Светить, любить и прощать

Верочка, обаятельная, тонкая, умная и добрая, прекрасно понимала, что любовь любовью, а дружба дружбой. Ей хватило душевной деликатности и воспитания, чтобы, влюбившись в Николая, не обидеть чувства Михаила, не оскорбить его и не поссорить друзей.

Михаил, конечно, ужасно переживал поначалу.

Сообразив, наконец, что Верочка отдала руку и сердце его другу, он, сдав сессию досрочно, мгновенно собрался и уехал из города. Было невыносимо больно видеть счастливые лица Николая и Верочки, сочувствующие глаза родителей и бабушки, ехидную улыбку Кнопки, Колиной сестры. Хотелось совсем исчезнуть, раствориться, забыться… Парень понимал, что надо как-то отвлечься и успокоиться. Он отключил телефон, забросил любимую химию, поселился в горной деревушке, ходил с проводником в горы, умывался ключевой водой, много читал, размышлял и смотрел старые фильмы.

Выздоровление Михаила наступало долго.

Почти семь месяцев, день за днем, час за часом молодой человек нагружал себя и физически, и духовно чем-то новым, знакомился с людьми, живущими в горах, изучал их культуру, природу и кухню. Неожиданные знакомства, приобретенные новые друзья, другой уклад жизни, мудрость аксакалов и большое расстояние сделали свое дело. Постепенно острая боль затихла, волнение, будоражившее сердце и разум, улеглось, он соскучился по родителям, по безумному ритму родного города и, наконец, даже нашел в себе силы, чтобы позвонить Николаю.

Михаил вернулся.

Обновленный, успокоившийся, умиротворенный и переболевший…

Впервые после поездки встретившись с Верой и Николаем. Он, замерев только на мгновение, вдруг широко улыбнулся и обнял их обоих с легким сердцем. И словно гора с плеч свалилась, он вновь почувствовал себя свободным и возрожденным. Не осталось боли, рвущей сердце, исчезла тягучая печаль, грызущая душу, остались только светлая радость за друга и искреннее желание большого счастья для них обоих.

И полетела, покатилась жизнь своим чередом. Мелькали зимы и весны.

Михаил возмужал, чуть пополнел, защитил докторскую диссертацию, возглавил кафедру. Он по-прежнему блистал эрудицией, смешно рассказывал анекдоты, много читал, легко подтрунивал над собой. Его обожали студенты и особенно студентки, коллеги относились к нему с должным почтением, несмотря на его возраст (ведь ему и сорока еще не исполнилось). Единственное, чего еще не хватало в его наполненной заботами и делами жизни – так это любви. Однажды обжегшись, он словно интуитивно оберегал себя от всего, что могло как-то коснуться сердечных дел: с женщинами он вел себя свободно, но не безрассудно, шутил с ними, но не кокетничал, держался раскованно, но не развязно. В его поведении чувствовалось уважение и почитание, но не дерзость и вседозволенность. Он будто сам себе поставил невидимые границы, допустимые и позволенные, и переступать однажды им самим установленные пределы мужчина не стремился. Конечно, в его холостой жизни время от времени появлялись женщины, но связывать себя узами законного брака молодой ученый не спешил.

Ему было хорошо, уютно и комфортно в этом строго очерченном круге спокойного бытия, и, дорожа им, Михаил тщательно оберегал эту с трудом обретенную легкость от посягательства чересчур напористых и решительных дам, находящихся в активном поиске и бесцеремонно идущих напролом к намеченной цели.

Михаил Лапин жил не торопясь. Со вкусом.

С удовольствием занимался наукой, писал книги и статья в научные журналы, читал лекции, воспитывал учеников и ездил на зарубежные конгрессы и симпозиумы. Все у него складывалось хорошо.

Он по-прежнему очень дружил с Николаем, гордился своим другом, тоже ставшим к этому времени доктором наук, известным ученым. У Николая уже подрастали два сына, как две капли воды похожие на мать и также увлекающиеся математикой, как отец.

Теперь, позабыв дела давно минувших дней, друзья часто собирались вместе. Ездили на дачу к Николаю, рыбачили у крохотного озерца, спорили до рассвета, сидя у камина, ели Верочкины пироги и посмеивались друг над другом, вспоминая времена обоюдной влюбленности в юную филологиню. Вера, кстати, уже повзрослевшая и ничуть не изменившаяся, до сих пор переживала, чувствуя свою вину перед Михаилом. Но он, как-то узнав об этих ее мыслях, смеясь отмахнулся:

– Да ты что, Веруня?! Когда это было? Сто лет прошло… Брось ты это дело неблагодарное, не заморачивайся!

