Жорж Кювье. Его жизнь и научная деятельность

В ископаемых останках крупных животных видели кости погибших гигантов. Так, в 1577 году, то есть уже в эпоху Возрождения, в Люцерне были найдены кости какого-то огромного животного и отправлены в Базель к знаменитому в то время доктору, Феликсу Платеру, для определения. Доктор признал их останками великана и даже нарисовал его скелет; по его заключениям, этот гигант имел 19 футов роста.

Даже в XVII столетии, когда уже стали распространяться правильные воззрения на окаменелости, хирург Мазюрье показывал в Париже кости короля кимвров, Тевтобода, бившегося когда-то с Марием. Современная знаменитость – Риолан – признал их останками слона. В действительности это были кости мастодонта.

Такие нелепости сочинялись в течение столетий, и только в XV веке Леонардо да Винчи высказал простую мысль о том, что ископаемые останки животных – действительно останки животных, и, если мы находим морские раковины в пластах суши, то должны заключить о существовании здесь моря в какую-нибудь отдаленную эпоху.

В XVII столетии ту же мысль развивал знаменитый гончар Бернар Палисси, возбудив своей дерзостью негодование присяжных ученых.

Только к концу XVII века установился правильный взгляд на ископаемые останки. В течение этого столетия уже шла деятельная работа по собиранию материалов. Стэно, Шилла, Вудвард и другие устраивали палеонтологические музеи, составляли каталоги окаменелостей, издавали описания ископаемых раковин. В течение XVII века накопился огромный материал – благодаря трудам Палласа, Кампера, Блюменбаха, Добантона и других. В то же время и геология развивалась успешно: явились теории Делюка, Соссюра, Вернера и других.

Особенный фурор произвели в ученом мире исследования Палласа, отыскавшего в Сибири останки ископаемых слонов и носорогов; среди его находок был целый носорог с мясом и кожею, замерзший в сибирских тундрах.

Накопившийся материал требовал обработки, возбуждал ряд вопросов, чувствовалось, что здесь открывается новая и заманчивая область.

В то же время и сравнительная анатомия, без которой немыслимо было определение ископаемых, делала быстрые успехи.

В конце XVII века Шейхцер еще мог видеть в останках саламандры кости ребенка, погибшего при потопе; но в конце следующего столетия такие ошибки сделались невозможными.

Добантон уже пытался применить сравнительную анатомию к восстановлению скелетов по немногим костям. Истинным tour de force его в этом отношении было определение жирафа по одной кости, хотя он никогда не видел скелет жирафа даже на рисунке.

Возникал вопрос, принадлежат ли ископаемые останки тем же видам, которые существуют и в наше время, или это – совершенно особый, угасший мир существ.

Бюффон уже высказал мысль о том, что некоторые из ископаемых животных не существуют более, но высказал нерешительно, с сомнениями и оговорками.

Кампер в 1787 году уже вполне определенно заявил, что некоторые из ископаемых видов теперь не существуют.

Так мало-помалу подготавливалась почва для создания новой науки. Предчувствие великих результатов носилось в воздухе и выразилось в словах Бюффона, приглашавшего ученых, которые явятся после него, обратить внимание на эти драгоценные памятники древней природы, которые его старость не позволяет ему изучить.

Стало быть, и в этой области могучий ум Кювье удовлетворял назревшей потребности – чем и объясняется его быстрый и полный успех.

Исследования Кювье начались мемуаром об ископаемых слонах, в котором он доказал, что найденный в Сибири слон (мамонт) есть вид, совершенно отличный от ныне живущих. За этой работой последовали другие. Собирание материала шло параллельно с исследованиями. В музее Ботанического сада оказалось лишь немного скелетов, да и те валялись в подвалах, «наваленные как дрова», по выражению Кювье. Он вытащил их на свет божий и в течение последующих лет прибавил к ним огромное количество материалов, приходивших со всех концов света. Но особенно много дали ему гипсовые ломки Монмартра, оказавшиеся неистощимым рудником окаменелостей.

