Я буду помнить

Вдруг Света трепыхнулась как рыбка, вскрикнула и застыла с блаженным спокойствием на лице, будто наконец после горячечного бреда уснула мирным сном. Зоя долго держала в своих объятиях еще пока своего ребенка, не желая его отдавать, уткнувшись мокрым от слез лицом в ее пахнущие колосьями, жарким летом и солнечным светом волосы. А Ванечка играл на полу и изредка теребил мать за подол платья, требуя от нее внимания. Впервые Зоя забыла про постоянное беспокойство за сына – оказалось, что детей забирает не только война.

Алексей взял на руки мальчика и ушел с ним в соседнюю комнату, спрятав туда, куда не просачивалось холодное дыхание смерти…

Горечь никуда не исчезает, перед самой своей смертью скажет бабушка Зоя совсем уже взрослой Милене, которая будет сидеть на ее больной постели и разглядывать собственные руки с таким любопытством, будто видит их в первый раз. Ей безумно, безумно будет хотеться броситься к ней на шею, разрыдаться, обнажить слезы и свою боль, просить не умирать, просить подождать лишнюю минуту, но она этого не сделает. Лишь перестав разглядывать руки, она скрестит их плотнее у себя на груди. Закрылась, спряталась, не позволила себе стать слабее, чем положено. До нее будут доноситься обрывки воспоминаний из затуманенного болезнью рассудка бабушки Зои, редкие всхлипы. В этот раз она вспомнит больше обыкновенного и не станет скупиться в выражениях, перебирая в душе и проклиная тех, кого любила и ненавидела. «Горечь никуда не исчезает, – без запинки повторит она снова. – Когда умирает друг, любовник или муж со временем забывается многое; их черты лица, звук голоса и запах тела стремительно уносятся за ними в могилу, как бы ты не взывала к ним не торопиться. Когда умирает родное дитя – единственное желание опередить его дух и оказаться на том свете первой, дабы встретить его и заключить в вечные объятия!» Милене всегда хотелось задать ей вопрос: что бабушка чувствовала, когда умирали дети? Однако к минуте таинственной сокровенности между внучкой и бабушкой, к минуте откровенной исповеди умирающей Милена будет, словно скала, угрюмая и неприступная, об которую билась косматая пена бабушкиных воспоминаний, неся в себе крохотные обломки памяти ее жизни, – им останется только барахтаться в ледяной воде и разбиваться о камни на более мелкие крупицы.

Смерть дочери тяжким отпечатком легла на Алексея. На голове появились седые волосы, лицо худое осунулось, а его тонкий стан сгорбился, с каждым днем он все больше походил на пустой сосуд, наполняющийся радостью при виде прелестной улыбки сына. Впрочем, сын Ванечка держал и Зою на земле.

Теперь разница в пятнадцать лет между Зоей и Алексеем чувствовалась острее. Когда они втроем садились в автобус и ехали в городской центр Михайловска, чтобы прогуляться по его холодным улицам, никто не видел в них полноценной семьи. Как-то в автобусе одна милая женщина встала с сидения и вежливо предложила:

– Пусть ваш папа присядет!

– Кто? – изумилась Зоя, переглядываясь с Алексеем.

– Папа ваш.

Их с Алексеем все чаще воспринимали за отца и дочь, а Ванечку считали внуком Алексея. Зою это вовсе не расстраивало, пусть думают, что хотят. Она только и делала, что крепче к себе прижимала сына. А вот Алексей начал сдавать: отмалчивался и отсиживался дома или все работал. В такой немой договоренности пролетали их годы; иногда вспыхивала короткая искорка счастья, когда сын смеялся чистым и непорочным смехом, когда его глаза, живые и незатуманенные пеленой болезни, блестели и сверкали как звезды на небе, когда его лик затмил красотой все мальчишеские лица Михайловска. И в тот год, когда была сделана фотография, которую в руках вертела маленькая Милена, где Ваня на берегу реки держит ладонь козырьком и смотрит так проникновенно, таким взрослым и мужественным взглядом, в их дом ворвалось нежданное событие – родилась Женька.

