Я проснулся от того, что кто-то теребил меня за руку. В комнате никого не было. Ужас сковывал меня. Дикий, неосознанный крик рвался из груди и никак не мог вырваться наружу. Чья-то тёплая рука прошлась по волосам, остановилась на пылающем лбу.

– Ну, чего испужался? – раздался тихий с хрипотцой голос.

Я робко открыл глаза. У моей кровати сидел бодренький старичок с хитрыми искорками в глазах и улыбался. Драгоценностей у меня не было. Так что на этот счёт я мог быть спокоен. Мои новые из бутика джинсы были ему явно не по размеру, да и ни к чему. И я слегка успокоился под его не агрессивным, с прищуром, взглядом.

– В… Вы кто? – наконец выдавил я.

– Хозяин я тутошний. Домушником по-вашему кличут. Чего напрягся? Я вообще тихий. Управдом по-вашему. Домовым ещё кличут.

Я задрожал как осиновый лист, хотя почему-то возникли ассоциации именно с колом. Который… которым… Может, я свихнулся? Работы в предновогодний период было много.

– Ты не шебушись, не шебушись, – успокаивал он меня. – Я не это, не галлюцинация. НТР принимаю и кое-какую литературку почитываю. По ночам, правда, – вот зреньице и пошаливает малость. Я тебя сначала за старую деву из тринадцатой квартиры принял. Я её иногда посещаю. Ну, это как, значит, дух святой. Пошалить немного хочется. Ты уж извини, ежели что не так, когда я тебя по голове погладил.

Тут я припомнил, что книги, оставленные для чтива на ночь, к утру оказывались не на своих местах, а компьютер по непонятной причине открывался на эротических сайтах. И теперь попытался связать эти странные факты.

– Хреново тебе, знаю. Умаялся, – сочувственно закивал головой домовой. – Люб ты мне. Обычай блюдёшь. Кошечку держишь.

Он посмотрел на свёрнутого калачом «жлоба», так звали моего кота.

– А другие повышвыривали. Вонища им, видишь ли, мешает. Песок чаще менять нужно. Ты уж извини, побеспокоил, поговорить хочется. Домик наш сносят. Так что бомжевать пойду. Нашего брата сейчас бездомного много. Некоторые балуют, под привидения работают, или этих, ну… полтергейстов. Да… Но это молодняк. Которым и пятисот нет. А нам бы… Ты выпить хочешь?

Я сидел в кровати и тупо смотрел на неожиданного ночного гостя.

– Вообще-то пить плохо, – изрёк он. – Да уж ноет больно.

– У меня нет. Я к другу всё отнёс. У него Новый год встречаем.

– Да знаю я. Я к Савичу слетаю. У него за шкафом от жены спрятано. Я мигом.

Домовой растворился в стене, затем высунул озабоченную физиономию:

– Ты это, денежку дай. Он за бесплатно не хочет, а воровать вроде неудобно.

– Так дал бы ему.

– Так у меня деньги-то мистические, – сконфуженно прохрипел домовой. – Я ему так и сказал; он мне: «Я тебя, зелёный змий, с твоей мистикой так расфрантычу, что и полицию звать не придётся». Ты уж, мил человек, денежку мирскую-то дай.

Я потянулся к брюкам и, вынув измятые бумажки, отдал собеседнику.

– Я мигом, – подмигнул он мне шалым глазом.

Через пару минут он действительно явился с бидоном, в котором что-то противно пахло.

– Вот, раздобыл, – радостно сообщил он.

– Слушайте, а как это вы сквозь стены? – робко поинтересовался я.

– А, – махнул лохматой лапой домовой, – сызмальства обучен.

– Так значит, вы всё, что в доме делается, видите?

– Точно, – домовой ноздрями блаженно втягивал омерзительный запах, идущий из бидона.

Любопытство разобрало меня.

– Слушайте, а что сосед справа от меня сейчас делает?

– А, этот… – домовой отхлебнул. – Ох, амброзия. Этот-то думает, куда левые бабки прятать от налоговой. Всё равно посадют.

– А слева?

Домовой плутовато прищурился.

– Семейную жизнь не обсуждаю. Профессиональная этика. Пить будешь?

Я содрогнулся.

– Лучше закурю.