Мамонт еще очень близок к существующим животным и не мог так поразить воображение, как рисунки двух новых родов толстокожих – палеотерия и анаплотерия, – восстановленных Кювье по немногим костям, найденным в Монмартре. Когда он представил их академии, впечатление было огромное. Одни радостно приветствовали новую эру в науке, другие сомневались и не доверяли. Но сомнения и недоверие рассеялись, когда найдены были полные скелеты этих животных, подтвердившие рисунки и описания Кювье.

Работа его сосредоточивалась главным образом на млекопитающих, частью на пресмыкающихся. Это имело свое значение. Пока изучали ископаемые раковины и т. п., нельзя было поручиться, что где-нибудь, в отдаленных морях, под неисследованными широтами, не живут до сих пор эти животные. Но крупные млекопитающие во времена Кювье были уже почти все известны, и когда из-под его творческих рук вереницей потянулись мамонты, мастодонты, мегатерии, палеотерии и им подобные чудовища, – нельзя было сомневаться, что в них воскресает давно исчезнувшая, погибшая фауна…

Таким образом, Кювье первому удалось найти и показать ученому миру, так сказать, сам объект исследования.

Но ему приходилось создать и метод новой науки. «Как антикварий нового рода я должен был восстановить эти памятники минувших переворотов и прочесть их смысл; должен был собрать и сблизить в их первобытном порядке останки, из которых они составлены; вновь соорудить древние существа, которым эти останки принадлежали, возобновить их с принадлежащими им соразмерностью и свойствами и наконец сравнить их с существами, поныне населяющими поверхность земного шара, – искусство, прежде неведомое, предполагающее науку, до сих пор едва известную, – науку о законах, определяющих существование форм в различных частях органических тел».

Чтобы ясно понять всю трудность этого дела, не нужно забывать, что находки целого скелета представляют лишь весьма редкий случай; большей частью отдельные кости различных видов перемешаны и перетасованы, часто разбиты, изломаны и обезображены. Надо было придумать способ определить каждую кость в отдельности, выбрать из кучи обломков те, которые относятся к одному и тому же виду, и восстановить скелет, пополняя недостающие части на основании теоретических соображений.

«Я был в положении человека, которому дали кучу исковерканных и неполных останков нескольких сотен скелетов; следовало подобрать их кость к кости; это было просто воскрешение из мертвых, а у меня не было всемогущей трубы; но мне заменили ее неизменные законы, предписанные живым существам, и по указаниям сравнительной анатомии каждая кость, каждый обломок кости становились на свое место». В основу своих исследований Кювье положил принцип соотношения органов, выведенный им из изучения сравнительной анатомии. Мы изложим этот принцип его собственными словами:

«Всякое организованное существо представляет нечто целое, единую и замкнутую систему, части которой взаимно соответствуют. Ни одна из этих частей не может измениться без того, чтобы не изменились другие, и, следовательно, каждая из них, взятая отдельно, указывает и дает все остальные».

"…Чтобы челюсть могла хватать добычу, она должна иметь известную форму в мыщелках, известную величину височной мышцы, требующей определенного пространства в принимающем ее углублении и определенной выпуклости в скуловом своде, под которым она проходит; скуловой свод должен также иметь известную силу, чтобы дать опору жевательной мышце, и т. д.».

"…Словом, форма или очертание зуба определяет форму мыщелков; очертание лопатки определяет очертание когтей, подобно тому, как уравнение дуги определяет все ее свойства».

Есть однако случаи, в которых теоретические заключения оказываются недостаточными. «Я сомневаюсь, – говорит Кювье, – чтобы кто-нибудь без помощи наблюдения мог отгадать, что все жвачные – и только жвачные – имеют раздвоенное копыто. Я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь мог угадать, что лобные рога имеются только у этого класса животных и что те из них, у которых есть острые клыки, по большей части лишены рогов».

Словом, мы видим, что два признака совпадают, и не знаем, чем это обусловлено. Однако, раз такое совпадение является у массы животных, мы должны заключить, что существует какая-то причина для этого, причина определенная и постоянная, действие которой проявится и в тех животных, которые нам еще неизвестны. Таким образом, из изучения сравнительной анатомии мы выводим эмпирические законы, которые могут служить подспорьем там, где не помогает теория.

