Я буду помнить

Сегодня в школе ей позавидовали. Кто-то считает ее загадочной и таинственной, потому что она не такая как все. А кто-то позавидовал красивым фотографиям, но никак не самой Милене. Кто-то иногда испытывает к ней сожаление, например Анна Ильинична, и дарит светлую улыбку, протягивая руку с редкой конфеткой. А кого-то она злит, сама и ее печальная история происхождения. А кого-то ее близкое существование пугает, и этот кто-то старается держаться от ее семьи и дома как можно дальше. Но сегодня в школе ей позавидовали…

Она разложила перед собой фотографии. Никто из школьников никогда так и не узнает, что она их немного обманула. Станет ли им от этого плохо? Вряд ли. Просто фотографий отца у нее не имеется, да и, наверное, никогда уже и не будет. Его лицо она видела всего один раз – на деревянном кресте прибитая железная фоторамка с датами жизни и смерти. Вот потому она без разрешения взяла снимок Ванечки, своего родного дяди. Об этом тоже никто из школьников не узнает, потому что его лицо никто и никогда не увидит, из-за того что он больше никогда не поднимет ни на кого свой пронзительный взгляд с прищуром, будто насквозь, будто прямиком в душу глядит. У него нет могилы, но о нем есть память, и не только в старом обветшалом фотоальбоме в красном бархате. У его семьи есть память, однако нет места, где ее можно почтить.

Тринадцатилетний Ваня больше всего на свете любил воду. Жаркие, летние и свободные от школьных занятий и домашних забот дни он с друзьями проводил на речке. Яркое солнце, водная гладь и крутой берег, с которого мальчишки бросались вниз. К вечеру все возвращались загорелые, уставшие, пропахшие речной водой и счастливые. Дома он брал на руки маленькую Женьку и носил по комнате, рассказывая ей о речке и солнце, о своих друзьях и о рыбе, которую поймал рано утром и сразу же принес матери. По дому уже витали аппетитные запахи жареной рыбы, и слышалось шкворчание накаленного масла на сковороде. Женька беззаботно улыбалась и трогала пухлой ручкой волосы брата, которые от постоянного нахождения на солнце так выцветали, что приобретали сияющий блеск. Когда Зоя вышла из кухни к детям, она на мгновение замерла и перестала дышать, так ей не хотелось прерывать их. Ей казалось, что от сына прямо исходит солнечное тепло, впитанное за весь день, а в глазах, как в отражении, застыла вода, глубокая и безмятежная. Боже, как же она любила глаза сына! Ни у нее, ни у Алексея не было такого цвета глаз. У Светы они были холодные и прозрачные, как сама пустота… Зоя тряхнула головой, нет-нет, нельзя об этом думать, нельзя их сравнивать. У Ванечки с самого рождения такой взгляд добрый, притягивающий, не как у других новорожденных – мутный, неосознанный, даже слегка туповатый, словно озираются по сторонам и думают, ну какого же черта я тут очутился? У Женьки же взгляд отцовский, большие темные глаза, но хитрющие, как у лисы. Зоя ласково улыбается… На загорелой мальчишеской шее, в расстегнутом вороте клетчатой рубашки, виднеется крестик, маленький, серебряный. У Женьки точно такой же, на пухленькой, белоснежной шейке. Они с Алексеем сына крестили сразу же после смерти Светы, а Женьку сразу же после рождения. Для защиты, что ли, небесной, коль сами ее уберечь не смогли. Пусть под Богом ходят, дети ее любимые. Пусть дарует он им царствие земное, любовь да благодать, да защитит их от злости и горя. Женька дергает Ванечку за волосы, а он, смеясь, дует ей на личико. Боже милосердный, храни их! Зоя все никак не может сдвинуться с места, будто ноги ее в пол вросли.

С рассветом сын уходил на речку рыбачить и изо дня в день приносил улов, когда побольше, когда поменьше, а бывало и вовсе всю рыбу обратно в воду отпустит. Смеясь, говорил, что пожалел. Он всегда возвращался с мокрыми волосами и во влажной одежде, так и не успевшей просохнуть по дороге. На рыбалку он ходил со своим лучшим другом – тоже Иваном, на год старше. Иногда, застирывая его рубашки и штаны, Зоя ощущала склизкий рыбный душок и недовольно качала головой: вот как с тобой девчонки будут целоваться, а? Ванечка же только улыбался, мило и так по-мальчишески, что Зоя не могла ругаться на него. Но зато перед сном жаловалась Алексею: вот как с ним девчонки будут целоваться, а? И Алексей тоже улыбался, по-доброму и по-родному, что она снова не могла ругаться. Он целовал ее в горячие щеки и крепко прижимал к груди, обещая, что ничего страшного не произойдет. А Зоя вздыхала и думала, куда же еще после смерти дочери может быть страшнее? И гладила ладонью почти седые волосы мужа, приговаривая, что все-таки хватит им, наверное, рыбы.