Вера, покраснев, обернулась к нему:

– Миша, а все-таки я чувствую свою вину… Вон у нас уже дети какие, а ты все один… Ты уж прости меня.

Михаил изумленно поднял на нее глаза:

– Вот тебе раз! Верка, да если бы ты меня тогда выбрала, представляешь, как бы мой друг переживал? Нет, я этого допустить не мог!

Он обнял женщину за плечи и захохотал:

– Нет, милочка, все лучшее – любимому другу! Выбрала его – и слава Богу! Зато я за него теперь совершенно спокоен…

Они посмеялись.

Михаил и правда давно уже все позабыл, успокоился и чувствовал абсолютное счастье при виде ухоженного, накормленного и обласканного жизнью друга. А вот в своей жизни ему менять уже ничего не хотелось, ведь человек ко всему привыкает: и к работе, и к семье, и даже к ее отсутствию. А привычка, как известно, – вторая натура.

Став известным ученым, мужчина уже ничего не хотел ломать: ни своих пристрастий, ни своих потребностей, ни размеренной холостяцкой жизни. И лишь только иногда какая-то грусть, накатывая внезапной волной, будоражила сердце и тяготила душу. Иногда очень хотелось душевного тепла и простого человеческого счастья.

Женщины, словно чувствуя это, кружили вокруг него постоянно. Упорно и настойчиво пытались они завладеть вниманием известного молодого профессора. Еще бы – завидный жених: и собой хорош, и обеспечен, и умен. Что поделаешь? Человеческая натура слаба… Иногда их поползновения на его свободу оказывались удачными…

Случалось, что Михаил поддавался женскому обаянию и попадал в расставленные сети, но все же редкие его увлечения оказывались недолгими и поверхностными. Зато после каждого расставания он, придя в себя и стряхнув очередное наваждение, говорил, скептически ухмыляясь и с удовольствием оглядываясь вокруг:

– Господи, хорошо-то как! Никто не ходит, не маячит, не болтает… Что ни говорите, а все же нет на белом свете ничего лучше свободы и комфортного одинокого спокойствия!

Так и катилась жизнь.

Погружаясь в научные изыскания, работая с утра до ночи, Михаил лишь иногда отдыхал в кругу своих родственников или семьи Николая. Он дружил, кстати, не только с Николаем, но и с его младшей сестренкой Нинкой, которую знал, наверное, сто лет. Нинка выросла на его глазах: они с Николаем водила ее сначала в детский сад, потом в школу, любя называли Кнопкой. Ходили вместе с ней в институт, когда она поступала. Верочка, кстати, помогала девушке готовиться к сочинению на филологический, куда Нинка отправилась, страстно полюбив русскую литературу и наслушавшись Верочкиных рассказов о филологах, их традициях и их великих наставниках.

Жизнь непредсказуема.

Годы бегут, берут свое, делают нас мудрее и рассудительнее.

Мы становимся сентиментальными и чувствительными. Скучаем по близким, тоскуем по минувшему, томимся от неизвестности.

И вот теперь, вернувшись из Америки, где он целых три года читал лекции в известном университете, Михаил, одинокий, свободный и полный сил, безумно хотел встретиться с любимыми друзьями и родственниками.

Ведь как бы ни было хорошо за границей, но, как писал известный классик, «дым Отечества нам сладок и приятен…».

Глава 8

Кира, сидя за своим большим старым столом, старательно заполняла зачетки.

Марта Михайловна, войдя на кафедру, внимательно посмотрела на коллегу:

– Что это Вы, Кирочка, сами пишите? Поручите-ка это Соне, она-то уже с ведомостями закончила. Пусть поможет Вам…

Кира подняла голову и улыбнулась:

– Ну, что Вы! Я, Марта Михайловна, обожаю это дело. Да и расписываюсь я сейчас только в зачетках тех студентов, кому экзамен «автоматом» поставила.

– Ну, тогда понятно, – заведующая кафедрой согласно кивнула, – с отличниками всегда приятно дело иметь.