«Женька» – зазвучало в голове Милены. И снова в бабушкином голосе слышны мелодичные нотки любви, несмотря на грубоватое, почти пацанячье произношение имени. Светочка, Ванечка, а тут Женька, и вопреки уличному зову, в нем было столько невысказанной нежности и ласки. Господи, кто же она, заколотилось в груди у Милены, кто? Кто эта загадочная Женька, чью смерть схватила вспышка черно-белого фотоаппарата, чей конец жизни провожали с оркестром и целой толпой людей, чьи большие и темные глаза взирали с необыкновенной красоты фотографии? Ей хотелось поскорее это узнать, ей хотелось, чтобы голос бабушки Зои не останавливался, чтобы она говорила бесконечно и только о Женьке, потому что, будучи маленькой девчонкой, Милена чувствовала, Женька знает правду…

4

Егор вошел в кабинет деканата. В глаза сразу же бросились два стола, стоящие в центре кабинета, как два прыща на лбу, броско и громоздко. Он замешкался у входа, пока голос из угла кабинета не вывел его из ступора. Женский голос, противный такой.

– Берите бюллетень скорее! Вы последний остались!

Егор кивнул и прошел к первому столу. У него нет большого выбора – на листочке красуются две фамилии: Матвеев и Гордиевский, нынешний декан.

Две предыдущих ночи Егору не спалось. Тревожно было на душе. Первую ночь он безуспешно проворочался в постели и в самую рань примчался в университет. Долго мерил беспокойными шагами свой кабинет, иногда застывая посередине и смотря куда-то промеж стен. На занятиях он был рассеян, а между ними кое-как составлял новую методичку для студентов второго и третьего курса и проверял написанные студентами контрольные. Если честно, то ему в тот день хотелось выть с кафедры, от бессилья и какой-то прямо-таки детской беспомощности. На миг ему почудилось его детство, когда они с мамой жили на самой окраине Щегловска, в старом и замызганном районе; как рано утром она тащила его по грязной улице к родной бабке, которую он терпеть не мог всей своей детской душой. Пустым взглядом он уставился в монитор компьютера, пока в голове кружились воспоминания…

– Не пойду, не пойду, не пойду, – твердил он как заезженная пластинка, упираясь ногами в грязь и пачкая одни единственные башмаки. – Не пойду, не пойду, не пойду.

Он все твердил и твердил, тянул маму за руку и упирался молодым и борзым бычком. Егор до сих пор удивлялся, сколько терпения имела его мама, чтобы не взорваться и не раскричаться, однако в тот день терпение у нее действительно закончилось – она резко остановилась и тряхнула Егора, отчего он чуть не прикусил язык, повторяя «не пойду».

– Пойдешь и никуда не денешься, понял?

– Я ненавижу ее!

– Егор!

– Ненавижу, ненавижу, ненавижу!

Он так яростно выкрикивал слова, а из уст ребенка они казались зловещими, что мама испугалась – вдруг, кто услышит? Вдруг кто-то из прохожих обратит на них внимание, подойдет и начнет расспросы, а ей ведь совершенно нечего ответить; она привыкла прятать свою жизнь и учила тому же самому Егора, быть молчаливым, тихим, не высовываться и не проявлять интереса. А тут он разорался на всю округу – не остановить, что она закрутила головой и в испуге наотмашь внутренней стороной ладони ударила его по губам, хлестко и звучно. Егор, даже сегодня, прекрасно помнил свое ощущение, как затряслись губы, как они загорелись огнем от боли, как глаза защипало от обиды. Он вырвал руку и побежал прочь от матери. Прочь, только прочь он мог бежать по ненавистному дворику, разбрызгивая лужи, растирая рукавом старенькой курточки слезы и чувствуя, как холодный ветер осени хлещет ему в лицо. Тогда он ненавидел осень, ее грязь, сырость и тоску, и подумать не мог, что когда-нибудь осень станет его лучшим другом. А пока он бежал и бежал без оглядки: домой возвращаться нельзя, и к бабке он не хочет. Разумеется, мама его догнала, схватила за воротник и развернула к себе, прижалась к нему своим пахучим телом, сладким, конфетным, как самая вкусная булочка, которую Егор только ел. Он вцепился в ее изношенное пальто пальцами, не отпускал от себя и украдкой гладил ее по волосам. Мама шептала его имя, Егорушка, и целовала его прямо в ухо, ей дозволено плакать, когда они вдвоем, когда их никто не видит. Жаль, что Егору плакать нельзя ни при каких условиях, – он мужчина, он не должен показывать себя глупым сопливым мальчишкой, особенно при маме, иначе ей совсем тяжко будет. До красноты он растирал воспаленные глаза и сопел через нос, но слез не показал, молча шагая за мамой в дом бабки.