– Валяй. Эх, – опять запричитал он, – сносить будут. Разбежитесь вы все, сироточки мои, – прогнусавил он, отхлёбывая из бидона изрядный глоток. – Ты бы вот из 25-й врача пригласил с нами посидеть. Не спит он, ёлку наряжает. Уже пять игрушек разбил. Психиатр. Прощальные ведь посиделки устраиваю. Я его, правда, раз чуть до хи-хи не довёл. Чтоб меня мистикой не обзывал. Но кто старое помянет… Но я думаю, он зла не помнит. Поспорили бы насчёт мистики. Сходи за ним, а?

– Неудобно. Ночь всё же. Что он подумает?

– Ты уж старика уважь, сердечный. Сиротой ведь остаюсь. Беспризорным по свету скитаться… – гнусаво затянул он.

– Ладно, – проклиная себя, что вечно попадаю в истории из-за своей мягкотелости, я надел джинсы и вышел из квартиры.

Дзинь! В вымершем подъезде оглушительно рявкнул звонок. Щёлкнул замок. Сквозь массивную дверную цепочку на меня испуганно моргало лицо психиатра Льва Борисовича. Наконец он меня узнал.

– Вам чего, любезный?

– Извините, что в такое время… Дело, видите ли, в том…

– Ну-с?

– Вы только не удивляйтесь. У меня в квартире сидит домовой и… выпить с вами хочет.

– Так, – врач подозрительно посмотрел на меня. – Много пили?

– Да я вообще не пью… почти.

– Да? – как-то неопределённо протянул он. – Ладно, завтра зайдите ко мне в поликлинику вне очереди. Всё?

– Но он хочет…

– И его с собой возьмите. Может, вам седуксенчик дать?

Я попятился к своей двери. Домовой допивал бражку и плаксивым голосом напевал: «По приютам я с детства скитался».

– Что, не идёт? – спросил он, увидев меня. – Не уважает. А я тебя, сердешный, уважаю. Хош, поцелую?

– Нет, спасибо, – поспешно сказал я.

– Ну вот, идтить мне надо. Ты-то меня вспоминай. Да, чуть не забыл. Кота-то своего с собой возьми. Через него и я, возможно, у тебя поселюсь. А то напоследок я тебе нервишки пощекочу. Или Ваське-вампиру скажу, чтобы напужал. Ну, покедова, – шатаясь, произнёс он.

И тут я вспомнил, что надо бы спросить, как учили слухи: «К добру или ко злу?» Домовой уже наполовину скрылся в стене.

– Постой! – выкрикнул я. – К добру или ко злу?

– К добру, дурачок. Новый год на носу, да и в новый дом въезжать скоро будешь.

Сказал и исчез сквозь стену.

Елена Коган

«Вечер тихо крадется…»

Вечер тихо крадетсяв дом ко мне. Я окошкооставляю открытымдолгожданному гостю.Он заходит неслышно,словно черная кошка,насыпает мне звездыв кофе щедрою горстью.Он садится напротив,и загадочно смотритмне в раскрытое сердце,и на гуще гадает,что со мною случитсяэтой сказочной ночью,сам волшебное зельев чашку мне подливает.Я от этого зельястану нежно-прозрачной,и почти невесомой,и беспечно счастливой.Розмариновым ветромон сорвет меня с места,повлечет за собою,наблюдая ревниво,чтоб нескромные взглядымимолетных прохожихне мешали мне плаватьпо вечернему небу…А под утро вернусьодинокой совоюот безумной свободык насущному хлебу.

«Я не могу дышать …»

Я не могу дышать —мне нужен воздух,очищенный от радужных иллюзий.Я слышать не могу —гремит мне в ушивоенный клич непрошеных дискуссий.Мне чувствовать невмочь —так давят сердцустандарты рамок из чужих примеров.Я видеть не могу —мне застит небочужая боль немыслимых размеров.Устали рукиопускаться от бессилья,когда не можешь, вместе с состраданьем,подать просящемулюбви и уваженья,а вместе с тем, простого подаянья.Я не могу ходить —натерли ногинапрасные усилья и старанья.Немеет разумот одной лишь мысли,что не объять мне необъятного познанья.И мечется душаусталой птицей,не зная, где присесть и отдохнуть,Она больна,ей по ночам не спится,утерян ею самый верный путьк Источнику покоя и порядка.Гляжу сквозь слезы,подводя итог:ведь, если я —вершина Мирозданья,то кто подножие его? Помилуй Бог!

SOS!