Марта, вздохнув, прошла и присела за свой стол. Открыла ящик, сложила туда папки с курсовыми работами и, поправив элегантные очечки, обернулась к Соне:

– Сонечка, а что у нас с чаем? Будьте добры, заварите свеженького. У нас ведь еще заседание кафедры через два часа. Сейчас начнут подъезжать наши преподаватели, доценты, я еще и аспирантов пригласила. Пусть послушают… Вопросов много, зачетная сессия заканчивается. Хочу пригласительные как раз раздать, из ректората принесли сегодня.

Кира, услышав, удивилась:

– Пригласительные? Какие еще пригласительные, если не секрет?

Марта Михайловна загадочно помолчала, а потом, сморщившись, лишь махнула рукой:

– Ой, не умею я секретов хранить. А от Вас, Кирочка, тем более… В общем так… В главном корпусе 28 декабря будет новогодний вечер для профессорско-преподавательского состава, то бишь для всех нас.

– Ой, как здорово, – Соня даже в ладоши захлопала, но тут же осеклась, погрустнев, – а меня-то, наверное, не пустят.

Марта Михайловна недоуменно нахмурилась, взглянув на девушку поверх своих модных очков:

– Как это? Почему ж это Вас не пустят?

Соня опустила голову:

– Ну, как почему… Я ведь не профессорско-преподавательский состав? Я обычная лаборантка.

Кира, услышав это, громко расхохоталась, а Марта осуждающе покачала головой:

– Ой, Соня, Вы меня когда-нибудь просто уморите Вашими глупостями. Вот интересно, как это такие ужасные мысли рождаются в Вашей прелестной головке? Надо же еще додуматься до такого! Поймите, Вы – работник нашей кафедры, и значит пойдете обязательно. И потом… Если не Вы, то кто? Вам сам Бог велел плясать от души на таких праздниках. И если даже наши профессора и академики, которым уже под восемьдесят, пойдут, то вы – тем более, непременно… Так что готовьте, Соня, наряды.

Девушка, довольная ответом заведующей кафедры, обрадовано выдохнула:

– Ой, спасибо!

И тут же засуетилась:

– Я сейчас чайку сделаю. Через минуту свеженького принесу… Она понеслась за книжные шкафы.

Там у них издавна были устроены своеобразная гардеробная и небольшая импровизированная кухонька, где хранились чайник, сахар, где иногда бывало и варенье, которое приносили преподаватели из дома. Пока Соня старательно громыхала посудой за шкафами, Марта Михайловна вопросительно взглянула на Киру:

– Как Ваша группа? Что там с этой девочкой из детдома? Сдала она зачет по логике?

Кира вздохнула:

– Сдала, но, честно говоря, с трудом.

Она помолчала и добавила:

– Девчонка-то такая хорошая! Настоящий филолог… Романтичная, эмоциональная, такая трепетная. И, к моему удивлению, жизнь эта детдомовская ее совсем не испортила. Не обозлила, не огрубила, не опошлила. Как-то сумела она сохранить природную нежность и хрупкость натуры. Понимаете? Удивительная девочка.

Марта Михайловна озабоченно сдвинула брови:

– Надо же… Ну, а что? Что там за проблемы с этой логикой у нее? Кира развела руками:

– Да ничего серьезного. Просто уперся Кирилл Андреевич и все… Говорит, не так как положено решает она эти задачи по логике. Представляете? Я ему толкую, что мы все филологи такие, мы чувствами живем, а не логикой руководствуемся. А он в одну душу – не поставлю зачет! Не поверите, еле уговорила. Взяла грех на душу – умоляла целый час.

Заведующая кафедрой улыбнулась:

– Ну, все знают, что Кирилл Андреевич такой у нас… Суровый. Не сговорчивый. Бредит своей логикой, ищет ее повсюду. Ну, слава Богу, что все благополучно завершилось. Вы, кстати, ей материальную помощь оформили к Новому году? Мы с Вами обсуждали, помните?

Кира кивнула:

– Конечно. Уже отдала все документы.

Дверь кафедры распахнулась, и в нее, оживленно переговариваясь, вошли сразу несколько человек. Аспирантки Галина и Тамара, Нина Сергеевна и еще двое мужчин. Один из них – известный в филологических кругах лермонтовед, посвятивший изучению и осмыслению творчества М. Ю. Лермонтова всю свою жизнь, а второй – человек, влюбленный в поэтику Пушкина и читающий спецкурс студентам третьей и четвертой групп.

Сразу стало шумно.

Пришедшие громко здоровались, делились последними новостями, что-то рассказывали…

Марта Михайловна, глядя на всех своих коллег, тихо радовалась.

