Фронтовичок

– Вроде нынешнего ДОСААФ?

– Ну, можно и так сказать. Только в наше время ГТО вся молодежь сдавала, а в ДОСААФ теперь ребят немного. Так или иначе, думал я тогда, наблюдая за нейтральной полосой, но танками мне пора заняться! Что-то они ко мне чересчур торопятся. Навёл я тяжеленное противотанковое ружье на тот танк, который шёл прямиком на меня, понимая, что его лобовую броню мне не пробить, и всё же выстрелил. Три раза. А что дальше случилось, самому понять сложно, и поверить трудно! Танк вдруг рванул, да так, что даже башню сорвало! Во все стороны огненные струи разлетаются! Грохот чудовищный. Красота, думаю! Неужели я ему в ствол попал! Разве такое возможно? Но не в поддавки же он играет?

Пока я своей работой любовался, другой танк ушёл на левый фланг моего участка и стал зигзагом елозить вдоль окопа, засыпая всех, кто в нём мог оказаться. А два других танка уже маневрируют на флангах и по фронту. И перед моим носом землю роют из пушек и крупнокалиберных пулеметов! Да так, что я и высунуться не рискнул. Одна надежда, что патронов у них надолго не хватит.

Один танк совсем близко подобрался. Страшно мне стало! Уже не знаю, куда прятаться. Судорожно подтянул две противотанковые гранаты поближе, да одну Ф-1 в карман шинели засунул. Самому пригодится, когда пехота приблизится. Жду. Хотя от напряжения всех нервов хочется выскочить и броситься под этот танк. А он, гадюка немецкая, ревет мотором от перенапряжения. Ну, сущий зверь! Старается! Весь окоп за собой разворотил, будто по душе моей стальными гусеницами елозит, всё ближе подбирается. Я прикидывал встретить его гранатами, а потом вижу, не успею. Он намного раньше меня в этом окопе похоронит. Вот и стану я без вести пропавшим, что казалось мне самым плохим концом. Схватился я за ружье… В нём, хорошо помню, ещё два патрона осталось! Но оно такое длиннющее, такое тяжеленное! Почти двадцать кило. Едва развернул его навесу, а удержать, чтобы прицелиться, уже сил нет. Сошки-то опереть не на что. И подниматься во весь рост страшно, выдать себя боюсь, чтобы он меня из пулемета не прикончил!

Ну, всё, подумал! Только ружьё в узком окопе всё же ворочал, хоть и из последних сил. Но поздно! Железное брюхо надо мной закрыло божий свет! Танк поверху всё давит, вертится на месте, рычит, обрушивая гусеницами глыбы моей могилы. Я со страха и пальнул, не целясь, куда пришлось. Зажмурился, съёжился весь! Жду конца. Только чудовищный рёв, который и сегодня не забыть, почему-то стал удаляться.

Я глаза открыл. Вижу, чудовище не горит, но ведёт себя странно. Не вальсирует вдоль окопов, а как-то пряменько-кривенько отползает к своим. Башней не ворочает, не ищет свою жертву как раньше. И стрелять перестало. Я ещё подумал, может, экипаж контужен, а то и погиб. Больше тот танк меня не интересовал!

Опять Василий Кузьмич театрально попыхтел «козьей ножкой», которая продолжала испускать синий дым веревочкой. На некоторое время он погрузился в себя, видимо, переживая острейший момент того боя, даже добродушие в тот миг покинуло его лицо, и неспешно продолжил.