«Принимая таким образом метод наблюдения как дополнительное средство в тех случаях, когда теория оказывается недостаточной, мы, наконец, доходим до изумительных подробностей. Малейшая площадка или грань кости, малейшая ее выпуклость или отросток имеют определенный характер, соответственно классу, разряду, роду и виду животных, которым они принадлежат; и это простирается до того, что всякий раз, когда мы имеем хоть одну оконечность кости, хорошо сохранившуюся, мы можем по ней… определить все остальные части с такой точностью, как если бы имели перед собой целое животное. Следуя этому методу, я несколько раз делал испытания над частями известных мне животных, прежде чем положился на него при определении ископаемых костей, и эти испытания всегда венчались столь совершенным успехом, что я не имею ни малейшего сомнения в точности результатов, доставленных мне этим методом».

Итак, метод новой науки был выработан и установлен.

Сделаем небольшую оговорку. Кювье, исходя из представления о животном как о независимом, замкнутом целом, в котором все части созданы и приспособлены для известной цели, естественно, придавал слишком абсолютное значение своему закону. Не в меру усердные последователи, как водится, впадали в еще большую крайность и готовы были признать математическим законом даже то, в чем сам Кювье видел только эмпирические обобщения.

Последующая эпоха внесла поправки в эти воззрения; мы знаем, что все организмы связаны общим происхождением, что типичная форма с ее гармоническим устройством – результат, венец длинной цепи переходных форм; что если бы нашлись все звенья, связывающие различные типы и ступени животного мира, то мы имели бы массу форм с неожиданным и странным сочетанием признаков.

Конечно, этими ограничениями не уничтожается то верное, что было в законе Кювье и что дало ему возможность восстановить угасший мир животных.

Ряд мемуаров Кювье, посвященных этому предмету, был в 1812 году издан под заглавием «Recherches sur les ossements fossiles»[14] (четыре тома). В 1821—1824 годах появилось второе, переработанное и дополненное, издание этого сочинения; в 1825-м – третье (в семи томах).

Отдельных мемуаров по палеонтологии и сравнительной остеологии, послуживших основой для этого сочинения, было им напечатано около шестидесяти.

Всего им описано и восстановлено более 150 видов млекопитающих и пресмыкающихся[15]. Около 40 видов относятся к толстокожим, таким, как мамонт и мастодонт, близкие к слонам; палеотерии, из которых самый крупный вид равнялся по величине носорогу, а самый мелкий – зайцу, и анаплотерии – два последних рода приходятся сродни тапирам; эласмотерии и другие. Из жвачных им описаны ископаемые виды оленей (в том числе знаменитый ирландский олень с колоссальными рогами), быков и другие. Из хищных – четыре вида медведей, в том числе так называемый пещерный медведь, ископаемая гиена, два вида тигров и т. д. К отряду неполнозубых относятся два гигантских вида ленивцев, живших в Америке: мегалоникс, величиной с крупного быка, и мегатерий, величиной с носорога. Остальные виды относятся к грызунам и китообразным.

Из пресмыкающихся им были изучены несколько ископаемых крокодилов, черепах, огромная саламандра («допотопный человек» Шейхцера), ящеры (среди которых особенно замечателен мегалозавр, достигавший 70 футов длины), два вида птеродактилей, удивительных летучих ящеров, принятых Земмерингом за птиц, и еще более удивительные ихтиозавр и плезиозавр.