Встречало утро серостью небес.На этом фоне рыжими мазкамиразмазал ветер волосы и влезей под одежду мокрыми руками.То обнимал ее колени, как хмельной,подолом платья, что сорвать пытался,то бил наотмашь по лицу, то, как шальнойвзбешенный старый пес, за нею мчался,лизал ей руку мокрым языкомприлипшего осеннего листочка.А по асфальту звонко каблучком —три точки, три тире, еще три точки.И от кого спасения онас утра искала, боль превозмогая?Бледна и одинока, как луна,ее Душа, и изгнана из Раяза то, что сочный плод добра и зласама сорвать посмела и отведатьему дала. Не сразу поняла,каким открыла нынче двери бедам.И Ева, и Пандора – две в одномобъединились в образе фатально,как ящик – жизнь перевернув вверх дном,лишилась и надежды моментально.И разглядев при девственном рассветесвоих поступков необдуманных чреду,решила, что одна она в ответе,за в мир их принесенную беду.А потому, достойна наказанья.Сама себе безжалостный судья.Себя сама отправила в изгнанье,ни слова в оправданье не найдя,приговорив себя навечно к непрощенью.Шалаш и милого оставила в Раю,чтоб не обречь на вечные мученья,шепнув ему: «За все благодарю»…Он не проснулся, сон его был светел,и светом этим для него она была…А поутру он сразу не приметилна стуле два оставленных крыла.

Анна Фуксон

Новигод в израильском колледже

Долго и трудно я привыкала к своим новым студентам. Меня поражали их раскованность, открытость, их способность прервать меня посередине фразы, задать любой вопрос, даже самый личный. Между нами не было никаких барьеров. Да и о каких барьерах могла идти речь, если они обращались ко мне «Анна» и на «ты»? В лучшем случае я могла услышать от них обращение «мора» – учительница. Поначалу меня это задевало, Даже не задевало, а привлекало внимание, но постепенно я привыкла, ведь их бесцеремонность не означала презрения ко мне – это была общепринятая форма обращения к преподавателю. А с другой стороны, меня радовало, что мы общаемся на равных, они смотрят на меня, не отводя взгляда, изучают меня так же, как изучаю их и я. Так я надеялась.

Что уж говорить о самих студентах и их привыкании ко мне? Перед ними стояло неведомое существо в непривычной для израильского глаза одежде, с тяжелым для их уха акцентом на иврите, с британским английским произношением. А они преклонялись перед американским английским, с рокочущим RRR! И это существо обучало их пониманию прочитанного – именно на английском языке! Темы их вопросов ко мне были так разнообразны, что не было смысла заранее готовиться к их граду – он сыпался на меня непрерывно. Единственной моей домашней заготовкой был огромный научный текст, который я досконально изучала дома, обложившись толстенными словарями. Разумеется, я изучала не только сам текст и незнакомые лексические единицы. Мой пассивный запас слов был очень велик. За годы учебы в Ленинградском университете, преподавания в вузах и особенно работы над литературоведческой диссертацией я прочитала столько англоязычных томов, что мне было легко справляться со статьями. Но их даже близко нельзя было поставить рядом с теми коротенькими текстами, которые мы преподавали в Ленинграде. Самым главным было то, что в этих статьях выражалась новая западная философия, от которой моя бедная голова шла кругом. Вот эту-то философию я и усваивала или, скорее, заглатывала бешеными темпами. Но об этом мои студенты не догадывались.

Однако мою добросовестность при подготовке к урокам они были вынуждены признать. Поругивая мое «русское» происхождение, они мне же и ябедничали на других преподавателей. Особенно доставалось одному бывшему американцу из соседней аудитории, который регулярно опаздывал на урок и не готовился к занятиям. Рассказывали, что, войдя в класс, он открывал свой бездонный портфель, извлекал из него учебник, долго листал его в поисках подходящего текста, а потом велел им читать его самостоятельно до конца урока. Заняв студентов, он садился на стол, съедал огромный длинный сэндвич и после этого закуривал. Отдавая должное некоторым моим преимуществам перед соседом, мои студенты делали все, чтобы я не зазнавалась, и преподносили мне свою похвалу в стертой форме: «Ты хоть и русская, но…»

Надо отдать должное другим преподавателям, которые приходили на занятия вовремя, отлично готовились к ним, от рождения обладали американским произношением или, на худой конец, местным, израильским. Они любили опекать меня, поправлять мои разговорные «ошибки», критиковать мою излишне европейскую одежду и проявлять всяческую заботу старшего о младшем по рангу.