– Пока я следил за вторым танком, словно кролик за удавом, обстановка на поле боя изменилась. Понятное дело, не в мою пользу! Я сразу это понял, едва глянул в сторону фрицев. Оба оставшихся танка устремились ко мне. Видимо, отомстить решили. И пехота – туда же! В той ситуации мне сначала следовало заняться танками, но они ведь не орехи! Два танка за три минуты не щёлкнешь! А тех минут немецкой пехоте хватит, чтобы ворваться в мой окоп. Тут-то я и понял, что мой час настал. Я не испугался, но захотелось, знаете ли, хоть на прощание спокойно, без суеты в небо поглядеть – солнце со мной прощаться не захотело, из-за непроницаемых туч оно так и не показалось – да вокруг оглядеться, не пригибаясь от пуль, о матери в последний раз подумать. Она в тот миг – мой последний миг – вздрогнет да заплачет, оставляя в закутках души вечную надежду на моё возвращение. Не может она не почувствовать гибель единственного сына! Хоть ты, батя, думаю я напоследок, вернулся бы домой! Поддержи наш тающий род!

Но недолгое моё прощание прервал свист снарядов. Перелетая надо мной, они аккуратно взрывались вдоль цепи немецкой пехоты. Она сразу залегла, что для меня – лучший подарок! Молодцы, артиллеристы, кричал я во весь голос, родные вы мои, не оставили на погибель! А они для порядка по той пехоте осколочно-фугасными снарядами ещё пару раз шарахнули. Это прижало фрицев к земле, а я сосредоточился на танках. Снова навёл ружьё на тот танк, который на левом фланге под углом устремился ко мне в тыл. Взял я упреждение в один корпус, как учили, и, провожая танк по ходу движения, выстрелил в моторный отсек. Попасть в таких условиях сложно, но чертова машина полыхнула пламенем и зачадила. Из башни показался один танкист, спрыгнул на землю, потом другой. Решил я расправиться с ними, но рёв мотора очередного танка заставил снова схватиться за ружье. Но я опоздал с подготовкой. Через мгновение танк перевалится через мою траншею и уйдет в тыл… Хотя без поддержки пехоты он вряд ли на это отважится! Тогда развернется и начнёт меня утюжить! Ружьё теперь не лучше оглобли! Осталось гранатой! И когда танк с красиво вырисованным белым крестом на боку перевалился через мой окоп, метнул я ему вслед, на моторный отсек, одну противотанковую гранату, а следом и другую. Вторая не долетела. Только гусеницу и разорвала… Но первая, голубушка, своё дело сделала!

– Все четыре танка подбили? – не сдержал кто-то удивления, смешанного с восхищением и недоверием одновременно.

– Да куда же мне, сынки, деваться было! Там ведь должен кто-то выжить! Огляделся я, вижу, пехота, лишившаяся брони, развернулась к дому. А ближе всего от меня, пригнувшись и петляя, тикают три немецких танкиста. В черных комбинезонах, а не в зеленых шинелях, как пехота. И проняла меня великая злость, до самых пяток:

– Куда же вы, говорю я им, гости дорогие? Ведь опять придете, так не лучше ли сразу остаться? Полежите, подумайте! Так, между разговорами с самим собой, я их по очереди и прореживал. Сначала чёрных перебил, потом за зеленых взялся. Ох, и прекрасный карабин из винтовки капитана Мосина сделали, скажу я вам, ребята! Сейчас не время для подробностей, только советую вам в этом вопросе разобраться. А то у вас всё автоматы да автоматы… Другого и не знаете! А жаль!

Так и стрелял бы я, пока в карабинах, которые на бруствере приготовил, патроны не закончились, но опять незадача вышла! Гляжу я, из нижнего люка горящего танка подряд два фрица выбрались, ловко проползли меж гусениц, да в окоп ко мне нырнули. Танкисты, они же мастера по щелям лазить. Метнул я в них ту Ф-1, которую для себя приберёг.