Он мог переплыть речку туда и обратно без передышки. И под водой тоже. До него пока такое никто не проделывал. Слишком уж опасное и коварное течение у реки, особенно в этом месте. Перед тем как снова это сделать, он окидывает взглядом берег, где собрался целый зрительный зал. К восхищенным взглядам он привык, у него даже прозвище имеется – «Водяной», потому что умеет обращаться с водой как следует. Он ее уважает и любит бесконечно. Вода для него не просто стихия, а сила и радость жизни, в ней он как рыба. А поздней осенью, зимой и ранней весной, пока снега не сошли, он подобно золотистому карасику на суше, задыхается и все бродит по скованному берегу, ногой пробуя лед на прочность. Он раздевается и оставляет одежду на земле. В желудке трепет, в пальцах ног покалывание от предвкушения привычного наслаждения. Еще чуть-чуть и он почувствует ее… ласковую, нежную, как материнская рука. Он делает два шага навстречу, и за спиной раздается одобрительный вздох. Вода расступается перед ним, пропуская вперед, и когда он касается ее, то она обнимает его ступни, словно ступни драгоценнейшего и желанного гостя. Вот оно! Отталкиваясь от берега, он ныряет – быстро, сильно, глубоко. Какое же наслаждение скользить в водном потоке, подобно скользкой рыбе, быть легким и невесомым, ощущать толчки ног всем телом и устремляться только вперед. Добравшись до противоположного берега, он возвращается назад. И выходя из воды под улюлюканье, чувствует ее влажные следы у себя на волосах, на коже, как крохотными капельками она стекает вниз, еще несколько секунд даря ему нескончаемое удовольствие.

На берегу ждет верный товарищ Иван, сидя рядом с его брошенной и нагретой солнцем одеждой. Иван плавает плохо, даже можно сказать, хуже топора. Руки и ноги у него длиннющие, а толка от них в воде нет – машет ими как ошалелый. Но Ване кажется, что друг просто стесняется признаться, что боится воды и глубины. Он единственный из всех, кто не прыгал в реку с крутого и обрывистого берега, единственный, кто не заходит глубже обыкновенного, единственный, у кого широко раскрываются глаза, едва волна хлестанет по подбородку. Но он научит его держаться на плаву, обязательно научит, ведь у них впереди еще так много нерастраченного времени, что пока спешить некуда. Он накидывает горячую рубашку на плечи и натягивает штаны с завернутыми концами, чтобы в них не попадал песок. Ну и жарища! И солнце так высоко-высоко! Он поглядел в небо, прикрывая лицо ладонью и сощуривая глаза в две пристальные черточки. Наверняка здесь они пробудут целый день, до самого позднего вечера…

Когда к компании двух друзей-тезок прибилась девчушка, Зоя не углядела. «Алексей, что за девочка? С какой улицы, не знаешь?» – поинтересовалась она у мужа, когда сын скрылся в пылевом облаке дороги. Алексей пожал плечами. Да откуда мне знать, честное слово, Зоя? Тут Женька ходить начала, а она все о ерунде. Взрослый парень-то уже, ей-богу! Но материнское сердце трудно обмануть, и в уголки женской души стали закрадываться мрачные и опасливые чувства.

Все чаще она стала замечать отделившуюся от всей компании троицу: сын, долговязый друг и светловолосая девчонка. Все они как-то бочком, все как-то стороной держатся, молчаливо и пугающе. А что ты с ребятами больше не дружишь, в конце концов, спросила она у сына. Дружу, ответил он. И улыбаться он перестал, все больше хмурится. И угрюмый стал. Как-то в один день она сказала мужу: Алексей, пойди, поговори с сыном, спроси, что там происходит. «Зоя! Да оставишь ты сына в покое? Ну взрослый парень уже, а ты все его в юбку кутаешь!» – вскрикнул Алексей. Значит, я спрошу сама! – настаивала она. Муж стукнул кулаком по столу: не лезь со своим бабским к парню! Однако Зоя устояла на своем и сумела вытянуть из сына пару слов, что девочку зовут Оля и живет она через три улицы, недавно с родителями из города переехала, да учиться будет с ними в одной школе. Вот как-то так. А что знаешь еще? Не глядя на мать: больше ничего сказать не могу.

