде? Забыл я… Это что! Если б он про Халхин-Гол нарисовал! Я ведь ему про Халхин-Гол толковал, а он… Про это у нас красками и Миня-дурачок наваракает… Чугунок-то с картошкой ставить на плиту, иль погодить? – спросил старик у Зайцевой. – А то у нас, на Халхин-Голе, разведёшь, бывало, в ямке костерок, а большой – нельзя: степища!..

– Погоди, дядь Федь, – отмахнулась от него Зайцева, потому что Кеша кончил писать и сидел теперь, заносчиво отвернувшись от Фёдор Фёдорыча и нервно качая ногой.

– …Твой что ль? – спросил старик Брониславу, глянув на Кешу мимолётно и хмуро, из-под низких лохматых бровей. – Ишь. Барбос.

– Нет ещё! – улыбнулась она Фёдор Фёдорычу. – Ничей пока что. Не занятый.

Кеша по-прежнему не обращал на старика своего внимания. Только ещё выше вздёрнул подбородок и поправил кривой узел галстука.

Покашляв для солидности, Зайцева сверила написанное с паспортами. Потом в мгновение ока достала из ящика стола четырёхугольную печать, дохнула на неё – и вдавила в Кешин паспорт с недюжинной силой.

– Как?!. – вскричал потрясённый Кеша. Он привстал со стула. – А месяц думать?!!

Но строгое покашливание Зайцевой заставило его сесть снова.

– Вы сюда думать ехали – или жениться? – постучала она по столу кулаком. – Тут вам – учреждение, между прочим! До сорока лет он в городе не надумался, видите ли. Во всех удобствах в своих.

Зайцева прицелилась – и хладнокровно шлёпнула печать в паспорт Брониславы.

– Ну, жениться!.. Приехал! Жениться! По ходу жизни! – взбеленился вдруг Кеша. – Как вы могли предположить… И возмутительно! Просто возмутительно… Я что, не понимаю? Это же солидней: женатый человек и всё такое! Есть жена, дом… Это вам – не кент какой-нибудь с улицы!.. Но у меня же чистый документ был! Без штампов!.. Всего месяц. Был. Чистый…

Фёдор Фёдорыч слушал, почёсывал то одну, то другую ногу, натёртую жёстким краем неразносившегося валенка, и бормотал что-то себе под нос, неодобрительно косясь на Кешу. Впрочем, долетало временами и нечто внятное:

– Хох ты! Барбос… Фу ты, ну ты… Женишок!.. Женишок. С вершок. Выбил хреном потолок…

Кеша схватил свой паспорт со стола и принялся изучать печать как следует.

– …Жирная какая-то! – сказал он с отвращением.

– Что-о? Не нравится?! – грозно удивилась Зайцева.

– Да нет, нравится, конечно. Нравится… Только печати у вас тут… слишком жирные! – упорствовал он. – Разве можно порядочным людям такие штампы всобачивать?! Был новый паспорт, а теперь – печать, чуть не насквозь. Зарегистрировали, называется. Навылет!..

И Фёдор Фёдорыч рассудительно заметил, сидя под картиной и расправляя усы:

– То-то. У нас места строгие, тудыт-растудыт. У нас не забалуешь.

А потом повторил гораздо громче, нарочно для Брониславы:

– Ничего, дочка. У нас – не забалует! Мы ведь там, на Халхин-Голе… Воткнул, я помню, в него штык! А он – верещит, как заяц! Как заяц, верещит.

Фёдор Фёдорыч, воодушевившись снова, тут же встал во весь свой исполинский рост, мотнул под потолком косматой головой. И сначала показал, как он воткнул штык в поверженного наземь врага, с полного большого и аккуратного замаха. А потом поверещал тоненько, – «и-и-и!» – изображая японца и щурясь для сходства.

– Ой, дядь Федь, иди картошку вари, – отправила старика Зайцева, затыкая уши.

И пожаловалась Брониславе:

– Я этого японца слышать не могу! Мне от него прям каждый день в груди тошнёхонько.

Старик неохотно двинулся к двери в негнущихся своих валенках.

– Какая ты старшина выросла, Нютка, – ворчал он на ходу и косился на Зайцеву. – Хох! Тебя на передовую – ты всех супостатов, Нютка, щас построишь по ранжиру и веником угонишь до самой границы. Дай тебе волю – две возьмёшь… Ты бы лучше теперешних генералов, Нютка, поучила! А то они нынче – не рыба, не мясо, во рту мухи пасутся, тудыт-растудыт.

– Всё. Поздравляю. Особенно вас. Супруг! – сказала Зайцева Кеше, не пожав его протянутой руки.

Помедлив, он сунул паспорт в карман и вышел вслед за стариком, независимо приподняв правое плечо.

– …Не Сквык-твык-кар – Хантыйск-Мансийск! – раскатисто доносилось в приоткрывшуюся дверь из дальних глубин тёмного коридора. – А кто поворот войне сделал? Вот то-то и оно: богатыри – не вы! Тудыт-растудыт… Буянские сделали!..

И оглушительный грохот уроненной стариком печной заслонки сошёл сначала на пляшущее дребезжанье, а потом – на долгий звон, который затих, наконец, под грозный стариковский окрик:

– Куда из рук скачешь? Стоять!.. Смирно! Распрыгалась, дурында…

[[[* * *]]]

Зайцева всё это время с жалостью смотрела на притихшую Брониславу, сидящую по ту сторону куста, понурившись. Но едва Нюронька открыла рот для прямого и беспощадного разговора, как Бронислава встрепенулась:

– У Фёдор Фёдорыча бок-то у коровы – хорошо зажил, что ль? – вдруг озаботилась она.

– …У Вислы? Давно уж зажил, – не сразу откликнулась Зайцева и принялась убирать бумаги в шкаф. – Этот, бык-то у них, Одер, ещё в августе её рогом пропорол. Вислу… Ну, его, видишь, Хасан напугал. Кинулся, как дурак, залаял. Не на цепи был, Хасан ихний. Одер и понёс. С места да в карьер. А Висла как раз в стойле сено жевала. Ну и шарахнулась. На Одеров рог… Я так от дяди Феди слыхала. А другие говорят: Одер, вроде, Хасана лягнул, а Хасан и не виноватый на солнышке лежал. Потом уж залаял. Не знаю… Дяди Федина сношонка всё креолином мазала, рану Вислину. Чтоб мухи не наплевали.

– А я когда узнала, так я за Вислу переживала! Прямо страх, – торопливо засокрушалась Бронислава. – Ой, Нюр. Жалко её было, никаких слов нету. Корова-то – ведерница!.. Креолином, говоришь? Не марганцовкой? Вот, помогло, значит.

– Быстро, Бронь, помогло. Только молоко с месяц креолином пахло. Хасану его выливали… Она уж стеленая ходит, Висла! Доить бросили.