Егор оторвался от монитора компьютера и откинулся на спинку кресла. Потер пальцами переносицу и как в детстве потер кулаками глаза, опять это неуместное беспомощное состояние, когда от него ничего не зависит. Точно так же, как он покорно брел за мамой, также завтра в списке появится его фамилия, и ничего не поделать с этим.

После работы он не поехал сразу домой, немного покатался по городу, проезжая по любимым местам, и сам не заметил, как оказался у подъезда маминого дома. Его тянуло к ней, к Захару, но он ненавидел эту квартиру на втором этаже, с окнами, выходящими прямо на автомобильную стоянку, где он остановился. Мама его уверяла, что с той поры все давно изменилось, и пятиэтажку-хрущевку перекрасили в другой, более спокойный цвет, и палисадник разбили под балконами, да и саму квартиру сам Егор же собственноручно переделал. Он с ярым рвением обдирал клеенки со стен, рушил и громил все в ней, будто физически пытался искоренить дух предыдущих жильцов – родной бабки. Но полюбить свое творение не сумел, не простил прошлого и каждый раз переступал порог этой квартиры с комом тошноты в горле. Он еще с минуту посидел в машине, стучал пальцами по рулю и настраивал себя подняться.

Потревоженная его внезапным приходом мама распахнула перед ним дверь и застыла на пороге. Избегающий дома блудный сын вернулся.

– Егор! – радостно воскликнула она. – Пришел!

Он кивнул и прижался к ее лбу губами, к поседевшим волосам, но по-прежнему мягким. Она все больше носит прибранный волос в какую-нибудь затейливую завитушку, не как раньше – волнистые, спадающие до плеч круглыми и ровными локонами. Говорит, больше нечем гордиться.

– Сейчас ужин согрею. – И она убежала на кухню, загремела посудой, замурлыкала себе что-то под нос. Есть Егору, как и спать, ничуть не хотелось, но он заставит себя поесть ради нее.

Он у себя, кричит она ему с кухни, как всегда в наушниках и со своей аппаратурой.

Захар сидит спиной к двери, в той самой комнате, в которой был заточен родной бабкой Егор, и, входя в нее, его мутит от воспоминаний. Взъерошенные волосы, просящие кого-нибудь пригладить их, ссутуленные плечи двадцатилетнего паренька вызывают у Егора улыбку, и он крадется тихо, чтобы взглянуть ему через плечо. Ну конечно, фотоаппарат. Кадры быстро мелькают на небольшом экране, но он не успевает уловить, что на них изображено, да к тому же чертовски устал, глаза слезятся. Десять лет назад он бы запросто погладил Захара по голове, запустил пальцы в его волосы и по-мужски потрепал бы их, ну может быть, десятилетний Захар разрешил бы ему поцеловать себя в макушку, только очень-очень быстро и почти не касаясь губами. «Как же я так смогу?» – смеялся Егор десять лет назад и назло Захару крепко хватал его голову руками и смачно расцеловывал ему щеки, а тот визжал и брыкался.

Он осторожно положил руку на плечо Захара. Захар вздрогнул.

– Господи боже, Егор!

Захар окинул взглядом его с ног до головы:

– Ну и видок у тебя, братец!

– Какой?

– Трусливый.

Егор усмехнулся, кому бы говорить о трусости.

– Если тебя завтра выберут деканом, я документы точно заберу из универа.

Из кухни раздался мамин голос, она звала к столу.

– Пойдем? – кивнул Егор. – Посидишь со мной. Маме приятно будет.

Захар отложил фотоаппарат и наушники на стол и вызывающе посмотрел на Егора, что тому пришлось виновато отступить назад. Опять попался. Просто скажи, мне приятно будет, а не маме; я боюсь за тебя, а не мама.

– Не возмущайся, мал еще! – повысил он тон. – Вставай, ужин не будет долго ждать.

И уже в коридоре, ведущим на кухню, он все-таки взъерошил ему волосы на затылке.

Уснуть так и не удалось. Егор все раздумывал над словами Захара, которому и впрямь взбредет в голову забрать документы. Год назад, когда Захар перешел на второй курс, он показал свой характер. Как обычно, Егор задерживался на восемнадцать минут, и третья группа тайно питала надежду, что он не придет, даже Захар отправил ему сообщение на телефон: «Что случилось? Ты где?». Егор впустил в аудиторию разочарованных студентов и попросил старосту составить пофамильный список присутствующих:

– К сожалению, в деканате еще не напечатали ваш список. Нет, нет, не бойтесь, – заулыбался он, – я просто хочу с вами со всеми познакомиться. Пропуски сегодня ставить не стану и отрабатывать никого не заставлю.

