Три Германии

Евгений Бовкун

Три Германии (Воспоминания переводчика и журналиста)

Евгений Бовкун

Предисловие

Мир постоянно меняется. Изменения радуют или пугают нас, но, пытаясь их осмыслить, актёры спектакля «Жизнь-игра», переживают те же превращения, что и окружающие живые декорации. Потому что приспосабливаться к метаморфозам бесполезно, а плыть по течению опасно. Но даже в неустойчивости общественных порядков при длительных, а временами длящихся при жизни нескольких поколений реформах, даже в периоды утраты идеалов, можно попытаться найти свою точку опоры. Для одних – это внутренняя эмиграция, для других – общественно полезный труд, интерес к познанию нераскрытых тайн истории или природы, поездки и путешествия, изучение архивов или повседневные наблюдения за поведением людей. Такой точкой опоры стала для меня профессия журналиста-международника, пробудившая интерес к пересечению судеб людских в Германии и России, хотя степень и качество интереса тоже менялись.

Записки мои с редкими иллюстрациями в виде отрывков из полученных писем – субъективное отражение творческих поисков переводчика-германиста на зыбком поприще международной журналистики. В моей жизни было три Германии. Первая – далёкая страна поэзии, философии и музыки, почти виртуальная, существовавшая в воображении моего отрочества и юности, но имевшая страшного реального двойника. Вторая – вполне земная, быстро промелькнувшая, словно увиденная из окна вагона вследствие быстротечных транзитов и случайных контактов. Третья – предельно реальная, у которой словно окроплённая живой водой на глазах срасталась с нею и оживала часть её туловища. И эту третью, прошедшую через многие испытания Германию, не пощадило время. Переломные события неделикатно повлияли на представления немцев о самих себе и ввергли их в испытание единством. В стране стали происходить изменения, трудно совместимые с идеалами, которые я рисовал когда-то в своём воображении.

С началом перестройки весной 85-го я уехал в Германию собственным корреспондентом «Известий», а вернулся в Москву 20 лет спустя, в октябре 2005 года свободным журналистом, пережив за рубежом распад СССР, крах перестройки, провал антиалкогольной кампании, необычные мутации друзей по лагерю, мирное германское объединение, начало колонизации Европы бывшим «третьим миром» и многое другое. Если считать прежние короткие поездки в ФРГ и Западный Берлин, учёбу в Институте иностранных языков и годы работы в московских редакциях (журнала «За рубежом», Агентства Печати Новости и «Известий»), то более 40 лет своей сознательной жизни в наиболее продуктивном возрасте я увлечённо изучал эту страну, её историю, язык, обычаи, нравы политической, экономической и культурной жизни и региональные языковые особенности. С неожиданных сторон открывалась мне «Алемания». Были встречи с интересными людьми. Записная книжка заполнилась бесчисленными адресами и телефонами граждан с разными политическими и художественными пристрастиями, темпераментами и характерами. Пожалуй, не осталось интересного уголка, куда не приводили бы меня журналистские обязанности и любознательность германиста. И значительную часть интереса к этой замечательной стране я уделял проблемам, которые связаны были с формированием у русских и немцев представлений друг о друге, включая «образы врага». Я написал немало очерков, репортажей и статей для российских и зарубежных газет и журналов, сотрудничал с русскоязычными изданиями Германии, работал стрингером на «Немецкой волне» и «Радио Свобода», путешествовал по немецким городам и весям и другим странам, но вспоминаются, конечно, отдельные эпизоды и встречи. И не всегда – в хронологической последовательности. На протяжении столетий русские и немцы были носителями ошибочных или искажённых представлений друг о друге и о себе. На примерах русских и немцев я постигал условия, в которых наши народы создавали национальные и мировые духовные ценности, передавая из поколения в поколение объективную потребность бережно хранить зёрна истины. Во многом мы еще продолжаем обманывать себя, держась за догмы и версии, кому-то выгодные. Левые и правые, коммунизм и фашизм, национализм и интернационализм, Сталин и Гитлер, Холокост и геноцид, изгнание и миграция, религиозный фундаментализм и террор, свобода и равенство, созидательная анархия рынка и мёртвый прядок плановой экономики, интеграция и сепаратизм… Аналогии и контрасты субъективны. Но истина познаётся в сравнениях.

