
Полная версия
Карл Бэр. Его жизнь и научная деятельность
Автором теории типов, основанной на сравнительно-анатомических данных, по праву приоритета, считается Кювье. Хотя Бэр, как мы видели, самостоятельно пришел к подобным же выводам, но Кювье опубликовал свою теорию уже в 1812 году, тогда как Бэр изложил печатно свои взгляды лишь в 1826 году. Однако теория типов имела бы значительно меньшее значение, если бы она основывалась исключительно на анатомии и не была подкреплена данными истории развития организмов. Последнее и было сделано Бэром, и это дает ему право считаться наряду с Кювье основателем теории типов.
Строение целого организма, как бы тщательно изучено оно ни было, во многих случаях дает все еще неполное понимание организма. Чтобы понять значение некоторых органов, нередко необходимым является знать способ их возникновения, их развитие. Теория типов, возбудив всеобщий интерес к сравнительной анатомии, тем самым способствовала возникновению целого ряда проблем, которые могли быть разрешены только эмбриологиею. И вот на этом-то поприще Бэр пожал славнейшие из своих лавров.
Прежде чем приступить к изложению того, что Бэр сделал для эмбриологии, необходимо показать вкратце, что представляла собою эмбриология до Бэра.
Отрывочные эмбриологические наблюдения производились уже Аристотелем; анатомы и физиологи XVII века также в меру своих сил содействовали развитию этой отрасли знания. Но до какой степени расходились с действительностью взгляды первых эмбриологов, показывает так называемая теория преобразования, или эволюции, которая господствовала в XVII и XVIII веках и была энергично поддерживаема такими светилами науки, как знаменитый физиолог Галлер. По этой теории будущий организм предсуществует в яйце готовый, со всеми своими частями; если этих частей в ранних стадиях не видно, то это не потому, чтобы их не было, а потому, что они очень малы и прозрачны. Прямым следствием этой теории было допущение, что в микроскопическом зародыше предсуществуют уже и те зародыши, которых он впоследствии произведет на свет; в этих зародышах также вложены зародыши и так далее, – целые поколения будущих организмов предобразованы в каждом яйце. Так как в то время натуралисты, какие бы теории им в голову ни приходили, старались согласовать их со Священным Писанием, то некоторые досужие головы стали вычислять, сколько зародышей было вложено в яичниках праматери рода человеческого Евы, и определяли число их приблизительно в 200 000 миллионов, соперничая таким образом с теми схоластиками, которые ломали себе голову над вопросом: сколько ангелов может поместиться на острие иголки? Мало этого, так как для развития яйца необходимо оплодотворение, то есть соединение яйца с живчиком, то возникал вопрос: в котором же из соединяющихся элементов вложены зародыши, в яйце или в живчике? Вопрос этот разделил ученых на две школы: овистов, утверждавших, что зародыши вложены в яйцо, а живчик служит лишь для возбуждения развития, – и сперматиков, которые были убеждены, что зародыши находятся в живчике, а яйцо доставляет лишь питательный материал для них. Только во второй половине XVIII века появилась знаменитая Theoria Generationis берлинского врача Каспара Фридриха Вольфа, положившая начало теории эпигенеза, то есть постепенного образования органов зародыша из первоначально простой (по Вольфу даже неорганизованной) основы. Сочинение это обозначает собою эпоху в эмбриологии, но мысли, проводимые в нем, не были при появлении диссертации Вольфа оценены, и сама диссертация, пройдя почти незамеченною, была так основательно забыта, что лишь в 1812 году, когда Меккель отыскал ее и перевел с латинского языка на немецкий, на теорию эпигенеза обратили надлежащее внимание. Тот же Вольф положил основание и теории зародышевых пластов, или листков, показав, что зародыш состоит из слоев, идущих каждый на развитие известных органов. Это открытие Вольфа также не было сперва оценено по достоинству. Окен среди прочего, критикуя работу Вольфа, говорит: «Этого не может быть, так как организм возникает не из листков, а из пузырей». Когда Бэр работал у