После взрыва установилась тишина. Чуть погодя, смотрю и глазам не верю, шлепает ко мне живой фриц с поднятыми руками… Оттуда, где граната рванула. Как уцелел, везунчик? Комбинезон местами в клочья, а кое-где тлеет… И лицо обгорелое, бормочет испуганно по-своему. Понял я, просит не стрелять, а сам трясётся весь. Пока я думал, что же с ним делать, заметил ещё одного. Тот умело прятался за первым фрицем, держа наготове автомат. Тогда саданул я по обоим из ППД, пока патроны не закончились. Приблизился к ним, проверил самочувствие и подвел итоги – всё, мой бой окончен. И, знаете, эта простая, элементарная мысль неожиданно меня так поразила, что даже голову расперла во все стороны, и тогда я заорал…

Я кричал что-то невнятное, выражающее в тот момент самое удивительное, самое невероятное, понятое мной, о чём ещё минуту назад не имел права даже мечтать:

– Я живой! Живой! Жи-вой! Выкусили, гады! Драпайте, если сможете? Всё равно, ещё встретимся! – Потом я сел, совершенно обессиленный, и почувствовал сильный озноб, который быстро перешел в настоящую лихорадку. Трясло меня тогда всего, зубы стучали, руки подергивались и слезы по щекам ручьями… Сдали мои нервишки! Понимаете, ребята, пока трудно было, я и умирать не боялся, а тут вот – от радости раскис.

Взобрался я на немецкий танк с не просматриваемой фрицами стороны, чтобы согреться от горячего моторного отсека. Посидел, постепенно успокоился, привел себя в порядок и ощутил в душе не радость, а такую пустоту, что ничего меня больше не волнует, не радует, ничего не хочется. Ну, думаю, возможно, я после этой передряги, как малое дитя стал… Будто с нуля жизнь начинаю. И ведь действительно, меня на свете уже быть не должно, если бы иначе вышло. Значит, будем считать, народился заново, да без помощи мамы. Стало быть, я сам себя народил! – хохотал я. – А может, фрицы слегка помогли?

Но с последней мыслью я не совладал и провалился в непробиваемое забытье.

Солдаты в курилке и те, которые плотным кольцом стояли вокруг, молчали. По-разному молчали. Кто-то улыбался, кто-то курил, низко наклонив лицо – может, слезы прятал, сопереживая? Кто-то окунулся в себя, наверное, и сам вспоминал что-то о войне, о своей семье, о погибших на фронте родственниках. Я же наблюдал за всеми с огромным интересом, хотя, как и все, испытывал что-то вроде потрясения. Но не менее важной казалась реакция на рассказ этих мальчишек в солдатской робе. Мне нравилась их теперешняя сосредоточенность, неподдельный интерес и отсутствие примитивных вопросов, охов и ахов. Их, как и меня, больше интересовал не сюжет рассказа, а подробности того боя, который каждый примерял на себя:

– А я бы смог? – спрашивал себя каждый, как мне казалось.

Неожиданно фронтовик возобновил рассказ, хотя все считали, будто потрясший их финал стал концом истории.

– Разбудили меня тогда два бойца из похоронной команды. Один не разобрался, что я живой, только сплю, как убитый. Вот и решил с меня часы снять. Те самые, трофейные. Но я зашевелился, а он, заметив это, ещё и возмутился:

– Гляди! Часы пожалел… От жадности даже воскрес! Ты, что – не убит? – выдавил он такую глупость, словно рассмешить меня собирался своим похоронным юмором. Я спросонок этого не понял, но заметил, что даже от каждого движения того странного киргиза веяло потрясающей тупостью. Пока я разбирался, кто он, и что ему нужно, к нам подтянулся ещё один похоронщик. В его глазах уже светилась какая-то мысль:

– Ты зачем, солдатик, здесь разлёгся? Мы едва тебя не оприходовали как немца. Туда… В братскую могилу. Здесь живых почему-то не видно. Стало быть, работы для нас много, а времени мало! Ты-то сам, не ранен, случаем? Можем пособить…

– Один я тут. И можете не беспокоиться, – ответил им с усмешкой, потому как разобрался в ситуации.

– Так это ты, чертяка, столько тут наворотил? – удивился похоронщик. – Или отсиделся где-то? – но, заметив мою реакцию на последние слова, я ведь за ППД схватился, он, как бы извиняясь, примирительно произнес. – Ладно уж, лежи, а мы тут сами приберёмся.

– Вижу, как вы прибираетесь. А ну, пошли отсюда, стервятники!