Примечание: в официальных письмах и других документах моего личного архива обращения и заключительные слова заменены многоточием (…).

Приближение

Аборигены и чужестранцы. Бывает, услышишь в детстве рождённое обмолвкой смешное слово и будешь помнить его до старости. В пионерском детстве мое воображение поразило обращение «тавчикосы», напоминавшее о приключениях племени индейцев, но я никак не мог понять, какая может быть связь между воинственными тавчикосами и симпатичной девчонкой в исполнявшейся по радио песне Н. Рыленкова. Для меня это звучало так: «Ходит по полю девчонка. Тавчикосы, я влюблён!» На самом деле индейцы были ни при чём. Поэт из-за авторской глухоты (ею эпизодически страдали даже такие мастера слова, как Пушкин и Лермонтов), создал косноязычное словосочетание, которое невозможно было внятно спеть: «та, в чьи косы». Я не раз вспоминал несчастных тавчикосов, читая книги об отношениях туземцев и иноземцев. Суть возникавших между ними конфликтов всегда состояла в том, что они неадекватно воспринимали (видели) одну и ту же страну. У аборигенов и чужестранцев разные точки зрения.

Дальним соседям большое видится на расстоянии. Но порой и прозорливые граждане иного государства отказываются понимать, что происходит в соседнем и даже в их собственном доме. Из-за бурных общественных преобразований в Германии и России немцы и русские неоднократно теряли с таким трудом обретенное доверие к соседям, да и к самим себе. Набеги татар и предательство князей, интриги царедворцев и временщиков, ссылки и тюрьмы, гонения и доносы, войны, революции и капризы вождей побуждали Гоголя, Пушкина, Короленко и Бунина сожалеть: «Боже, как грустна наша Россия!» Гейне в отчаянии не узнавал современную ему Германию, которой никак не удавалось совместить понятия «нация, народ и государство» потому, что подданные её долго не размещались в одном отечестве; носители её культуры жили в Веймаре и Вене, Берлине и Базеле, Франкфурте и Праге. «Германия? Но где её искать? Я не могу найти страну такую!» – с горечью признавался впечатлительный романтик Шиллер. Гёте был уверен, что в немцах живёт мораль двузначности, стремление к размежеванию. На протяжении веков Германию по-разному воспринимали сами немцы и чужестранцы. Соседи решали германский вопрос в соответствии с тем, через какие очки наблюдали они за действиями немцев. Отношение к ним играло всеми оттенками чувств: от восхищения до ненависти. Жермена де Сталь находила их равнодушными к свободе. Британский историк Томас Чарли в 1870 году писал в «Таймс» о благородной, терпеливой, благочестивой и основательной Германии. Проезжавший по немецким городам и весям Салтыков-Щедрин с присущим ему неповторимым сарказмом и склонностью к парадоксальным сравнениям иронически замечал: «здесь все башни таковы, что в каждой кто-нибудь кого-нибудь убил или замучил». И он же по-детски удивлялся: «Природа, которая открывалась перед нами, мало чем отличалась от только что оставленной мною». Американский адвокат Луис Ницер был убеждён, что немцы в состоянии сделать из войны религию, а из массовых убийств – культ. С тех пор, как в 919 году Генрих I стал кайзером первого германского рейха, страна дала миру выдающихся мыслителей. Но та же земля стала ареной двух мировых войн. Тёмные силы, питаемые эликсирами средневекового мракобесия, пробуждались, чтобы пробудить Европу: католики резали протестантов, феодалы колесовали восставших крестьян, общество изгоняло поэтов, короли казнили мятежников, инквизиция охотилась за ведьмами. Тевтонский меч поднимался на землю Русскую. Города и княжества шли друг на друга. Жгли леса, разрушали замки, грабили ризницы. Ярче, чем сказал в своём замечательном сонете средневековый поэт Андреас Грифиус, подводя итог 30-летней войне, не скажешь: «ограблена душа, украден дух народа». Генриху III, который властвовал над Римом и папством от датской границы до юга Италии, в XI веке, удалось объединить сразу три королевства – Германию, Италию и Бургундию, но, начиная с позднего Средневековья, раскол и междоусобицы определяли ход германской истории. Столетиями искала Германия формулу единства, не будучи в состоянии осознать свою собственную идентичность. Бисмарк, став прусским посланником при бундестаге во Франкфурте, писал жене: «Каждый из нас делает вид, будто знает о другом, что тот полон мыслей и проектов и только ждёт повода, чтобы об этом рассказать. Но мы всё же не знаем, что будет с Германией». Некоторые историки объясняли крах Второго рейха как раз объединительной политикой самого Бисмарка, одержимого паническим страхом перед экспортом революции из соседней Франции и потому с реформами не торопившегося. После покушения на Вильгельма II в июне 1878 года великий реформатор принял карательные меры: распустил Рейхстаг и ввёл патрулирование на улицах. Наведение порядка твёрдой рукой создавало общественные проблемы и в России – опричнина, Гулаг, запреты на инакомыслие, дурдома для диссидентов и … неторопливые реформы.