Легко себе представить, какой фурор произвели эти исследования в ученом мире. Палеонтология, независимо от своего теоретического интереса, имеет особенную заманчивость в глазах не только простого смертного, но и ученого. Проникать в глубь бесконечно отдаленных времен, воскрешать давно погибшую фауну, – это напоминает волшебные сказки о живой и мертвой воде, о палочках фей и т. п. С каким увлечением Кювье занимался своими исследованиями, можно видеть из следующего рассказа, который мы заимствуем из воспоминаний миссис Ли: «Однажды Кювье зашел в комнату своего брата, чтобы попросить его выбить какую-то окаменелость из обломка, в котором она заключалась, – услуга, которую брат часто ему оказывал. Не застав его, он обратился со своей просьбой к находившемуся тут же Лорильяру. Последний немедленно принялся за дело и освободил кость, нисколько не повредив ее. Через несколько минут Кювье зашел посмотреть на свое сокровище и, найдя его в полной целости, пришел в такой неистовый восторг, что Лорильяр, не имевший понятия о значении этой находки, подумал, что он помешался. Наконец, держа кость в одной руке и схвативши другой Лорильяра, он потащил его к своим жене и свояченице и воскликнул: „Я нашел наконец мою ногу и обязан этим Лорильяру“. Кажется, эта находка подтверждала заключения Кювье относительно ноги, форму которой он угадал заранее, но которую до сих пор не мог найти. Это до такой степени занимало его, что домашние всякий раз, когда видели его задумчивым более чем обыкновенно, подшучивали над ним, говоря, что „он ищет свою переднюю ногу“.»

Множество ученых ринулось по дороге, открытой Кювье. Работы посыпались за работами; исчезнувшие животные уже не поодиночке, а целыми толпами стали выходить из тьмы времен; вскоре убедились, что не только млекопитающие, но и птицы, рыбы, моллюски, ракообразные и т. д. входят в состав этого угасшего мира.

Так создавалась научная палеонтология.

Будучи решительным противником эволюционизма, Кювье, однако, сам заложил фундамент для его постройки. Он указал на постепенность в появлении животных, причем низшие формы являются в древнейших пластах, высшие – в позднейших. В истории животного мира он различал четыре эпохи: первая характеризуется присутствием моллюсков, рыб, пресмыкающихся и некоторых морских млекопитающих; во вторую млекопитающие начинают господствовать на Земле; третья – эпоха мамонтов, мастодонтов, гиппопотамов, гигантских ленивцев; четвертая – эпоха человека и современной фауны.

Разумеется, Кювье мог дать только крайне неполный очерк истории животного мира; но факт постепенности был установлен твердо. Однако пробелы между различными фаунами были так велики, связующих форм так мало, что он не мог принять гипотезы постепенного развития одних форм из других.

Глава VI. Ошибки Кювье. Исторические труды. Общий характер его гения

«Les faits bien constatés sont la seule matiére dont le génie dispose pour élever l'édifice des sciences»[16]

Кювье

Геологические исследования Кювье. – Описание Парижского бассейна. – «Рассуждение о переворотах, происходящих на земном шаре»: теория катастроф. – Кювье как историк науки. – Несколько слов о характере гения Кювье и о его ошибках.

Занимаясь изучением ископаемых, Кювье, естественно, обратил внимание и на геологию. Вместе с Броньяром он изучил строение Парижского бассейна. Результатом этих совместных исследований явилось геологическое описание этого бассейна, напечатанное в 1810 году и установившее так называемую третичную систему.

Кювье принадлежит честь различения морских и пресноводных осадков, – открытие весьма важное и новое для науки. Оба исследователя долго не могли понять, от чего зависят различия между некоторыми пластами, пока, наконец, на одной экскурсии Кювье удалось разрешить загадку. «Броньяр, – воскликнул он, – я понял, в чем дело». – «А именно?» – спросил Броньяр. – «В том, что одни осадки – морского происхождения, другие – пресноводного».

Свои воззрения на историю Земли и ее обитателей Кювье изложил в знаменитом «Discours sur les revolutions de la surface du globe»[17], напечатанном в виде предисловия к «Recherches sur les ossements fossiles» и потом много раз издававшемся отдельно.

Сущность его воззрений может быть вкратце изложена следующим образом. Силы, ныне действующие на земной поверхности, не могут объяснить нам ее историю: «Нить действий прервана, изменился ход природы и ни один из ее современных деятелей не был бы достаточен для произведения ее древних действий». Земная оболочка пережила ряд переворотов, внезапных, страшных, разом затоплявших или выдвигавших из вод морских целые материки. При этом гибли целые фауны, а когда все приходило в порядок, нарождались новые; преемственной связи между ними нет, каждый вид – продукт особого акта творчества. Последняя катастрофа случилась сравнительно недавно: 5-6 тысяч лет тому назад; она уничтожила тогдашние материки, людей и животных; по ее прекращении воздвиглись новые земли, на которых немногие спасшиеся люди рассеялись и размножились.