В тот день Зоя как раз развешивала стираное белье во дворе дома. Вот, Алексей, ну, черт бы его взял! Опять забыл веревку потуже натянуть, того гляди сейчас чистые простыни землю обтирать станут. Она закинула белье на плечи и задрала длинные концы простыней и пододеяльников повыше – придется все самой делать, вечно до мужа не допросишься! День стоит жаркий, солнце в зените высоко над головой щурится маленьким шариком в ясном и безоблачном небе. Белье высохнет быстро – значит, можно весь день стирке посвятить, а то сибирское лето оно такое: сегодня жара, а завтра дожди, кто знает? От влажной ткани веет прохладой, и когда простынь прилипает к горячему телу Зои, она с жадной мыслью думает, как замечательно сейчас на речке, как было бы неплохо искупнуться, скинуть одежду, распустить волосы и прыгнуть в воду. Сколько она уже не купалась? Давненько это было, когда еще девчонкой была, в родной деревне. Они тогда часто с подружками к воде бегали. Эх, замечательное время было – молодость! Белье пахнет свежестью – как же приятно спать на чистом постельном после тяжелого дня.

Она оборачивается, а в полураскрытой калитке стоит девчонка. Оля. Та самая. И какая-то испуганная, прибитая. Шмыгает носом.

– Чего тебе? – ласково спрашивает Зоя.

– Там Ваня ваш…

– Что?

– Утонул… в речке…

Несколько секунд напряженной внутренней борьбы между тем, чтобы броситься и бежать, бежать до речки и броситься в воду, в самую пучину, с головой за ним, и чтобы не верить… не верить этой девчонке… не верить. Выстиранное до белоснежного сияния белье с шелестом падает на землю и тащится за ее ногами еще несколько метров.

Милена спрятала фотографии под подушку. В ночной глубине дома слышны редкие вопли бабушки Зои. Ночь. Самое неспокойное время, в него как вор, как бродяга, как чужестранец входит беда бесшумной поступью. Не стуча в двери и окна, не испрашивая позволения, она располагается полноправной хозяйкой. В смерти сына бабушка Зоя Милену никогда не винила, только себя и деда Алексея. И в минуты, когда совсем терялся рассудок, – некоего Ивана.

Осенью и весной Милене было запрещено гулять вблизи речки, пока лед обманчивый и ненадежный. Да и летом она никогда не купалась, летом под страхом жизни и смерти запрещено подходить к воде. Сидеть у берега и скучать, скучать и глядеть на хитрую воду, скучать и бросать в нее камни, которые тонули в ней со скоростью света. Бульк! Бульк! Бульк! Обычно она только печально вздыхала, когда под рукой кончались крупные камешки, и пересаживалась в другое место. Бульк, бульк, бульк.

– Почему ты никогда не купаешься?

– Мне мама не разрешает, – со вздохом ответила она, потирая худые коленки все в песчинках.

– Мама?

– То есть бабушка…

Она опять проговорилась. На сей раз перед ребятами. Не следует говорить им, что она еще по недавней привычке зовет бабушку Зою мамой. Все не отвыкнет никак, сложно это. Без мамы. Особенно когда у всех присутствующих она есть.

– Да брось, давай поплаваем маленько. Ты боишься, что ли?

– Нет, не боюсь.

– Ну так давай!

Давай. Чуть-чуть, да? Конечно! Она погрузилась в теплое течение, почти без страха к воде, но преисполненная страхом перед бабушкой. Какая же вода ласковая! Бабушка такой никогда не бывает. Как здорово водить рукой по речной глади, как волшебно! А какая она сама легкая, как перышко! Милена смеется, звонко и переливисто отдаваясь эхом по речной тиши. Наверное, смеется она точно так же, как и мама. Даже если это не так, то пусть сегодня будет именно так! Она попрыгала на двух ногах, затем осторожно на одной только правой. Решилась на левой. Как лихо получалось у нее выпрыгивать из воды, словно мячик резиновый. С каждым толчком все выше и выше, а вода ее как будто на руках в небо подкидывает…