Среди великих европейцев, сумевших высоко подняться над шаблонами мышления своего времени, одним из наиболее проницательных был «сторонний наблюдатель» – Генрих Гейне. Работая в Париже корреспондентом «Аугсбургер Альгемайне», для которой писал потом и Фёдор Тютчев, он сумел из эмигрантского далека разглядеть нехоженые подступы к объединению Европы и предвосхитил споры о преодолении европейского раскола. «Немцы работают над своей национальностью, только приступили они к этому слишком поздно. Когда они её создадут, идея национального суверенитета прекратит своё существование во всём мире, и они вынуждены будут вновь отказаться от собственной национальности», – писал поэт и журналист. Не происходит ли это уже с Германией, национальность которой в прогрессирующей степени «разжижается» мигрантами из Азии и Африки?

Властители и политики осуществляли свои представления о государственном устройстве, взору просветителей и поэтов представали иные картины. Германии признавались в высоких чувствах наши выдающиеся соотечественники. Своя Германия была у Марины Цветаевой. Книги Гауфа, Гёте, Гейне и Гёльдерлина она называла в числе самых любимых. С началом Первой мировой, в разгар ура-патриотических настроений в России она демонстративно прославляла свою Германию – страну Канта, Гёте и Лорелеи. Первым посвящением в поэме «Крысолов», написанной в Чехии, были строки – «Моей Германии». Своей Германии, той романтической стране, которую она воспевала в юности, находясь под впечатлением увиденного за несколько месяцев, проведенных в 1914 году под Фрайбургом, посвящала Цветаева и другие зрелые стихи. «Сегодня хожу по твоей земле, Германия, и моя любовь к тебе расцветает романнее и романнее», – записывал другой мой любимый поэт, Владимир Маяковский. «Россия есть слишком великое недоразумение, чтобы нам его разрешить, без немцев и без труда», – говорил в «Бесах» Достоевский устами российского либерала-западника. Признательность пробуждала ответные чувства. Рильке, которого глубоко поразили творческая мощь и глубокая религиозность русских, вернувшись в Германию из России, перевёл на немецкий чеховскую «Чайку». Без ярких немецких реалий оскудели бы многие сочинения наших классиков. Глубоко волновала российских интеллектуалов и тема германского единства. Трактат, посвящённый возможностям объединения Германии, опубликовал в немецкой печати в 1844 году наш великий поэт и дипломат Фёдор Тютчев, много лет прослуживший посланником российского императора при баварском дворе. Он воспитывался на лучших образцах немецкой поэзии, переводил на русский Шиллера, Гейне, Ленау и Айхендорфа и был блестящим знатоком европейской культуры, но Германия, пожалуй, даже в большей степени интересовала его как историка и политика. Он первым обосновал для российской монархии необходимость мирного объединения немцев, полагая, что это поможет России осуществить историческую миссию единения славянских народов; славянских, а не арабских, интересы которых заботили советских интернационалистов. При этом панславизм Тютчева не имел агрессивной составляющей. Единомышленники Тютчева из числа панславистов не разделяли его увлечений западной и, в частности, немецкой культурой. Но именно консервативно настроенному поэту довелось стать зачинателем одного из важнейших направлений отечественной дипломатии. Как свидетельствовала впоследствии в мемуарах дочь поэта Анна Тютчева, император видел в российском самодержавии «единственный принцип порядка и прочности, еще не поколебленный революционными идеями Европы». Однако, сожалела она, государи и народы Европы предали Россию. Одни потому, что были унижены покровительством, другие потому, что видели в России врага прогресса. Прогремели две войны, развалилась советская империя, и рукотворное чудо на Западе свершилось – Германия объединилась бескровно. Но не разорвут ли её вновь противоречия интеграции?