– Не шуми, солдатик! – с выработанным давно спокойствием произнёс похоронщик. – У тебя своя работа, а у нас – своя. И не думай, что она мне очень нравится. Когда меня миной покалечило, то после госпиталя в это подразделение и определили. И на товарища моего не серчай, – он мотнул головой в сторону киргиза, – ему тоже не сладко пришлось под Сталинградом. А что с товарищами твоими так обращаемся, так ведь привыкли мы, только мертвыми и занимаемся, обыскиваем, документы оформляем, хороним. От живых людей отвыкли, они нам редко попадаются… Не серчай, солдатик! И с днем рождения тебя! – он широко улыбался. – Может, выпить хочешь? Так у нас завсегда имеется!

– Я отрицательно мотнул головой, спустился с танка и поплёлся к тому месту, где ещё вчера располагался наш ротный и связист с телефоном. Связи по-прежнему не было. Да и откуда ей взяться? Но я заметил, что два связиста этим вопросом всё же озабочены. Выделив меня из среды похоронной команды, они ко мне и обратились:

– Ты здесь главным будешь?

– Не знаю, буду ли дальше, но пока, кроме меня никого не осталось!

– Тогда принимай работу! Вот тебе трубка, сообщи на КП, что связь восстановлена.

– Да, мне-то зачем? Я и позывных не знаю! Со вчерашнего дня, наверняка, всё сменилось?

– Это мы разом! У тебя «Клён», узел связи – «Береза», а у комбата позывной – «Пятый», – подсказали связисты. Взял я трубку полевого телефона и доложил «Пятому», что участок ротной обороны удержан, а немцы отошли, с большими потерями. Комбат как услышал меня, так сразу ротного затребовал. Растерялся я, не знаю, как отвечать, а он мне опять кричит:

– Давай ротного на связь! Где он там, …, сутки не слышал! Да поскорее!

– Так ротного ещё вчера… тяжело… Я со старшиной в медсанбат раненых отправил. А ротный тяжелый был, не выдержал. А я здесь один…

– Как фамилия и звание? Почему не представляетесь по форме?

– Виноват! Красноармеец Потехин я, товарищ «Пятый»!

– Что значит один!? А кто оборону удержал? Кто танковую атаку отбил? Какие потери? Сколько боеприпасов осталось? Докладывайте! Всё докладывайте! Готовы ли немцев встречать, или думаете, войне конец…? Бога за бороду взяли? – не унимался комбат.

– Да, не было здесь никого, товарищ «Пятый»! Не было! Вот и пришлось мне… – долго в трубке слышался только шум, похожий на морской прибой, потом прорезался голос комбата. – Потехин, так ты один остался? А до начала боя, сколько в строю было?

– Только я и был…

– Что? Против роты немцев и пяти танков? Да ещё и живой остался?! Ну, сынок! Ну, сынок! А ты не брешешь мне? Ты, часом, не контуженный? Нет? А я-то думал, что у вас людей достаточно! У меня ведь резервов нет… А ты, значит, «никого здесь не было», – уже со смехом передразнил он меня. – Дорогой ты мой! Удружил, лучше не бывает! Сейчас пришлю тебе замену. Отыщи документы ротного. Карту, прежде всего, и немедленно дуй ко мне! Всё, конец связи! Жду тебя!

– Доплёлся я до КП батальона, выворачивая ноги, едва не на своих четырех. Ведь только солнышко блеснуло, морозец отпустил, и грязь такая сделалась, что вам и не представить! А комбат и внимания не обратил, что я весь в грязи, обнял, расцеловал:

– Выручил ты, Потехин, наш батальон! А я тебя, ты уж прости, раньше и не замечал… Никак не припомню что-то… В батальоне поначалу-то более шестисот человек числилось, а сейчас и двести не наберется! – Ротный рубанул воздух рукой. – Если так воевать и дальше будем, то нам народа всей России не хватит, чтобы ее отстоять! Вот бы каждый как ты, один против сотни фрицев… и выстоял! Кто бы мне сказал такое – я бы ещё и не поверил! Ну, да ладно! Сейчас пообедаем, и со мной к командиру полка поедешь. Вызывает! Велел и тебя привезти! Захотел лично поглядеть.