Потом все было словно в тумане, она плохо помнила, потому что бабушка Зоя как-то ловко, а главное незаметно, выловила ее из речки и потащила через весь поселок, держа прямо за волосы на затылке. Они шли молча: бабушка смертельно бледная с железной хваткой в пальцах и она вся как заяц от испуга дрожащая. Ох, и взбучка ее дома ждала! Стоя в дальнем темном углу комнаты, лицом к стене, она слушала о том, как бабушка уже по горло сыта, как сил ее больше нет терпеть эту поганую, ненавистную, злую, жестокую жизнь, чтоб черт ее побрал! И Милена, ковыряя пальцем штукатурку на стене, тоже размышляла о своем: наверное, если бы она утонула сегодня, то бабушка совершенно не расстроилась, не загрустила по случаю ее ужасной гибели. Нет-нет, от нее у бабушки Зои и деда Алексея одни только неприятности, от нее у них одни беды, если бы не она и мать жива была бы. Она горько вздохнула, и стало ей совсем печально-печально. Наверное, лучше бы она умерла сегодня, чем стоять вот так в углу. Всеми брошенной и покинутой.

– Давай с нами в речку?

– Нет-нет, – твердо сказала Милена. Она больше туда ни ногой. Слово дала бабушке Зое.

– Ну и трусиха!

– Слабо?

– Не пойду и все тут! – неожиданно для себя ответила она. – И вообще! Там двойное дно!

– Что это такое? Что ты выдумываешь? Какое еще дно?

– Двойное!

Она сказала это так уверенно, что чуть ли не загордилась собой. Правда, она не знает – двойное там дно или еще какое. Она вообще, по правде говоря, не знает, есть ли дно у этой реки. Она же купалась всего-то один раз и то у берега, а там дальше кто его знает! Но она хорошо слышала, как про двойное дно бабушке Зое сказал Иван, сосед. Они опять ругались, и он как закричит, будто сумасшедший: «Двойное! Двойное у этой гребаной реки дно!» А бабушка ему в ответ: «Ну сукин сын, я выведу тебя на чистую воду!»

Несколько раз Милена приходила к реке и, задыхаясь от волнения, глядела с обрыва вниз. Река недовольно шумела, и ее гул улетал далеко в небо. В запутанных ветвях деревьев кричали птицы, и здесь, на обрыве, ветер трепал ее волосы и тонкое платье. Аккуратно, боясь поскользнуться на гладких и плоских камнях, она ползла вниз к реке, одновременно цепляясь рукой за сухие корни. Она приходила сюда не плавать тайком от бабушки, не мочить ступни и не разглядывать круги на вечерней воде. Она приходила сюда искать его. Может быть, однажды, в один задумчивый вечер, он вынырнет из речных глубин. Тот самый Водяной, что знает воду лучше всех на свете, улыбнется, сверкнув своим неповторимым взглядом, и скажет, что видел подводное царство. Она подолгу вглядывалась в сгустившиеся сумерки и прислушивалась к каждому всплеску, но вместо него сильный ветер пригонял из-за реки тяжелые грозовые тучи, недружелюбно нависающие над водой. Слышались низкие раскаты грома, и яркими вспышками мерцала первая молния. С неба падали первые капли дождя, холодные и настойчивые. Милена вскакивала с земли и пускалась обратно по обрыву вверх, по уже скользким от настоящего ливня камням. Она со всей силой карабкалась вверх, обдирая кожу на ладонях и коленях, соскальзывая по влажной земле вниз. За спиной ветер гнал и мутил воду, гнул ветви и разбрасывал листву, пока она пыталась подняться. Еще мгновенье, и она наверху. Грязная, промокшая и трясущаяся от холода она вбегала в дом, и бабушка Зоя охала, с досадой качая головой, ну что ты за ребенок такой, Миленка. Господи, ну за что ты мне такая досталась! Смотри, все платье изорвала, вся как свинюшка грязная! Одна морока с тобой! Вот если бы мать твоя живая была…

Милена запустила руку под подушку и вынула фотографию Ванечки. Пока сентябрь теплый стоит, надо бы сбегать еще раз к речке, да подождать его. Она бы сделала это непременно завтра после школы, но пока бабушка Зоя не вернется из своего хмельного горя, она не станет этого делать. Она здесь нужна, дома. Она не имеет права бросать их. «Я приду к тебе», – пообещала она ему и спрятала снимок под подушку, где уже покоилась Женька. Надо будет только одеться, как положено, ботинки покрепче, а то в этот год обрыв размыло в конец, с каждым разом все сложнее и сложнее карабкаться вверх.