Из-за второй парты поднялась девушка со вздернутым, очень симпатичным носиком и в красивом платьице. Егор быстрым взглядом преподавателя оценил ее. Она поднесла ему листок с уже готовым списком фамилий, вероятнее всего, на других занятиях преподаватели тоже просили это сделать. Он протянул к ней руку и в упор поглядел на нее. Ага, засмущалась, потупила взгляд и прикусила слегка нижнюю губу, развернувшись на каблуках, вернулась на свое место. Егор повертел в руках список и чуть приблизил лист к лицу, дабы лучше разглядеть записанные различными каракулями фамилии, имена и отчества ребят. Девчонки писали аккуратно, буква к букве, парни же, напротив, будто стараясь его одурачить, коряво.

– Грачева Мария Николаевна, – зачитал он.

– Я, – робко пролепетала та очаровательная девушка со второй парты. Староста, значит.

Дальше он зачитывал другие, еще неизвестные ему фамилии, и многие принадлежали хорошеньким девчонкам, на которых он тоже обратил внимание, однако Грачева Мария полностью завладела его вниманием. Интересно, после распределения на профильные группы после первого курса Захару уже кто-нибудь понравился из девчонок? Может быть, Мария Грачева? Почему бы и нет? Егор внимательнее рассматривал старосту – невысокого роста, ладненькая, с послушными темно-русыми волосами, заправленными с одной, правой, стороны за ухо, кажется, глаза цвета корицы и губы как спелая черешня. Чисто литературный вкус, усмехнулся про себя он. Ну мы ведь, собственно, на занятиях по литературе, не так ли? Взгляд побежал по списку вниз… Матвеев З. А. – он просто написал фамилию и инициалы имени и отчества в конце списка, сидя на самой последней парте, потирая между паузой приветствия свою первую татуировку под рукавом рубашки. Егор заметил за ним это движение еще несколько дней назад, Захаровские пальцы было не унять, то и дело, они касались цветного участка кожи на левой руке, то ли проверяя, действительно ли, она там появилась, то ли прикосновение к инородности на теле были иными по ощущению. Забывшись, Егор зачитал преподавательским тоном:

– Матвеев Захар Андреевич.

Сначала Егор увидел, как прелестная головка Марии Грачевой удивленно медленно, будто на маленьких шарнирах, откатилась назад, а за ней и все остальные головы студентов. Вторым он увидел Захара, потерявшего интерес к своей левой руке. Третьим – его злой, колючий взгляд, от которого Егору захотелось упасть под стол, потом пролететь два нижних этажа и скрыться под землей.

– Почему ты не назвал просто одну фамилию, Егор? – раздражался Захар в машине, когда они возвращались домой. – Елки-палки, теперь все знают, кто я.

– А кто ты?

– Родственник заведующего кафедрой.

«Р-р-родственник» – именно так произнес он, будто я какой-то родственник из дальней деревни, возмутился Егор.

– Все остальные преподы просто называют фамилию и все. Без отчества. Подумаешь, фамилия одинаковая, может, мы однофамильцы, так легче было отговориться. А теперь все знают.

– Лично я горжусь тобой. В частности, что являюсь тебе р-р-р-родственником, ближайшим.

Смягчившись, Захар рассмеялся.

Но Егор не мог не гордиться Захаром, своим самым лучшим и любимым творением за всю жизнь, он им гордился больше, чем самим собой. Примерно через месяц после этого разговора Захар перебрался жить на целую неделю к нему домой, и Егор упивался этим лучшим временем, когда они вдвоем, когда утро и вечер принадлежат только им двоим. После ужина Егор работал в своей комнате: проверял дипломы, между ними читал рукописи, присланные на почту скромного издательства «Огни Щегловска», где Егор состоял как главный редактор. Читая чужие рукописи, Егор загорался сперва кратчайшей вспышкой, которая разгоралась, разгоралась и уже вовсю полыхала в его груди. На секунду он закрыл глаза и приложил руку к сердцу, успокаивая, но в пальцах уже начинало покалывать, это приятное трепещущее чувство предвкушения. Он схватил свой ноутбук, открыл секретный файл. Он уже так долго, неимоверно долго пытается что-нибудь написать, и оно существует – в других секретных файлах, только его последняя неоконченная рукопись до сих пор так и остается неоконченной. Ее он переписывает бесконечное количество раз. Мысли путаются, голова трещит, пальцы ломит, еще чуть-чуть и вот мысли польются через край и заполнят чистые листы бессвязным потоком… Но тут вошел в комнату Захар, и Егор испуганно опустил крышку ноутбука вниз.