Ближе к Новому 1995 году я почувствовала и в своей студенческой группе, и в преподавательской среде возрастающий интерес к теме Сильвестра. Имя Сильвестр было мне незнакомо, но мои студенты все явственнее давали мне понять, что празднование дня Сильвестра завезли в Израиль «русские». Я начала спрашивать своих родных и друзей об этом самом Сильвестре, но ни у кого из них не было о нем ни малейшего представления. А личных компьютеров в ту раннюю пору нашего «олимства»1 у них тоже не наблюдалось. Наконец, кто-то из самых продвинутых родственников догадался поискать это имя в своем рабочем компьютере. И вот что он узнал.

Сам Сильвестр Первый, согласно легенде, оказался Папой Римским, который в 314 году нашей эры поймал ветхозаветное чудовище – змея Левиафана. Этим самым он оказал человечеству большую услугу – спустя семь веков этот страшный зверь должен был вырваться на волю и уничтожить мир. И только благодаря Папе Сильвестру Первому эта трагедия не произошла. Когда Папа умер, 31 декабря 335 года, благодарное человечество начало почитать этот день как день Святого Сильвестра. Тем не менее, это красивое, но чужое название обошло стороной православных христиан и всех евреев. Выяснилось, что празднование Сильвестра было католическим обычаем. Но такая уж была каша в головах моих бедных студентов. В моей же «пост-совковой» голове на эту тему был просто вакуум. И это было стыдно.

Надо сказать, что и до приезда в Израиль и, конечно, находясь в самой Стране, я себя всесторонне развивала. В России я изучала иврит и еврейские науки. В Израиле я ходила на всевозможные курсы повышения квалификации и изучала на иврите все, что могли знать мои студенты с младенческого возраста: песни, музыку, историю, израильскую литературу. Для себя лично, для души, я изучала иудаизм.

Я, конечно, рассказала им и о Сильвестре, и об истинном обычае празднования Нового Года в России. Труднее всего было объяснить, что в России мы не праздновали Рождество – ни католическое, ни православное, а Новый Год для нас не был религиозным праздником. Мы празднуем приход Нового Года, с которым связаны новые надежды, мечты о здоровье, о счастье. Мы так и говорим друг другу: «С Новым Годом, с новым счастьем!» Ведь все мы, все страны мира, вступаем в следующий год, включая и израильтян, хотя у нас, у евреев, есть свое летосчисление. Мне казалось, что взаимопонимание было достигнуто. Но в каждой новой группе, в каждом новом учебном году, раздавался все тот же вопрос: «Анна, ты празднуешь Сильвестр?» Кто когда-нибудь работал в школе или другом учебном заведении, знает об этой ежегодной душевной травме преподавателя. Ты, казалось бы, уже все объяснил, но приходят новые ученики, и им надо снова объяснить: нет, я не католичка, я не поклоняюсь Сильвестру, и все, кто приехали оттуда, даже знать не знали, кто он такой, этот ваш Сильвестр, пока не прочитали в Интернете.

А однажды я услышала удививший меня вопрос: «Хевре (ребята – иврит), где МЫ будем праздновать Сильвестр?» Это было уже групповое, но искаженное принятие «русских». Для меня это означало, что израильтяне начали нас принимать как своих. Только как-то странно они нас принимали, не совсем так, как мне бы хотелось. Они тоже начали праздновать этот день, но как-то навыворот. И это меня огорчало.

Шли годы. Менялись студенческие группы. Я непрерывно работала над собой. Мой британский английский приближался к американскому звучанию. Мой иврит не освободился полностью от акцента, но стал более благозвучным. Да и внешне я уже не отличалась от обычной израильтянки. И однажды я дождалась.

31 декабря, как обычно, урок английского был последним. Он был длинный, две сдвоенные пары. Заканчивался в 20.30 вечера. Долг есть долг, я работала, хотя меня ждали дома. В пять вечера в группе началось волнение. Я услышала два ключевых слова «рикудим» (танцы) и «новигод».

В 5.30 раздался девичий голосок: «Анна, улай маспик (может, достаточно)?» Я: «Ма питом? (с чего вдруг?)».

В 6.00: «Аннеле, йалла (хватит)». Я: «Од кцат (еще немного)».

В 18.30 – еще голосок, уже с мольбой: «Анночка, генуг! (хватит – идиш). Новигод бе Тель-Авив. Ешь ляну рикудим (у нас танцы)».

Этого уже не выдержит никакое сердце. Имя из детства. И как она узнала, чертовка!