6

Женщин в жизни Егора было немного, скорее, их не было вовсе. Либо они принадлежали самим себе, либо же кому-то другому, но только не ему.

В двадцать девять лет Егор повстречал Эмму. Она вошла в его редакцию той самой походкой, от которой мужчины теряют разум. До непосредственной встречи они созванивались два раза, и он уже слышал ее приятный, чуть низковатый для женщины, голос в телефонной трубке. В первый раз разговор прошел быстро, они договорились о времени и месте встречи, на том и закончили. Но неожиданно Егору пришлось уехать в командировку, и он попросил своего секретаря отыскать номер телефона Эммы, журналистки с местного телевидения, с которой у него назначена встреча для интервью и записи ролика в местный эфир. Второй разговор длился дольше, и Егор словил себя на мысли, что наслаждается ее грудным голосом, отчего по шее и по спине, опускаясь все ниже, пробегает холодок дрожи. Непривычно для самого себя он зажмурил глаза и сжал в пальцах рабочую трубку телефона, отчего все мышцы в теле напряглись и будто стали деревянными, несгибаемыми.

Он не запомнил, во что она была одета и как выглядела, накрашена или причесана, хотя Эмма потом постоянно упрекала его за эту оплошность, мол, она так старалась, чтобы выглядеть потрясающе. Словом, она всегда выглядела потрясающе. Она вошла за секретарем, улыбнувшись и приветствуя его, а звук ее голоса шумом наполнил голову Егора, и ему стало невероятно душно; рукой он потянулся к вороту и ослабил галстук.

Эмма присела на стул напротив него, выложив на стол ручку и записную книжку. Сегодня мы с вами набросаем план нашего интервью, подготовим вопросы и ответы, чтобы потом лишь отлично снять ролик, говорила она. Егор снова потянул галстук. Ее записная книжка в мягкой обложке вишневого цвета перевязана шерстяной нитью. Не отрываясь, он следил, как изящные красивые пальцы привычно распускают нить, как ослабевает тонкий узелок на книжке и как затягивается тугой узел у него на шее.

– Если вам мешает галстук, вы можете его снять! – невозмутимо, чисто профессионально, посоветовала она. – Мы же сегодня не на официальном интервью, поэтому можно позволить себе слабину.

Он снял галстук, однако легче не стало. Эмма принялась перечислять вопросы, которые собиралась задавать: об издательстве и его литературной и общественной деятельности.

– В двадцать девять лет вы уже главный редактор, пусть и небольшого, но все же издательства. Как так получилось?

– Я продолжаю дело своего отца. Это он с другом основал «Огни Щегловска».

По ее лицу пробежала тень замешательства. Она явно занервничала, отчего лицо немного приобрело румяный оттенок.

– Здесь душно, – прижимая ладонь к воспаленной щеке, забормотала она.

– Да, душно, – подтвердил он, представляя, как ее ладонь прикасается к его щеке.

– Вы сказали, что это ваш отец, но в архивной справке указан совершенно иной человек, с другой фамилией… я, к сожалению, не могу вспомнить…

– Все верно, – мягко прервал Егор. – Он мне не родной отец, а отчим. Но для меня как родной отец. Единственное, чего бы я хотел, так это чтобы данная информация не фигурировала в интервью.

– Я вас поняла.

И она снова что-то пометила в записной книжке. Почерк, хоть и торопливый, но точно такой же, как и руки, изящный, витиеватый, где он успел заметить, одни и те же буквы она писала каждый раз по-разному. Вот пальцы перелистывают страницу, стержень пляшет по бумаге, порождая маленькие, кругленькие буковки. Ее темноволосая голова с прямыми блестящими прядями, в которых путался солнечный свет, нависла над книжкой, а губы беззвучно нашептывали слова. Кажется, ты попал, приятель, подумал Егор.

– Эмма? – тихо позвал он. – Я могу вас называть просто Эммой?

Она подняла голову и улыбнулась. Теперь он с точностью разглядел ее глаза. Как у кошки, большие, ссуженные по краям и вовлекающие за собой в неизвестную пропасть. В ее крупных и черных зрачках он отчетливо видел свое маленькое, искаженное отражение и крохотную точку солнечного блика. Удивительно! Он потянулся к галстуку, нашарив рукой пустое место. Они все еще смотрели друг другу в глаза, и она все также продолжала улыбаться, сжимая в пальцах ручку.