– Петр Степанович, – обратился комбат к немолодому офицеру, – ты нашего героя отмой до обеда, да переодень в исправное. И сапоги не пожалей… Новые выдай! Заслужил!

– А под вечер, сынки, – продолжил Василий Кузьмич, – приехали мы на КП полка. Комбат велел у входа дожидаться. Всюду народ военный куда-то торопится, все суетятся, только я и сижу без дела, да на женщин из санитарного батальона поглядываю. Забыл уже, какие они из себя. А они все красавицы, чистюли. Поглядели бы на меня утром, засмеяли бы, пожалуй. Потом меня в блиндаж позвали. Вошёл я, представился, как положено, а командир полка – он до того стоял у стола и что-то офицерам объяснял – сразу ко мне направился. А руки у него распахнуты для объятия, обращается к присутствующим:

– Вот, товарищи, полюбуйтесь на нашего героя-богатыря! – обнял он меня, словно сына, поцеловал, а мне неловко даже сделалось за подобную встречу. Только он опять меня обнял, потом взял за плечи и усадил как дорогого гостя за стол, на котором большая карта разложена. Говорит мне командир полка:

– В общих чертах я ситуацию уяснил, но подробности крайне интересны. Как же вы, Василий Кузьмич, в одиночку, да так грамотно оборону выстроили?

– Сам не знаю, товарищ полковник! Только показалось мне, будто всё в том бою было неправильным, что ли. Немцы почему-то обошлись без артиллерии. Да и танки погнали все легкие: броня у них худая и пушка слабовата. Вот мне и повезло.

– Видели? – повернулся командир полка к своим офицерам. – Василий Кузьмич тоже не лыком шит! Сам разобрался! Всё так и есть! Потому мы предполагаем, что немцы где-то концентрируют силы для прорыва. Но раз вы настолько везучий, то, может быть, и впредь вас одного вместо роты будем выставлять? Ведь пять танков подбили!

– Нет, товарищ полковник! Их всего четыре было. – Все засмеялись, а командир полка весело добавил. – Выходит, жалеете, что не все пять?

– Не успел я пожалеть! Немцы помешали! И убитых мне командир батальона лишних приписал. Я их около сорока настрелял. Остальных ещё до меня мои товарищи уложили. День был тяжелый… Четыре атаки. Хорошо, что артиллерия помогла. Просьба у меня, товарищ полковник, я же о многих товарищах своих знаю. Ну, как воевали, как погибали… Ротного теперь нет, чтобы родным отписать… Я много знаю. Мне надо…

– Не волнуйтесь, Василий Кузьмич! Эту печальную работу сделаем. И ваша помощь будет в самый раз. Мы же знаем, рота держалась геройски, и погибла вся тоже геройски; хорошо хоть ты, сынок, остался…

– Еще старшина наш, Петрович, остался! И два бойца из второго взвода, оба тяжелые. Я их перед боем в тыл отправил.

– Их тоже нет! – ответил командир полка. – Старшина Каленчук погиб от немецкой мины, выпущенной по нашей артиллерийской батарее. Это она вам помогала, пехоту отсекала. А к остальным раненым слишком поздно помощь пришла. Вечная им память, нашим героям! А вас я сейчас обрадую. Во-первых, с этой минуты вы – не красноармеец, а старший сержант, поскольку уже проявили себя хорошим младшим командиром. А во-вторых, мы тут представление подготовили о присвоении вам, Василий Кузьмич, звания Героя Советского Союза! Сегодня же и отправим. Вы только проверьте. Всяко случается, год или место рождения неточны, или… В общем, проверить надо! Исторические бумаги не должны содержать ошибок. Но почему не вижу радости, Василий Кузьмич!