Германия… Какая же она на самом деле? Зарубежные мыслители изучали её с глубочайшей древности. Чтобы лучше понять чужую страну, нужно попытаться взглянуть на неё глазами тех, для кого она – родина. Корнелий Тацит осуществил это намерение, создав капитальный труд о жизни немцев. Но это был его взгляд. Это была его Германия «с неприютной землёй и суровым небом, безрадостная для обитания и для взора, кроме тех, для кого она родина». Иначе видел Германию граф Мирабо, патриот Великой Французской революции, а затем тайный агент королевского дома, открывший в германцах дух независимости. Его соотечественница Жермена де Сталь находила немцев равнодушными к свободе. Бесконечны свидетельства, субъективны оценки… Я тоже полюбил свою Германию, приняв близко к сердцу её поэзию и культуру. Там учились и выросли мои дети. Там я провёл на корреспондентской работе почти четверть века, разделяя радость новых открытий с друзьями и близкими, и тропа их не зарастала к дому на Вулканштрассе в Бонне, даже когда он перестал быть корпунктом «Известий». Но родина сердца там, куда стремится душа и в минуты наивысшего благополучия в другой стране, где завершается твой жизненный путь, куда возвращаешься после долгих странствий к тому самому «дыму отечества», который не ест глаза, даже если власть имущие не вовремя топят печку. Для меня – это Россия.

Первая Германия

Разбойник Лейхтвейс. Пленные немцы и «образ врага». «Моя» Германия началась в Москве на Большой Ордынке, в доме 49, кв. 2. Прошедший Сталинград отец, окончивший до войны Политехникум связи, получил эту квартиру, когда был назначен начальником первой московской АТС, затем кончил Академию им. Подбельского и работал в ГРУ. Войну кончил гвардии инженером-подполковником, начальником связи 3-го Украинского фронта с орденами за бесстрашие и личную храбрость, а после войны работал в Москве, в Штабе войск связи. Он ценил приключенческую литературу (Буссенара, Жаколио, Эмара и Хаггарда), мама – поэзию и классику, и в доме всегда было много книг. Нередко нам перепадали книги из домашней библиотеки старшего папиного брата дяди Вити, инженера-гидролога, после войны направленного работать в Берлин, но репрессированного по доносу в 49-м. Тётя Лина (Ангелина Ивановна), находясь у него в подчинении, печатала документы. Работы было много, она засиживалась допоздна и некоторые бумаги, не имевшие грифа секретности, допечатывала дома, но ночам, в том же здании, на территории военной части. Сослуживцы донесли в НКВД. Дядя Витя взял вину на себя и оказался в Гулаге. До 53-го с другими зеками строил Куйбышевскую ГЭС, после смерти Сталина был реабилитирован. Из заключения вышел замкнутым, избегал шумных сборищ. Высокий, похожий на Блока, а на самом деле – на отца (дедушку Георгия), он почти ни с кем не общался, за исключением близких. Но, бывая на Ордынке, всегда дарил мне какую-нибудь книгу. А отец как-то принёс домой разлохмаченный фолиант, без начала и конца, разобранный по листочкам, и вручил его мне, шутливо заметив: «Вот какие приключения бывают, в том числе с этой книгой». Начиналась она с 17-й страницы, на которой мелкими буквами внизу указывалось название. Это был дореволюционный перевод авантюрного романа В. Рёдера «Пещера Лейхтвейса или Тринадцать лет любви и верности под землёй». Книга настолько меня увлекла, что я читал её на уроках, а в целях конспирации поместил в красную обложку «Вопросов ленинизма», для чего «обезглавил» упомянутое политическое творение. Улики преступления уничтожил на месте, мелко изорвав начинку и спустив в унитаз. Родителям признался в «шалости» много лет спустя. История благородного разбойника с берегов Рейна пробуждала воображение описанием романтических отношений Лейхтвейса и его возлюбленной на фоне сказочных красот Среднего Рейна, и я заочно влюбился в них, не дерзая предположить, что когда-нибудь проведу на берегах этой великой реки два десятка лет на корреспондентской работе. А летом того же года я поехал в пионерский лагерь министерства обороны в Марьино, где, познавая азы мальчишеской дружбы и любознательности, познакомился с настоящим немцем. Его звали Фрицем. Мы с приятелем Витькой «подкармливали» пленных немцев, восстанавливавших по соседству историческую усадьбу, и называли каменщика, избранного нами объектом гуманитарной помощи, Фрицем, хотя, возможно, звали его иначе. Мои сверстники всех немцев звали фрицами. Во всяком случае, наш Фриц улыбался, когда я обращался к нему по имени – Фридрих. В благодарность за хлеб и масло, тайком принесённые из столовой, он играл нам на губной гармошке и пел грустные народные песни. С тех пор я заочно полюбил не только немецкую природу, но и немецкий фольклор. А спустя почти полвека мне довелось, при поддержке главного редактора «Известий» и региональных собкоров нашей газеты, посильно содействовать отправке гуманитарной помощи немцев гражданам реформирующейся России.