Деллингера, последний предложил ему заняться историею развития цыпленка – классическим объектом эмбриологов благодаря доступности материала и величине яйца. Бэр, в то время еще колебавшийся в выборе карьеры, не взял на себя этого труда, требовавшего большой затраты времени и денег, и уговорил взяться за эту работу своего приятеля Пандера. В 1817 году Пандер опубликовал свое исследование, содержавшее много ценных данных и подтвердившее теорию Вольфа об эпигенезе и о зародышевых пластах. Но работа Пандера, как и диссертация Вольфа, не была понята современниками. Окен, разбирая ее в своем журнале «Isis», откровенно признается, что не понимает в ней ни единого слова. И сам Бэр, получив диссертацию Пандера, изданную без рисунков, не мог ее понять; лишь когда Пандер прислал ему более полное издание своей работы, снабженное рисунками, Бэр несколько уяснил себе ее содержание, но полного понимания ее он достиг только тогда, когда взялся за самостоятельное исследование истории развития цыпленка. Эта непонятность работы Пандера зависела, во-первых, от неясного изложения, а во-вторых, по-видимому, от того, что автор, добросовестно наблюдая и описывая все, что он видел, не имел при этом никакой руководящей, обобщающей идеи, – так что читатель не мог провести различия между важным и неважным, не мог ни на чем сосредоточиться и терялся в массе сложных подробностей. Бэр, приступая к изучению эмбриологии цыпленка, находился благодаря своей широкой сравнительно-анатомической подготовке, совершенно в иных условиях, чем Пандер. Владея уже представлением о типе позвоночных, он был подготовлен к тому, чтобы уловить черты этого типа в эмбриональном развитии. И вот, наблюдая ту раннюю стадию развития, когда на зародышевой пластинке образуются два параллельных валика, впоследствии смыкающиеся и образующие мозговую трубку, Бэр тотчас же был осенен мыслью, что «тип руководит развитием, зародыш развивается, следуя тому основному плану, по которому устроено тело организмов данного класса». Он обратился к другим позвоночным животным и в развитии их нашел блестящее подтверждение своей мысли: как бы различны ни были позвоночные животные – будет ли это млекопитающее, птица, рыба – везде развитие идет по одному плану, везде появляются спинные валики и образующаяся из них нервная трубка, везде пищеварительный канал образуется желобоватым загибом нижнего зародышевого листка, везде пупок образуется на брюшной стороне, обращенной к желтку. Обратившись к развитию животных иных типов, Бэр увидел, что и там в каждом типе есть свой рано выражающийся порядок и способ развития. Так, у членистых животных весьма рано замечается поперечное расчленение зародыша, образуется и обращается наружу прежде брюшная сторона, а не спинная, и если есть пупок, то он находится на спине. Руководимый общею идеею типов, Бэр, во-первых, мог изложить свои наблюдения с такими простотой и ясностью, которые были неслыханными дотоле в эмбриологических сочинениях, а во-вторых, сделавшись истинным творцом эмбриологии, он придал ей характер обобщающей, сравнивающей науки, столь же ценной, столь же исполненной философского значения, как и сравнительная анатомия. В то же время и теория типов получила новую опору, будучи блестящим образом подтверждена историей развития, которая, по словам Бэра, представляет «истинный светоч при исследовании организованных тел». В настоящее время теория типов сильно изменилась.
Не только увеличилось число типов, которых принимают уже не четыре, а обыкновенно девять или десять, но и само понятие о типе претерпело сильные изменения. Типы не признаются уже замкнутыми отделами животного царства, как смотрел на них Кювье, так как найдены многочисленные переходные формы между типами. Кроме того, понятие типа в настоящее время все более и более делается исключительно сравнительно-анатомическим понятием, тогда как на основании эмбриологических данных были даже сделаны попытки уничтожить теорию типов. Но если бы мы захотели излагать историю учения о типах до наших дней и его теперешнее состояние, то это завело бы нас слишком далеко за пределы программы нашего очерка.