– Боже мой, когда это прекратится? – спросил Захар.

– Когда-нибудь.

– Я издам их посмертно, видимо.

Босыми ногами Захар прошлепал по голому полу и уселся рядом с Егором на кровать, раскладывая перед ним веером бумажные листы.

– Что это?

– Билеты.

– Какие?

– Не тупи, Егор Андреевич, ты сейчас принимаешь у меня экзамен. Я сдаю досрочно.

Ошарашенный новостью Егор намек понял.

– Я не видел твоего утвержденного заявления на досрочную сдачу.

– Не примешь, расскажу маме, что ты так и не бросил курить.

– А я, – Егор похлопал себя по правому плечу, – расскажу, что ты делаешь вторую татуировку.

Захар стянул футболку с правого плеча и растянулся в довольной улыбке:

– Крутая, правда?

Егор обвел указательным пальцем непонятный символ на плече Захара – звезда, не звезда, таких звездных изображений он еще никогда не видел.

– Что обозначает?

– Тебя.

Егор удивился и продолжил изучать пальцем рисунок.

– Как это?

– Просто ты для меня, как звезда, всегда впереди, всегда рядом. Но это ведь не продлится вечно…

– Захар, я всегда буду рядом с тобой.

Они оба замолчали. Неловкий момент. И Захар давно вышел из возраста, когда Егор его обнимал, и Егор вошел в тот возраст, когда обнимать молодых парней, пусть этот нахальный парень твой брат, уже неприлично.

– Тяни билет.

– Билет десятый.

Захар затараторил, отбивая языком четкий ритм. К чему удивляться, ведь Егор сам лично вложил в голову Захара все эти знания. Сказки, мифы, легенды, эпос – он читал их Захару перед сном, лежа с ним в одной кровати. Егор, с длинным телом, поджав колени к себе, чтобы ноги не свисали с кровати, и маленький, худенький Захар, прижавшийся к нему так плотно-плотно, обвив одной ручкой его шею. Он всегда теребил пальцами рукав домашней футболки Егора, водил гладкую складку ткани из стороны в сторону, пока не уснет. И в таком положении они лежали очень долго, Захар посапывал прямо ему в ухо, а Егор изнемогал от жары, исходящей от горячего, лежащего на нем тельца ребенка. Егор мог долго терпеть, потому как в этом комочке заключалось его главное счастье. После домашней досрочной сдачи экзамена, Захар перестал появляться на занятиях Егора. Поэтому слова, что он заберет документы из университета, если Егора изберут деканом, сильно взбудоражили.

Он поднялся с постели и прошел в соседнюю спальню, где спал Захар. В темноте подобрал со стула его рюкзак и нашарил в нем пачку сигарет. Курить вредно, сказал он вслух. В ответ тот только чуть слышно зашуршал одеялом, переворачиваясь на спину.

А утром перед отъездом мама заговорщически подозвала к себе Егора, завела на кухню и зашептала:

– Мне кажется, Захар начал курить.

– С чего ты так решила?

– Ночью он курил, я чувствовала дым. Ты бы с ним поговорил по-мужски. Он тебя послушает, точно говорю. Ты бы своим примером показал, что если начал, то легко можно бросить. Главное, захотеть.

Ставя себя в идиотское положение, Егор промычал в ответ кое-какое объяснение, что ей всего лишь кажется.

В машине вместо этого он вдруг сказал Захару, что Маша Грачева написала предварительное заявление, что будет писать диплом под его научным руководством.

– Здорово, – невнятно ответил Захар, поглядывая на дорогу.

– Как тебе?

– Тема диплома?

– Нет. Маша.

– Маша как Маша.

– Ну, вы же наверняка общаетесь.

– Ага.

– Близко?

– Тесно, Егор. Я не буду помогать тебе проверять Машкин диплом.

– Ну, ты бы мог помочь ей его написать, к примеру.