Бомба в прихожей. Школа и воспитание примерами. Плагиат и подражание. Вернувшись из эвакуации на Ордынку осенью 43-го, мы две недели входили в квартиру с опаской, хотя временно нам вообще запретили в ней жить: в деревянном тамбуре, куда выходили внешние двери, лежал неразорвавшийся фугас, и сапёры никак не могли его забрать, чтобы обезвредить. Они долго не приезжали, мы научились перешагивать через бомбу, а потом папа увёз нас на Большую Дмитровку, в коммунальную квартиру к маминой сестре, тёте Нине. Огромная кухня, длинный коридор, восемь дверей, восемь комнат и восемь разнокалиберных семей. Жили в тесноте, но не в обиде. Соседка Мария Александровна (в исполнении младшего брата Юрки – Марисана) всегда подкармливала его чем-то вкусненьким, а когда готовила фаршированную щуку, приносила мне кусман на фарфоровой тарелке от Кузнецова. Королевское блюдо. Особенно, если его удавалось запить «вэрисом», от которого отказывался Юрка. Это была, белёсая жидкость, как сказали бы теперь, «со вкусом» сладкого молока и риса, которую давали в детской консультации по талончикам для малышей. А на Ордынке всё шло своим чередом. Пока бомба лежала в тамбуре, квартира была в безопасности: жулики боялись через неё перешагивать. Но как только путь был расчищен, нас обокрали. Ордынская шпана своё дело знала. Унесли самое ценное – столовые приборы и фарфор. Мама решила продать трофейный «телефункен» с зелёным глазком, ловивший передачи западных радиостанций. Но кому? Выручила подруга маминой сестры тётя Соня, лично знакомая с Сигизмундом Кацем. Он пришёл к нам в гости, мама угостила его пирогом и чаем, композитор шутил, рассказывал занятные истории, потом стал изучать приёмник. Мама удивлённо спросила: «Сигизмунд Абрамович, Вы слушаете западные радиостанции?» Гость рассмеялся: «Лизочка, я слушаю западную музыку! Услышишь интересное начало или оригинальный конец музыкальной фразы, и включаются нужные реминисценции». Позже я вспоминал этот короткий диалог, когда приходилось сталкиваться со странными совпадениями музыкальных фраз или сюжетов в творениях отечественных и зарубежных композиторов и режиссёров. Плагиат или ремейк? Подражание или всплеск собственного вдохновения? Грань нередко становилась зыбкой или вообще ускользала. Вспоминаю драматичную полемику, поводом которой стало схожее звучание мелодии у Френсиса Лея и Микаэла Таривердиева. Родственные ассоциации вызывали вступительные музыкальные пассажи к мультфильму про Карлсона и аккорды кёльнской музыкальной группы «Блэк Фёсс». А в 80-е годы по немецкому телевидению показали старую комедию, напомнившую мне сюжетом «Весёлых ребят». Сцены игры пастуха на флейте и пьяной оргии домашних животных на праздничном столе были абсолютно идентичными. Немецкий источник плагиата исключался, поскольку речь шла о послевоенной ленте. Но ведь и местные кинематографисты ездили в Голливуд, где режиссёр Александров «подсматривал» для советского зрителя сюжеты и трюки. Плагиат, ассоциативное подражание или безобидный ремейк – решать специалистам. Лично меня удручали и удручают не столько активность и успех ремесленников в искусстве и литературе, сколько нетребовательность «пользователей». Особенно много небрежностей и халтуры в современном художественном переводе, включая литературу для детей. Положительные герои детских книжек и мультиков заговорили на языке дворовой шпаны. Кич в современной литературе клонируется, как некогда гипсовые бюстики вождей.