Громадное значение «Истории развития животных», опубликованной Бэром, состоит не только в отчетливом выяснении основных эмбриологических процессов, но, главным образом, в гениальных выводах, собранных в конце первого тома этого сочинения под общим названием «Схолии и короллярии». Английский ученый Гексли, который в 1855 году перевел отрывок из этих «схолий» на английский язык, выражает в предисловии сожаление, что в его стране так долго было неизвестно сочинение, которое содержит самую глубокую и здравую философию зоологии и даже биологии вообще. Другой знаменитый зоолог, Бальфур, говорит, что все исследования по эмбриологии позвоночных, которые вышли после Бэра, могут быть рассматриваемы как дополнения и поправки к его труду, но не могут дать ничего столь нового и важного, как результаты, добытые Бэром, укажем лишь на некоторые из этих результатов.
Задавая себе вопрос о сущности развития, Бэр отвечает на него: всякое развитие состоит в преобразовании чего-либо ранее существующего.
«Это положение так просто и безыскусно, – говорит Розенберг, автор прекрасной речи о заслугах Бэра, – что оно кажется почти бессодержательным. И однако оно имеет большое значение». Дело в том, что в процессе развития каждое новое образование возникает из более простой предсуществующей основы. Так, например, легкое возникает как выпячивание первоначально простой пищеварительной трубки; глаз – как вырост мозгового пузыря; слуховой лабиринт образуется как углубление кожи, отшнуровывающейся от нее в виде мешочка, и так далее. Таким образом, выясняется важный закон развития, что в зародыше появляются сперва общие основы и из них обособляются все более и более специальные части. Этот процесс постепенного движения от общего к специальному известен в настоящее время под именем дифференциации. Как важен этот принцип в применении не только к индивидуальному, но и к филетическому (племенному) развитию, показывает хотя бы история вопроса о происхождении новых органов. Если допустить, вместе с громадным большинством современных натуралистов, изменяемость видов, то возникает вопрос: каким образом у потомков появляются новые органы, которых не было у предков? Ответ на это, или намек на ответ, дает нам эмбриология: как у зародыша первоначально нет многих специальных органов, возникающих лишь постепенно из более простой основы, так и в развитии племенном более специальные, новые органы не являются внезапно, как неожиданные прибавления, а развились, вероятно, через дифференциацию других, более общих и простых органов; иногда, может быть, как указал Дорн, с некоторым изменением их первоначальной функции. Например, наружные жабры червей произошли из более общего органа – кожи; при этом некоторые места кожи, особенно обильные кровеносными сосудами, стали расти сильнее и образовали выступы, складки и тому подобное; трахеи насекомых, вероятно, возникли посредством преобразования некоторых кожных желез; легкое возникло как преобразование плавательного пузыря, и так далее.
Эти филогенетические выводы, столь важные для понимания разных форм организации, не принадлежат собственно Бэру, который вообще мало занимался филогениею (племенным развитием организмов), – но они сделались возможными благодаря тому, что Бэр твердо установил закон дифференциации в онтогении (истории развития индивида). Выяснив принцип дифференциации зародыша, Бэр тем самым положил раз и навсегда конец теории предобразования, или эволюции, и доставил окончательное торжество Вольфову принципу эпигенеза.