Наконец Захар отвлекся от дороги. Поджатые губы говорили Егору, что этот бесполезный диалог пора заканчивать.

– Лучше проиграй на этих дурацких выборах, договорились?

Егор прикрыл ладонью свой листок для голосования и напротив фамилии «Гордиевский» поставил галочку. Безусловно, сам Гордиевский проголосовал за себя, но Егору это казалось не столько глупым, сколько смешным. Женщина с противным голосом вновь поторопила Егора, бросая на него гневные взгляды. Под ее надзором он свернул лист и протолкнул его сквозь узкую щель самодельной урны для голосования, сделанной из коробки с приклеенной надписью «ВЫБОРЫ ДЕКАНА ЩГУ 2016». Если он победит, ему придется столкнуться с двумя крупнейшими неприятностями. Во-первых, новая должность, исключающая большую часть времени преподавания. Это плохо, не за этим он служит университету. Во-вторых, он будет вынужден покинуть свой кабинет, к которому с трудом, но привык, и поселиться в кабинете декана и делить его с противной женщиной, секретарем, которая зыркала на него глазами и готова была кинуться, потому как у него одного лист застрял в узкой щели коробки. А это не просто плохо, это ужасно.

– Хоспади! – прошипела она, закатывая глаза к потолку.

Егор потряс коробку, и с шорохом лист опустился на дно.

За дверью в коридоре его ждала Лара, в сегодняшний день немного несобранная и с пустующим выражением на лице.

– Ну все, – пожал он плечами. – Готово.

Как раз в это время из соседней аудитории, как из пучины морской, выплыл Гордиевский с улыбкой во весь рот и зазывающий их в деканат.

– У меня лекция, – отчеканил Егор.

– Какая лекция, Егор Андреевич? С ума сошел? Голоса подсчитать две минуты. Сейчас быстренько соберемся в деканате и отметим это дело. Отменяй ее к чертям, пусть домой идут.

– Нет.

И он, вырвавшись из цепких пальцев декана, твердо зашагал по коридору, оставляя всех позади. Миновал коридор, соединяющий филфак и матфак, и вышел в просторный светлый блок лекционных аудиторий, где кучками толпились студенты. Егор даже не разбирал, с кем здоровается, машинально кивая головой в ответ. Лишь один-единственный взгляд с тлеющим в нем вопросом привлек его рассеянное внимание. «Ну?» – безмолвно спросил его Захар. Егор едва заметно помотал головой.

Он попытался читать лекционный материал в обычной манере, весело и интересно, как любил, но постоянно отвлекался, блуждал по лицам студентов, улетал мыслями в деканат к дурашливой урне, которой уже наверняка приставили канцелярский нож к горлу и вытрясли ответ. Лучшим решением было дать лекцию под запись, что он и сделал, диктуя медленно, чуть ли не по слогам, порой повторяя одно и то же слово дважды.

Что победил Гордиевский, Егор догадался по его восторженным воплям, доносящихся из-под двери деканата. Боже, у Егора от радости плечи опустились, и низ живота наполнился чем-то тягучим; он взялся за дверную ручку, но дверь распахнулась сама, и вот он уже втянут в водоворот праздника. Гордиевский плотно прилипал к телу Егора, обнимал его жирной рукой то за плечи, то за шею, разбрасывая слова благодарности налево и направо. Иногда он отлипал от него, чтобы наполнить бокал или переговорить с кем-нибудь, но через минуту – две снова оказывался рядом с Егором. Эта тесная близость фамильярности доводила Егора чуть ли не до приступа бешенства, и, несмотря на то что он избегал прикосновений, заводя руку за спину, декана это не останавливало. Где-то вдали кабинета, в плохом вечернем освещении мелькало бледное лицо Лары, как бестелесный призрак, мечущийся между людьми. Егор проиграл Гордиевскому два голоса.

После десяти часов вечера дороги были практически пусты. Егор вел автомобиль небыстро, проезжая по октябрьским проспектам, еще сохранившим зеленый цвет листвы. Он обратил внимание, что все повстречавшиеся им светофоры тоже моргали зеленым цветом, и они ни разу ни на секунду не остановились, из-за чего он не мог толком разглядеть Лару, сидящую на соседнем сидении и прячущую лицо в густоте вечера. Она была так тиха и молчалива, что у него защемило сердце.

– Спасибо, – тихо проговорил он.

Она не повернулась в его сторону, продолжая глядеть в темноту.