Эта чудовищная, с точки зрения современной науки, теория кажется еще более странной, когда излагаешь ее в нескольких словах, без того аппарата фактов, на котором она строилась у Кювье. Не забудем, однако, что в его время не было замечено постепенных переходов между формациями; не было доказано, что те или другие формы лишь постепенно сходят на нет при переходе от одного пласта к другому, а не исчезают внезапно; не было найдено переходных форм, которые впоследствии заставили Гексли сказать, что, если бы эволюционной теории не существовало, палеонтология должна бы была ее выдумать.

Правда, наука не стояла на одном месте с 1812 года (когда вышло в свет первое издание «Discours») и еще при жизни Кювье подвинулась настолько, что в 1830 году Лайель мог издать 1-й том «Основных начал геологии», уничтоживших старое учение о катастрофах. Но в это время Кювье уже не занимался собственно геологией и не обратил внимания на книгу Лайеля.

Мы изложили в бледном и кратком очерке важнейшие научные заслуги Кювье.

Скажем заодно о его работах по истории науки. Они отступают на задний план в сравнении с великими трудами в области зоологии, палеонтологии и сравнительной анатомии; но сами по себе вполне достаточны для того, чтобы доставить почетную известность ученому.

Назначенный в 1802 году несменяемым секретарем Академии наук, Кювье в течение почти 30 лет (1803—1830) представлял академии ежегодные отчеты о трудах ее членов, равно как и иностранных ученых, сообщавших ей свои работы, – в области физики, химии, метеорологии, минералогии, геологии, ботаники, сравнительной анатомии, физиологии, медицины, агрономии и путешествий с естественноисторическою целью. Собранные в одно целое, они составили обширный труд по истории науки, не оставляющий желать ничего лучшего в отношении сжатости и ясности изложения.

Наполеон I поручил Академии наук составить отчет об успехах естествознания с 1789 года. Обязанность эта была возложена на Кювье, и в 1810 году им был представлен «Rapport sur les progrès des sciences physiques depuis 1789».[18]

В последние годы своей жизни Кювье читал в Collège de France общий курс истории наук с древнейших времен, изданный после смерти Кювье Маделеном де Сент-Ажи под заглавием «Histoire des sciences naturelles».[19]

Наконец следует упомянуть о целом ряде Eloges historiques, посвященных умершим членам академии. Здесь мы находим биографии и оценку трудов Палласа, Добантона, Пристли, Адансона, Вернера, Гаюи, Кавендиша и других (всего около 40 биографий). Сжатое изложение, ясный, простой, безыскусственный, но доходящий местами до истинного красноречия язык; беспристрастие в оценке; широта воззрений и глубокая вера в силу и значение науки, невольно увлекающая читателя, – вот отличительные черты этих превосходных биографий.

Прежде чем перейти к рассказу о государственной деятельности и частной жизни Кювье, не можем не сказать несколько слов об общем характере его гения. Крупные ошибки его в некоторых капитальных вопросах дали повод к совершенно ложному мнению о нем. Едва ли мы ошибемся, если скажем, что у многих при имени Кювье возникает представление о сухом фактическом исследователе, не способном возвыситься до широких обобщений.

Нет ничего ошибочнее этого взгляда.

В своей деятельности Кювье проявил истинные черты гения: способность замечать и схватывать мельчайшие факты и возвышаться до самых широких и общих выводов. Как бы ни показалось странным это сравнение, но, по нашему мнению, он гораздо ближе к Дарвину, чем, например, Жоффруа Сент-Илер. Это – та же способность замечать и оценивать значение явлений, которые дюжинному уму кажутся мизерными и не стоящими внимания; та же способность кропотливой, чисто египетской, работы, в результате которой являются выводы, полные глубокого интереса; та же способность приложить добытые таким путем выводы ко всей совокупности фактов и внести порядок, систему и стройность туда, где видели только хаос, туман и путаницу. Ни Дарвин, ни Кювье не выносят «предчувствий» в науке, оба доходят до своих выводов чисто логическим сознательным путем, оба строят здания своих систем кирпич за кирпичом, балка за балкой…

Но при чем тут «сухой исследователь фактов»?