Другое общее положение Бэра, находящееся в тесной связи с только что рассмотренным, гласит: история развития индивида есть история растущей индивидуальности во всех отношениях. Опять-таки вывод, на первый взгляд до того простой, что, кажется, может быть поставлен a priori, будучи понятен сам собою; кажется, что это какой-то трюизм. На деле, однако, вывод этот получить было нелегко и содержание его далеко немаловажно и непросто. «Опыт показывает, – говорит Бэр, – что выводы бывают вернее, когда результаты их предварительно достигнуты наблюдением; если бы это было иначе, то человек должен был бы получать гораздо большее духовное наследство, чем это есть в действительности». Главное значение только что произведенного вывода Бэра тотчас выясняется, если его изложить несколько подробнее. Дело в том, что развивающееся существо, как подметил Бэр, первоначально обнаруживает лишь принадлежность к тому или другому типу, так что можно, например, сказать, видим ли мы перед собою будущее позвоночное, моллюска, лучистое или червеобразное животное, но еще по виду зародыша нельзя заключить, какое это будет позвоночное, какой моллюск и т. д. Затем выступают понемногу признаки класса, то есть, если, например, мы наблюдаем развитие позвоночного, то выясняется, имеем ли дело с будущею птицею, млекопитающим и так далее. Еще позднее выясняются признаки отряда, семейства, рода, вида и наконец, после всего выступают уже чисто индивидуальные признаки. При этом зародыш не проходит через непрерывный ряд форм, соответствующих готовым существам разной степени совершенства, как представляли себе развитие животных натурфилософы, – но скорее отделяется, отграничивается все более и более от всех форм, кроме той, к которой стремится его развитие. Так, например, зародыш достиг такой степени сложности, что он стоит на распутье: сделаться ли ему млекопитающим или птицею, – и из этого индифферентного состояния он делается или тем, или другим. Если низшие животные формы имеют сходство с зародышами высших животных, то лишь потому, говорит Бэр, что мало удаляются от эмбрионального состояния, а не потому, чтобы окончательные формы одних животных равнялись зародышам других.
Как легко усмотреть из этого изложения идей Бэра о развитии индивидуальности, взгляды его решительно противоречат натурфилософской теории «животной лестницы», по которой все животные представляют собой один непрерывный ряд, соответствующий разным степеням совершенства, от монады до человека. На первый взгляд учение Бэра решительно не согласуется и с так называемым биогенетическим основным законом Фрица Мюллера и Геккеля, и сам Бэр в других своих сочинениях действительно высказывается против этого закона. На деле, однако, противоречие между учением Бэра и взглядами большинства новейших эмбриологов, в общем признающих биогенетический закон, вовсе не так велико и непримиримо, как это кажется и как думал он сам. Биогенетический закон гласит: всякий индивид вкратце проходит в своем развитии те главные стадии, через которые шло племенное развитие его вида; или короче: онтогения есть сокращенное повторение филогении. Но это не значит, что сторонники этой гипотезы принимали, вместе с натурфилософами, теорию животной лестницы; напротив, прямолинейный ход развития, хотя бы даже внутри одного типа, решительно отвергается, а напротив, принимается развитие в виде генеалогического дерева, через постепенное расхождение признаков, что и соответствует, в сущности, выводам Бэра. Ни одна из ныне живущих форм не считается звеном, стоящим в прямолинейной связи с другими звеньями одной цепи, но представляет собою лишь конец одной из ветвей, которая лишь при основании своем, через общий ствол, связана с другими ветвями. Например, если взять развитие млекопитающего, то нет ни надобности, ни вероятия предполагать, чтобы оно проходило последовательно все стадии, соответствующие пяти классам позвоночных, то есть являлось бы сперва рыбой, затем амфибией, рептилией, птицей и, наконец, млекопитающим. По современным воззрениям, в данном случае рыбообразная форма переходит в форму, соответствующую отчасти амфибиям, отчасти рептилиям, а отсюда – прямо преобразуется в млекопитающее; птицы же представляют собою особую ветвь, исходящую из рептилиеобразных форм. Таким образом, Бэр, устанавливая своими эмбриологическими исследованиями принцип постепенного расхождения признаков, подготовил возникновение общепринятой ныне идеи о родственной связи органов в виде сложного, обильно разветвленного генеалогического дерева.