Первые друзья. Они появились на Ордынке. Двор. Школа. Во дворе сверстников немного: Юрка Уткин, Валерка Шкатов, Борька Никитин и Витька Чижиков. Остальные – много старше или младше. Смешливый Борька казался мне легкомысленным, Витька – зазнайкой. С «Утиком» мы гуляли по переулкам, обсуждая прочитанное, обменивались на день библиотечными книгами, бегали в Филиал Малого театра и пересмотрели там все спектакли. Правда, только со второго действия, на которое после антракта пускали без билета. Валерка постоянно задирался. Драки на Ордынке чаще случались без повода, от нечего делать: двор на двор или индивидуально. «Пойдём стыкнёмся!» Физически он был не сильнее меня, но «стыкаться» мне было не интересно, и драк не получалось. Всё изменилось после того, как в ноябре 51-го родители отправили меня на полтора месяца в Боярку – зимнюю школу под Киевом. В купе мы ехали вчетвером: трое Женек (Клюев, Иванцов и я) и Борька Кормышев – Колбаса, прозванный так за то, что под Малым Ярославцем выбросил из окна батон «любительской». Мы оказались самыми старшими, всеми хороводили. В довершение всего каждый влюбился. В силу одних этих обстоятельств произошло самоутверждение. Во дворе я немедленно подрался со Шкатовым, после чего мы стали друзьями. Но вскоре случилась трагедия. Возвращаясь с ребятами из Парка Горького, мы с Валеркой решили подъехать остановку на трамвае, который, миновав Крымский мост, немного притормаживал. Вышли на середину улицы, чтобы вспрыгнуть на ходу. Мы оба делали это не раз и хорошо знали: прыгать нужно на заднюю площадку последнего вагона. Но Валерка поторопился вскочить в первый вагон. Плащ защемило гармошкой, а его затянуло под колёса и отрезало обе ноги. Он дико закричал, ругаясь матом. Страшная картина долго стояла у меня перед глазами. Ему сделали протезы, мы вместе ходили в школу и дружили до тех пор, пока он не переехал в другой город. В классе «А» 557-й мужской школы оказалось всего двое ребят из соседних дворов – Белёв и Баранов, остальные – с Полянки и Житной. С Мишкой Барановым я подружился раньше, часто бывал у него дома, но он погиб два года спустя, катаясь на велосипеде в Казачьем переулке, где в незапамятные времена селились выходцы с Украины. После этого родители категорически отказались покупать мне велосипед, на который я копил, откладывая родительские «чаевые». Потратить их пришлось на первый фотоаппарат – зеркалку «Любитель». С Вовкой Белёвым познакомился в первом же классе и через 8 лет вместе с ним переведён был в женскую 556-ю в порядке слияния. В день окончания 7-го класса, 15 июня 1953 года учительница вручила мне подарочную книгу «Портрет» Н. Гоголя с надписью: «Юному поэту, дорогому Евгению Бовкуну от классной руководительницы Софьи Каримовны Ишмаевой». Когда я принёс её домой, мама восприняла это как должное, а папа, улыбнувшись, с особой теплотой сказал: «Наш поэт». Я знал, что они гордятся мною незаслуженно, и по-настоящему понял их состояние только после того, как сам стал гордиться своими детьми и внуками. Это ни с чем не сравнимое ощущение счастья с годами приобретает дополнительные оттенки. Если в свои ранние годы дети радовали меня разнообразием способов познания окружающего мира, повышенной чуткостью в отношениях к людям и животным, вызывая мои восторженные оценки, то теперь мне нравиться любоваться ими молча, слушать и наблюдать, как они трудятся, воспитывают своих детей, о чём-то рассказывают или беседуют с друзьями. Но основной источник вдохновения теперь – мои внуки: Гриша и Федя (ГриФеды) и Павлушка, для которых я написал две книги стихов и рассказов – «День ГриФедов» и «Пашкин Дом».