Все свободны! Всех с Новым Годом!!!

Елена Арье

По поводу и без

Что новый год? Повторность цикла.Летит планета, как привыкла,На новый круг, витки мотая,Как на клубок – модель простая.Неутолимые печалиПо-прежнему пребудут с нами.Для них что старый год, что новый —Они проникли до основы,И в них копать не нужно глубже.Откроем дверь, пойдём наружу,На слабый свет в конце туннеля,На выходной в конце недели,На неожиданную встречу,К тому, кого обнять за плечиИ обогреть давно уж надо,Чтобы душевный мир наладить.Пойдём, войдём в другую воду,Через другую непогодуПеребредём, и перебродимВ напиток крепкий, водки вроде.И, кстати, тост: «Давайте, братцы,Промеж себя не будем драться!»И так мотает нас планета.Что новый год? – Пройдёт и это…

«Ничто не вечно под луной…»

Ничто не вечно под луной,И все слова давно банальны,Гормонов химия не тайнаИ в этот день, и в день другой.Что ж, проявляя деликатность,Не напишу я громких слов.Но, если есть в душе любовь,Её не утаишь, не спрячешь,И от неё не убежишьКакой бы болью не терзала.Она – диковинная малость,Что наполняет смыслом жизнь.

К сорокалетию сына

Всё в жизни – вечное начало,Не середина, не конец.Вдруг сорок. Много или мало?Был сын и внук – вдруг сам отец.Плывешь ли щепкой по теченьюИль ледоколом поперёк,Всегда является сомненье:Туда ли выплыл и догрёб,Куда прицеливался вроде?А может, главное – процесс,Который при любой погодеПодогревает интересНа волнах памяти и смысловВдруг радость жизни ощущатьВ созвучье чувств, надежд и мыслей?Тут скажешь: «Намудрила, мать!»Ан нет! Всё чрезвычайно просто.В щемящих чувствах – признак роста.Нам есть что вспомнить из былогоИ, оценив летучесть дня,Сегодня начинаем сноваДля радости и счастья дляСебя, родных, друзей, Вселенной.Нет выше цели и цены.Душевный труд не терпит лени.Мы сим процессом связаны.Здесь каждый важен, каждый нужен,До слёз, до дрожи в голосах.Без нашей связи нам не сдюжитьНи до, ни после сорока.Так пусть же нас не перестало,Куда б и как ни плыл пловец!Всё в жизни – вечное начало.Не середина, не конец!

Татьяна Бершадская

Как же я тебя люблю…

Меня зовут Рина. А мою дочь Алина. Мы живем вместе с тех пор, как я оставила работу. Пенсия… Слово пахнет нафталином, старостью, старушечьими посиделками у подъезда. Но я всё это к себе и близко не подпускаю. Дама я энергичная, жизнь меня очень интересует, надеюсь – я ее тоже. И градус нашего взаимного интереса ещё достаточно высок. Когда мы съехались с дочкой, нам обеим казалось, что это идеальная модель жизни на ближайший год, пока я не оформлю свои пенсионные финансовые дела и смогу снова жить одна. Я ведь не только с работы ушла, а ещё и в другой город переехала.

Адаптация для меня оказалась делом нетрудным. Мне все нравилось, я понимала, что правильно поступила, согласившись на переезд, и с дочкой все складывалось неплохо. Ну, подумаешь, фыркнет иной раз:

– Мама, не трогай ничего в моей комнате, я сама уберу, когда вернусь с работы.

А мне разве трудно? Я все равно дома пока. Хотя решила для себя сразу, что без работы долго сидеть не буду. Я просто не могу находиться в четырех стенах непрерывно. Найду себе подработку с частичной занятостью – может, библиотека, может, книжный магазин…

Ну вот, я, конечно, мало-мальски у дочки прибирала. Она уходит рано, а с вечера не готовит себе одежду, и утром все ее немалое количество шмоток вывернуто из шкафа, как после погрома, кругом косметика валяется: я один раз наступила на какую-то коробочку, а это оказалось что-то супер-брендовое и дорогое. Ну, валялось на полу, а я не заметила – шла белье вешать на балконе, а балкон в Алинкиной комнате…

Вечером мне было высказано категорическое «фэ» и непререкаемым тоном заявлено:

– В мою комнату не входить. А белье ты можешь стирать, когда я дома. И попросить меня его повесить.