Впрочем, и сам Бэр не вполне отвергал генеалогическую преемственность органических форм, как мы это увидим несколько ниже. Не чужды были ему и более широкие классификационные обобщения, чем понятие о типе. Чтобы доказать это, достаточно привести следующую выписку из его «Истории развития животных»:
«Чем более ранние стадии развития мы исследуем, тем более сходства находим мы между различными животными. Поэтому возникает вопрос: не одинаковы ли в существенных чертах все животные в самом начале своего развития и нет ли для них одной общей исходной формы?.. По выводу нашей второй схолии, зародыш может быть рассматриваем как пузырь, которым в яйце птиц обрастает желток постепенно… в яйце лягушки является еще ранее, чем обнаруживается тип позвоночного, а у млекопитающих уже с самого начала окружает незначительную массу желтка. Но так как зародыш есть не что иное, как целое животное, только недоразвитое, то не без основания можно утверждать, что простая форма пузыря есть общая основная форма, из которой развились все животные, и не только в идеальном смысле, но исторически».
Для всякого, кто мало-мальски знаком с эмбриологией, из этой выписки ясно, что Бэр совершенно правильно подметил и оценил весьма важную эмбриональную фазу, известную в настоящее время под именем бластулы. Натурфилософы тоже утверждали, что первоначальная форма животного – пузырь, но какая разница между Бэром, действительно видевшим и обобщившим разные формы бластулы, и, например, Океном, который считал пузырь исходною формой животных потому, что «организм есть прообраз планеты, а следовательно, должен быть круглым»!
Кроме интереснейших общих выводов, эмбриологические труды Бэра богаты и фактическими открытиями капитального значения. Из этих открытий на первом месте следует поставить открытие яйца млекопитающих. До Бэра яйцом млекопитающих многие считали так называемые граафиевы пузырьки, развивающиеся в яичнике и лопающиеся, по созревании, в период течки или менструации; другие ученые придерживались мнения знаменитого физиолога XVIII столетия Галлера, что яйцо образуется свертыванием из жидкости, которая изливается из граафиевых пузырьков при их лопании. Лишь немногие – англичанин Крюйкшенк и французские ученые Прево и Дюма – уверяли, что они нашли в яйцепроводах яйца, имеющие меньший объем, чем граафиевы пузырьки; но эти показания были недостоверны, и нет сомнения, что ранее Бэра никто не видел крошечного непрозрачного яйца млекопитающих в яичнике, где оно созревает внутри граафиева пузырька.
Открытием этого яйца Бэр обязан опять-таки тому, что при поисках его он руководствовался известною идеею; он был уверен, что и сам зародыш, как и дальнейшие стадии его развития, возникает из предсуществующей организованной основы, что яйцо поступает в яйцевод готовым из яичника. При исследовании яичника только что оплодотворенной собаки Бэр заметил внутри граафиевых пузырьков желтоватое пятнышко. Вскрыв пузырек и положив его под микроскоп, он стал рассматривать препарат – «и вдруг отскочил, как пораженный молниею». Он увидел резко ограниченное желтое непрозрачное тельце, поразительно напоминавшее желток птичьего яйца. «Я должен был отдохнуть, прийти в себя, – пишет Бэр, – прежде чем решился снова посмотреть в микроскоп, боясь, что призрак меня обманывает. Кажется странным, что зрелище, которого ожидаешь и желаешь, может испугать; впрочем, в данном случае было и кое-что неожиданное: я все-таки не думал, что содержимое яйца млекопитающих до такой степени похоже на желток птиц». Продолжая исследование, Бэр убедился, что он не ошибся: он нашел множество таких яиц и у других млекопитающих, и в человеческом яичнике и проследил их развитие в яйцеводе. Замечательно, что это важное открытие сравнительно долго не было оценено современниками, и даже после Бэра некоторые ученые (Плагге) хотели присвоить себе славу открытия яйца млекопитающих, хотя и неудачно. На съезде естествоиспытателей в Берлине (в 1828 году) Бэр чувствовал себя очень обиженным, что никто из ученых не заикнулся о его открытии. Только в последний день съезда шведский профессор Ретциус обратился к нему с вопросом: не может ли он продемонстрировать яйцо млекопитающих в яичнике? «С удовольствием», – отвечал Бэр. Добыли недавно оплодотворенную собаку, и Бэр приступил к препарированию в присутствии будущих знаменитых ученых, тогда еще молодых: Иоганна Мюллера, Пуркинье и других.