– У вас наверняка нет свободного времени. Университет, издательство, научная деятельность, – проговорила она, не отрывая от него своего дикого, кошачьего взгляда. – У вас есть своя семья? Вы женаты?

– Нет, – моментально ответил он. И ее губы дрогнули в полуулыбке.

– Чем помимо работы вы еще занимаетесь вечерами?

Ну, вообще-то, я пишу кандидатскую, подумал он про себя, пропуская по телу волну раздражения. Из-за внештатной командировки он упустил время и затянул с целой главой, которая уже давным-давно должна была быть готовой. Его вечера весьма не разнообразны.

И тут же раздражение уступило место досаде. Что ответить на ее вопрос? Последний раз он говорил с девушкой не по теме филологии сто лет назад. Он забыл, как правильно разговаривать с противоположным полом, чтобы выразить симпатию, чтобы пригласить на свидание, чтобы открыть свои чувства. И честно говоря, он забыл, что может нравиться женщинам, ровно так же, как и они ему. Эта девушка перед ним – Эмма, воплощение истинной женственности, притягательности, она глядит на него уверенно и с очевидным вызовом. Ясное дело, он не первый и не последний мужчина в ее красивой жизни, и она привыкла к пылающим смесью желания, ревности и собственности мужским взорам.

Егор потупил взгляд. Когда он в своей далекой юности пытался приблизиться к понравившейся девочке, получалось смешно и неуклюже. По дороге из школы в небольшом киоске он покупал стаканчик шоколадного мороженого и угощал свою возлюбленную. Себе не покупал – копил деньги на следующее угощение. По обыкновению они шли молча: он чуть позади, таща ее портфель, она впереди с мороженым в руке. Ее проворный розовый язычок быстро кружил по гладкой поверхности шоколадного шарика, пока пальцами Егор перебирал монеты в своем кармане.

– А у тебя вырастут усы? – спросила она его, не оборачиваясь.

Он смутился. Не знаю, наверное, пробубнил в ответ.

– У моего старшего брата выросли. Тоненькие такие и черные, будто он сажей себя измазал под носом. Говорит, что усы делают его настоящим мужчиной, а на самом деле очень смешно. Если у тебя, Егор, вырастут усы, то мы больше не будем дружить.

И наконец-то она обернулась и выше вздернула нос, показывая Егору шоколадные усики над верхней губой.

В следующие дни он просыпался рано утром с тревогой на сердце, вскакивал с постели в одних пижамных штанах и бежал первым делом в ванную, и глядел на себя в зеркало – не выросли ли усы?

Ничего не отвечая Эмме на ее вопрос, он машинально провел ладонью по губам и подбородку. А вдруг ей нравятся усатые и бородатые? Да и как вообще сейчас за женщиной ухаживают? Угощают ли мороженым, зовут на танцы или сразу же приглашают разделить постель? Он выпал из нормальной жизни на много лет и, что самое интересное, не ощущал себя неполноценным, напротив, за это время он многого добился. Или же ему только казалось, что он чего-то добился, а в действительности был похож на залежалую во мраке и сырости мумию? Черт возьми, откуда же ему это знать?

Он втянул воздух в легкие и на выдохе произнес:

– Наверное, не имеет смысла скрывать, что вы мне нравитесь, Эмма?

Она насторожилась, но блеск, озаривший ее черные глаза, подбодрил Егора продолжать дальше с меньшей тревогой.

– Я хотел бы встретиться с вами еще раз…

– Мы увидимся на интервью, – перебила Эмма. Блеск в глазах становился все задорней. Глаза у Эммы очень красивые.

У Егора перехватило дыхание, чтобы продолжить дальше: голос предательски дрогнул и сорвался в неловкий хрип.

– Да, на интервью, – он откашлялся, смотря не на нее, а на то, как она ловко крутит свою ручку меж пальцев. Вероятнее всего, он поспешил с признанием. – Честно говоря, я и не рассчитывал на что-то большое, чем простое интервью.

Эмма не ответила, лишь поглядела на ремешок наручных часов на правой руке, несмотря на то, что была правшой. Ремешок означал ремешок, а не настоящие часы; тонкий, кожаный, коричневого цвета, без циферблата. Спустя минуту он сообразил, что Эмма носит часы не только на правой руке, но и циферблатом внутрь, тем самым вводя людей рядом с ней в заблуждение. Егор редко встречал подобное. Этим жестом она показала ему, что время, которое она выделила для него, истекло – пора заканчивать.