Разве «Leçons d'Anatomie comparée», «Règne animal», «Recherches sur les ossements fossiles» – сухой перечень фактов, дело памяти и старания, определения и записывания? Разве создать естественную систему – не значит видеть общее в хаосе бесконечно разнообразных явлений? Разве не нужно гигантской силы воображения, чтобы восстановить скелет неведомого зверя по одной кости?

Противополагать Кювье Дарвину, как «сухого классификатора» – «творческому обобщающему уму», нам кажется совершенной нелепостью.

Различие между ними не столько в характере и складе ума, сколько в самих предметах исследования. Ум Кювье устремился, если можно так выразиться, на исследование статической стороны явлений, их связи и отношений в пространстве, тогда как Дарвин обратился к изучению динамической стороны, отношений и связи явлений во времени… Но в этих различных областях оба проявили одинаково сильную способность к анализу и синтезу, одинаковую ясность и проницательность, одинаковую силу воображения.

Есть ученые, которые не способны доходить до открытий «чутьем», а достигают всего «умом». Таковы Дарвин, Кювье, Лавуазье, Ньютон и другие, – величайшие гении человечества. И есть мыслители менее крупного калибра, такие как Окен, Сент-Илер и им подобные, которые предчувствуют открытие, но могут изложить его только в туманной форме, причем капли истины у них утопают в море ошибок. Может случиться, однако, что эти менее крупные умы в том или другом вопросе окажутся на более верном пути, чем мыслители первого разряда, потому что великий мыслитель, естественно, отворачивается от той области, где нет еще данных для строго научных выводов, и устремляет все свое внимание туда, где его гений может свободно творить из массы накопившихся материалов. Так было и с Кювье. Поглощенный своей колоссальной работой в одной области, он впал в крупные ошибки в другой.

Теперь, когда здание эволюционизма воздвигнуто на незыблемом основании фактов, мы готовы удивляться, как можно было отвергать эту теорию. Перечитывая Дарвина, удивляясь геометрической ясности и простоте выводов, математически вытекающих из несомненных фактов, мы недоумеваем, как мог человек великого ума и необъятных знаний не понимать таких простых вещей. Мы забываем при этом, что Кювье опровергал вовсе не Дарвина. Что представляли из себя тогдашние эволюционные теории – эволюционные фантазии, как их вернее было бы назвать? Галлюцинации де Малье, доказывавшего, что люди происходят от рыб и что в морях до сих пор попадаются рыбы, наполовину превратившиеся в людей; высокопарное красноречие Бюффона; бредни немецких натурфилософов; наконец, учения Сент-Илера, гораздо более строгие, но все еще сбивчивые и противоречивые…

Между бредом Окена и знанием Дарвина – огромное расстояние, хотя, конечно, и в бреду можно высказать глубокие мысли рядом с отменными нелепостями.

Ясность ума составляет отличительную черту гения. Ясный ум Кювье не мог выносить туманных теорий и отбрасывал их, отбрасывал целиком, не отвевая зерен истины от метафизической мякины…

Принесли ли вред ошибки Кювье? Задержали ли они развитие науки, как думали и говорили некоторые?

Посмотрим, что скажут факты. Со времени Кювье наука развивается не по дням, а по часам. Незадолго до его смерти появляется и быстро воспринимается ученым миром система Лайеля. Микроскоп выясняет строение простейших животных, открывая, таким образом, связующее звено между двумя царствами природы; клеточная теория указывает элементарный орган, общий всему миру живых существ; палеонтология, бросившись по пути, указанному Кювье, открывает вереницу переходных форм; успехи эмбриологии, сравнительной анатомии реформируют систему животных, перебрасывают мостики между различными «типами», – и вся эта масса открытий, исследований, реформ увенчивается теорией Дарвина, почти мгновенно принятой всем ученым миром.