К досаде его, как часто бывает в подобных случаях, яйцо долго не удавалось найти, так как собака попалась слишком упитанная и яичники ее сильно ожирели. Однако, в конце концов, он отыскал яйцо и успешно продемонстрировал его.
Насколько важно было это открытие и как гениальна была руководящая мысль Бэра при поисках яйца млекопитающих, доказывается современным нам состоянием сведений о яйце животных: яйцо оказывается весьма сложно организованною морфологическою единицею. Еще в 1875 году один из выдающихся эмбриологов, профессор Гетте, защищал мысль, что яйцо первоначально представляет неорганизованную массу: ему при тогдашнем, весьма уже развитом, состоянии клеточной теории не было ясно то, что ясно было Бэру в 1826 году, когда клеточная теория еще не существовала! История открытия яйца млекопитающих ясно показывает, что за широкие дедукции в области биологии может с успехом браться только гений: только гениальный ум способен здесь при дедуктивном мышлении найти верную исходную точку.
Другая очень важная находка, сделанная Бэром, – это открытие спинной струны, основы внутреннего скелета позвоночных. Ему же эмбриология обязана первым вполне ясным и детальным описанием развития плодовых оболочек (амниона и аллантоиса), усовершенствованием знаний о зародышевых пластах, описанием образования головного мозга из пузырей, образования глаза в виде выпячивания из переднего мозгового пузыря, развития сердца и так далее. Словом, при своем огромном теоретическом значении «История развития животных» является настоящею сокровищницею фактических открытий.
Говоря о Бэре как морфологе, нельзя не коснуться его отношения к двум великим теориям, появившимся во время его ученой деятельности. Это клеточная теория, приложенная к животному организму Шванном в 1839 году, и теория естественного отбора Чарлза Дарвина, опубликованная в 1859 году.
Что касается клеточной теории, то некоторые ученые утверждали, что Бэр ее не понял и явился ее противником. Это решительное недоразумение, основывающееся на том, что Бэр упрямо отказывался применять к животному организму термин «клетка» или «ячейка», – термин действительно крайне неудачный и перенесенный в зоологию из ботаники, где он гораздо более пригоден. Но это еще не значит, что Бэр вообще не признавал в животном организме морфологических элементов, равносильных растительным клеткам, – он их видел и описывал, только называл не клетками, а «гистологическими элементами». Не его вина, если совершенно несоответственный и неуклюжий термин укоренился в науке и получил в ней право гражданства. Что идею клетки и клеточного деления он усвоил себе совершенно ясно, доказывается лучше всего протестом его против другого неудачного и, тем не менее, удержавшегося до наших дней термина – «борозжение желтка» (Dotterfurchung). Бэр вполне основательно доказывает, что образование борозд на желтке – только внешнее, поверхностное выражение, заключительный акт того процесса, который начинается в глубине желтка и которого главная суть состоит в делении ядра; что поэтому гораздо правильнее вместо «борозжения» употреблять термин «дробление» или «деление». Лица, знакомые с нынешним состоянием учения о делении клеток, могут по этому судить, кто лучше понимал идею клетки – Бэр ли, который якобы был противником клеточной теории, или люди, упрекавшие его в этом.