– Служу Советскому Союзу! Только… я же… не Валерий Чкалов, не Александр Матросов, а я кто… И вдруг – Герой… Боязно мне это очень…

– Нет, вы поглядите! Боязно ему! Вот он – русский солдат! С танками воевать один на один не страшится, а награды получать ему боязно! Сразу видно, что не за награды воюет! Но вы не волнуйтесь, Василий Кузьмич, мы лишнего не припишем! Стыдиться вам не придётся! Четыре танка лично подбили в неравном бою с помощью противотанкового ружья и гранат. Уничтожили в бою сорок пехотинцев. И самое главное, всё это совершили в отрыве от основных наших сил! С особой отвагой! Бой вели с целой ротой немецкой пехоты, усиленной танками, но не допустили прорыва участка обороны! Именно так в представлении мы и указали. Так что, не тревожьтесь! Или у вас иная причина имеется, чтобы от награды отказываться? Всякое ведь бывает! Слушаем вас!

– Уважительных причин не имею! Только, знаете, товарищ полковник, с такой наградой мне очень выжить захочется… Чтобы домой героем вернуться! У нас же никто и не поверит, что Васька Потехин настоящий Герой со Звездой! Да только, есть скверная примета – если станет красноармеец щадить себя в бою, то недолго ему осталось! Потому-то мне не до веселья, товарищ полковник…

– Теперь понятно! – командир полка от смеха схватился за живот, апеллируя к присутствующим. – Вы, Василий Кузьмич, ещё и философ! Я вас уверяю, что не встречал ни одного героя, который бы награды ценил больше, чем свою честь. И вам, надеюсь, это не грозит! Впрочем, может, я рано вас уговариваю, ведь награды пока нет! – командир полка развел руками. – Но я верю, что будет. Подвиг-то – налицо! И будет в нашей дивизии шестой Герой! Желаю вам удачи. Возвращайтесь в батальон с вашим комбатом, а прочие указания по службе лично от Дмитрия Степановича и получите. Ещё раз – спасибо за стойкость и отвагу! За то, что не сдали ротный участок обороны, не подвели родной полк. Иначе обошли бы нас немцы… И было бы тогда нам забот! До свидания, Василий Кузьмич! – командир полка двумя руками пожал мне руку, потом обнял. – Вопросы есть?

Фронтовик, видимо, окунувшись в прошлое, улыбался:

– Теперь всё это приятно вспоминать, но тогда впереди ещё целых два года ужасной войны… Хотя об этом тоже никто не мог знать и, тем более, не мог ничего знать о своей судьбе!

– Товарищ прапорщик, – нарушил паузу кто-то из солдат. – А обещанную Звезду Героя вам вручили или нет?

– Вручили, сынки. Очень скоро вручили, 12 января сорок четвёртого года. Командир дивизии вручил в присутствии других командиров и начальников. И весь номер нашей дивизионной газеты мне посвятили. Потому все в дивизии обо мне узнали. Помню, как корреспонденты обо всём расспрашивали, одни и те же вопросы мне задавали, словно на допросе, будто запутать хотели. Будто, ждали от меня более интересной истории, чем я мог им рассказать! Смешно мне стало! Пишите, говорю я им, что пожелаете, если мои рассказы вам не подходят! Так и сказал! А они так и сделали! Потом перед ребятами было стыдно. Смотрят на меня они и смеются! Мол, герой-то ты настоящий, Кузьмич, это мы понимаем, но врать – непревзойдённый мастак! Но как-то всё по-доброму происходило… Потому что уважали! Уважали не за мои заслуги – там каждый такой, – а за то, что не зазнался я со столь высокой наградой. Но всё это, уже другая история.

– Товарищ прапорщик! А почему вы не носите награды? Даже колодок медалей и орденов у вас не видно!

– Тут двумя словами не обойдешься… Целая история с моей Звездой потом приключилось. Да не всяк в неё поверит… Ведь нет у меня ни той Звезды, ни ордена Ленина, сынки.