Я попыталась объяснить, что мне проще ставить стирку, пока я одна – я успеваю даже две стирки сделать, и параллельно готовлю и убираю.

– Мама, хватит контролировать! Это моя комната!

Ладно, постараюсь не прикасаться ни к чему. Но почему она говорит о контроле? Я звоню ей и спрашиваю, когда ее ждать. А мне отвечают, что это меня не должно интересовать! Ладно, я перестала спрашивать, хотя попыталась сказать своему любимому ребенку, что волнуюсь, когда она долго не приходит и не звонит. Это вызвало такую неадекватную реакцию, что я предпочла ретироваться к себе в комнату. Но не тут-то было – Алина возникла на пороге и негодующе вопросила:

– Чего ты убежала? Слушать правду не хочешь?

– Какую правду на этот раз? – спросила я.

– О манипуляциях твоих! Ты говоришь, что волнуешься и я, чтобы успокоить твое волнение, должна тебе звонить? Что это, если не манипулирование?

О, Господи, что делается в голове у этой девочки! Она разве не понимает, что проще позвонить, чем заставлять другого волноваться?

– Не понимает, Ринка, – сказала моя подруга Майка. – Они все глухие на это дело… А вот скажи, как у нее с личной жизнью? Может, там проблемы какие-то, вот она на тебя и кидается.

Ну что ей сказать… С личной жизнью у моей дочки оглушительно благополучно – за то время, что мы живем вместе, я имела возможность соприкоснуться с Алининой личной жизнью не единожды. Ночью я крепко сплю, слава Богу. Зато по утрам иногда имею сомнительное удовольствие сталкиваться с «друзьями» моей дочери – то по дороге в ванную, то в туалет. Не скажу, что мне всегда удается сохранить лицо, даже проборматывая «бокер тов, ма шломха»2. И это после моих многочисленных просьб выпроваживать «дролечку» ДО того, как сама Алина уходит на работу.

– Это, мамуля, тебя вообще не касается! Чувствуй себя свободно – это твой дом. Ты можешь заниматься своими делами и не обращать внимания на моих гостей.

Вот это да! Интересно, как можно чувствовать себя свободно, когда мимо тебя ходят незнакомые молодые люди, и хорошо, если одетые, а то чаще обернутые по торсу банным полотенцем?!…

– Мама, где мой теудат зеут3?

– Понятия не имею.

– Это ты его куда-то засунула!

– Я не заходила к тебе в комнату.

– Но белье вешала!

– При чем здесь белье? – я уже понимаю, что сейчас произойдет.

– А при том, что некому больше зафигачить мой теудат зеут неизвестно куда! Ты просто забыла, мама!.. Ты, вообще, стала часто забывать разные вещи. У тебя, как у бабушки, Альцгеймер начинается, по-моему. И меня это очень волнует. Надо провериться. И к психологу нам надо пойти. Потому что ты, чуть что, начинаешь говорить такие странные вещи…

– Например, – перебиваю я и чувствую, что еще чуть-чуть, и разревусь. Я уже две ночи, после очередной стычки, не сплю, у меня раскалывается голова и горло забито слезами. Ах я, слабачка, все труднее мне становится совладать с нервами; что, что, что мне сделать, чтобы мой ребенок перестал меня «строить»?

– Например, – повторяю я, успевая выровнять голос.

– Например, ты в последнее время говоришь, что чувствуешь себя никем. Что за глупости! Ты просто слишком категорична и хочешь, чтобы все было по-твоему, а я этого тебе не позволяю. Вот, даже сейчас, посмотри, в какой агрессивной позе ты стоишь!

Я стою, опираясь рукой на косяк двери, а другую руку, с воткнутыми в ладонь острыми ногтями, прячу за спиной, чтобы дочь не увидела кровь, заполняющую лунки на ладони, и не сказала что-нибудь вроде того, что моя истероидность наталкивает ее на мысль о моем душевном нездоровье.

– Мама, ты меня слышишь? Почему ты так смотришь? Куда ты пошла? Вот видишь, ты даже не в состоянии выслушать правду о себе! Ты все время настороже, это уже психиатрия, мама! А сообразить, что я прихожу с работы на взводе, и стараться не мелькать перед глазами – слабо тебе?

– А когда ты не бываешь на взводе? – спрашиваю я, закрывая за собой входную дверь. Она тут же распахивается и я, не поворачиваясь, слышу:

– Куда ты идешь? Мы не закончили!..

1 2 >

На страницу:

Перейти

1 из 2