Появление Дарвиновой теории, составившее эпоху в науке, произвело глубокое впечатление на Бэра. Он долго не высказывался о ней и лишь вследствие крайних настояний уважаемых им лиц «Farbe bekennen», то есть открыто, присоединиться к тому или другому лагерю он опубликовал ряд статей о целесообразности и целестремительности в природе и об учении Дарвина. При этом он заявил, что не намерен выступать ни за, ни против дарвинизма, но лишь изложит свое мнение о нем, не отказываясь, однако, протестовать против преувеличений дарвинизма. Этим, в сущности, и характерно отношение Бэра к теории естественного отбора. Дело в том, что в Дарвиновом учении необходимо различать две стороны. Во-первых, оно представляет одну из форм (и, без сомнения, наиболее удачную форму) теории развития вообще; во-вторых, оно выдвигает на первый план принцип естественного отбора, и этот-то объяснительный принцип отличает ее от других десцендентных теорий, каковы, например, теории Келликера и Негели. Первая сторона дарвинизма, то есть трансформизм вообще, находила в Бэре сторонника, так как и сам он был трансформист, то есть допускал, хотя и в сравнительно узких пределах, генетическую связь животных форм между собою. Он не допускает переходов из одного типа в другой, но в меньших пределах он готов их допустить, причем предполагает, что в отдаленные геологические эпохи пластичность организмов была значительнее нынешней и что они тогда были более наклонны к варьированию, – идея, которая сквозит и в некоторых новейших теориях наследственности. Равным образом из идеи о первоначальной форме пузыря, исходной для всех животных, явствует, что Бэр допускал общее происхождение своих четырех типов. Но дарвинизм как теория естественного отбора был решительно антипатичен Бэру. Он восставал против этой теории как против возведения случайности в постоянную причину изменений, происходящих в организованных телах природы. Бэр горячо возражает тем защитникам Дарвиновой теории, которые утверждают, что случай не существует, так как все в мире происходит по необходимости, согласно с законами природы. Вполне соглашаясь со своими оппонентами, что все, совершающееся в мире, точнейшим образом определяется законами природы, Бэр тем не менее настаивает, что существует целый ряд явлений, которые не могут быть названы иначе, как случайными, и что такие именно явления только и могут доставить материал естественному отбору, как его понимают дарвинисты. Случайность он определяет как совпадение двух явлений, не находящихся в причинной связи одно с другим. «Если я стреляю в поставленную мишень и попадаю в нее, – говорит Бэр, – то никто не сочтет последнее за случайность, если только мне не хотят сделать отрицательного комплимента, что я очень плохой стрелок. Но если мимо этой мишени мчится всадник по каменистой дороге и камушек, подброшенный копытом лошади, попадает как раз в мою цель, – то это обстоятельство, конечно, всякий назовет редким или даже весьма замечательным, хотя в нем только и есть замечательного, что его редкость. Для подброшенного камушка моя мишень не была целью, а потому и попасть в нее он мог лишь чисто случайно, хотя полет камушка в известном направлении и с определенной скоростью достаточно обусловлен причиною – ударом конского копыта. Это явление есть случай, так как удар копыта, подбросивший камень по законам необходимости, не имел никакого отношения к моей мишени. На таком же основании мы должны были бы считать весь мир за один громадный случай, если бы силы, его движущие, не были измерены целесообразно». Против этого примера можно возразить, что он подходил бы лишь в том случае, если бы естественный отбор происходил в течение коротких промежутков времени и над единичными, скоропреходящими видоизменениями организации. На деле же процесс этот, согласно теории, происходит в течение громадных промежутков времени и видоизменения организмов не только чаще и крупнее, чем обыкновенно предполагается, но и появляются одновременно у значительного количества индивидов данного вида, как это убедительно доказал Уоллес в своей прекрасной книге «Дарвинизм». Соответственно этому вышеприведенный пример Бэра следовало бы несколько изменить: не один всадник проскакал один раз мимо мишени, но сотни лошадей скачут мимо нее ежедневно в течение года, – и, конечно, никто не назовет тогда случайностью, если мишень через год будет вся избита каменьями.