Посыпались заинтересованные вопросы, которые сводились, в общем-то, к желанию немедленно услышать версию пропажи наград и продолжение истории. Но старшина поднялся со скамейки и даже в лице преобразился, сбросив с него печать воспоминаний.

– На сегодня – всё, товарищи солдаты! Тайн у меня от вас нет, но сейчас – все бегом на построение! Мне сегодня ещё в наряд на кухню заступать. Как-нибудь потом расскажу…

Василий Кузьмич выбросил истлевшую в пальцах «козью ножку», одернул полевой китель и направился к лагерной линейке, располагавшейся перед палаточным городком.

В тот момент, – продолжил Алексей Петрович, – кто-то сжал мой локоть. Я обернулся. Это командир батареи приглашал с ним пройтись к месту построения дивизиона.

– Ну, что, Алексей Петрович? Завораживает наш фронтовичок? – спросил комбат.

Продолжая идти рядом, я скосил свой взгляд, стараясь заглянуть в его лицо так, чтобы не выдать своего удивления. Потому и ответил вопросом:

– В ваших словах, товарищ майор, прозвучало неуважение к фронтовику, странное для меня после услышанного. Или мне показалось?

– Разумеется, показалось! Это слово, обидное, на первый взгляд, вызывает совсем другие чувства и вопросы! Знаешь, Потехин, конечно, человек удивительной судьбы, если его послушать… И интереснейший рассказчик! Более того, скажу! Трудно отыскать фронтовика, который бы так точно и в деталях описывал события тех лет. Вот только в сорок пятом, когда страна закончила воевать, нашему Василию Кузьмичу было всего тринадцать лет!

– Как… Как это? Значит… – совсем потерялся я в догадках. – Нет! Не может быть! Не может… Неужели сплошной вымысел?

– Не сказал бы, что так! Всё сложнее. Не только ты, Алексей Петрович, задавался этим вопросом. Поначалу все мы недоумевали. Понимали же, что с нашим товарищем-фронтовичком того, о чём он повествует, быть не могло, хотя бы по возрасту! Но высказывать свои сомнения в лоб не считали возможным. Недопустимо обижать человека подобными подозрениями! Потому кое-кто подтрунивал, но Василий Кузьмич обычно не отвечал, лишь пожимал плечами. Мол, думайте, как хотите! Причем делал он это весьма убедительно! Очень солидно получалось!

– И что же? – перебил я. – Все так и поверили не фактам, а солидности?

– Не спеши! – остудил меня комбат. – Мы, конечно же, со временем проверили некоторые его байки. И, знаешь, с удивлением обнаружили, что все даты, вся география событий, нумерация армий, дивизий и полков, даже фамилии командиров – всё до мелочей совпадает с официальной информацией! И огромное впечатление производили его рассказы…

– Это я на себе уже почувствовал! – сознался я, хотя это было ни к чему, ведь именно с моих восторгов этот разговор и начался.

– Вот и я… – продолжил комбат. – Если бы я не знал, что в годы войны он был мальчишкой, то не усомнился бы ни в едином слове! У меня даже закралось сомнение. Может, он умышленно мошенничает. Просто изучил несколько реальных историй и судеб и, опираясь на свои фантазии и уникальный талант рассказчика, повествует от первого лица. Ведь вполне такое возможно! Вообще-то, ему бы книги писать! Зачитывались бы все, как сейчас все заслушиваются! Но это всё, Алексей Петрович, что я могу тебе сообщить! Как понимаешь, полной ясности ни у кого нет! Вроде бы мальчишкой был, но с другой стороны, откуда столь глубокие познания? Ни в какой книжке такого не прочитаешь! Потому никто выдумщиком его так и не называет, но и верить до конца никто, в общем-то, не собирается! Наступило некоторое равновесие – он не трогает своими рассказами нас, офицеров, а мы – не трогаем его, когда он делится своими воспоминаниями с солдатами! На мой взгляд, он, скорее всего, историк, артист или популярист. Вот, какое я слово придумал! Смысл его понятен?