Она, всю жизнь отдавшая филологическому факультету, обожала и свою работу, и этих прекрасных людей, увлеченных литературой и самозабвенно изучающих ее особенности, поэтику и своеобразие. Она любила этих необыкновенных людей, объединенных одним емким словом – филологи. Этих окрыленных, неравнодушных и околдованных литературой ученых, которые с бесконечной любовью несли знания студентам, щедро делились своими талантами и стремились не просто передать информацию, но и дарили ученикам частичку своей необыкновенной филологической души, нежной, доброй и бесконечно милосердной.

Заседание кафедры, как обычно, затянулось. Вопросов накопилось много.

Сначала долго обсуждали учебный план, спорили о необходимости новых спецкурсов, потом составляли заявку в профком, решали, что подарить ветеранам кафедры и как лучше их поздравить. Кроме того, вручение пригласительных билетов, вызвало множество шуток и смеха, чувствовалось, что в воздухе уже витает предпраздничное новогоднее настроение.

Наконец, когда густая синева повисла за окном, стали расходиться.

Стоял холодный декабрьский вечер.

Прозрачный воздух, наполненный хрустальным морозным сиянием, холодил нос и щеки, пробирался сквозь теплую одежду. Темное, низкое небо, словно ватное одеяло, плотно закрывало горизонт. Колючая поземка мела по земле, цепляясь за ноги и сердито подвывая.

Нина, поежившись, подняла воротник шубы и недовольно покачала головой:

– Ну и холод! Давно такого ледяного года не было… А по телевизору все говорят – потепление, потепление! Только головы людям морочат!

Кира усмехнулась:

– Брось… Это все болтовня! Какое там потепление? Вон какой морозище! Зима как зима…

Они пошли по улице туда, где на университетской парковке стояла машина Киры.

Пока они ехали по городу, Нина все восторгалась, глядя в окно:

– Красота! Будто сказка… Кира, как наш город похорошел, да? Заметила? Ты посмотри, как украсили – море огней, все сверкает… Чего только не придумали – и базары рождественские, и фонари какие-то невиданные, и горки ледяные на любой вкус… Слышишь ты?

Она удивленно обернулась к подруге:

– Чего ты молчишь как партизан?

Кира улыбнулась:

– А что? Ты предлагаешь мне не смотреть на дорогу? Если я начну любоваться улицами, то мы непременно куда – нибудь влетим…

Нина нахмурилась:

– Господи, что ты такое говоришь! Не дай Бог… Лучше молчи, а потом все сразу скажешь. Не отвлекайся, смотри на дорогу!

Кира согласно кивнула:

– Вот это правильно!

Они еще ехали какое-то время молча, но потом неугомонная Нина опять не выдержала:

– Слушай, Кирусь, поедем сегодня ко мне ночевать? А? Посидим, чего-нибудь съедим, выпьем по бокалу вина… Будем всю ночь напролет болтать, а? Давно мы с тобой девичьи посиделки не устраивали?

Кира, чуть подумав, пожала плечами:

– Мысль неплохая, конечно. И правда, редко удается посидеть, поговорить по душам…

Все работа, студенты, спешка, лекции! Но…

– Чего – «но»? – Нина насторожилась, – ну, что опять?

Кира вздохнула:

– Только одно меня останавливает… Вот ты говоришь – съедим чего-нибудь, да?

– Ну? – нахмурилась Нина, – и что? Говори уж… Чего тянешь?

Кира засмеялась:

– Ну, Нинок… Я из твоих слов делаю вывод, что ничего у тебя съестного нет. Сама говоришь – «чего-нибудь»… Так?

– Так, – нехотя согласилась подруга, – и что?

– А вот то… Зачем же нам ехать к тебе, если будем сидеть голодными? У меня есть встречное предложение, которое гораздо лучше. Давай поедем ко мне, у меня же мама вечно готовит на целый полк. Она ведь не умеет готовить маленькими порциями. Если борщ – то огромная кастрюля, если пирожки – то целый тазик… Поедем? Вкусно поедим, а потом уж будем до утра болтать. А?

Нина задумчиво подняла брови:

– Ну, даже не знаю. Неудобно Раису Федоровну среди ночи поднимать.

Кира усмехнулась:

– Ну, уж ты скажешь! Какая ж это ночь – половина десятого! Да она так рада будет! Во-первых, она тебя любит, во-вторых, мается от одиночества. Целый день одна сидит и плохо себя чувствует, и поговорить ей не с кем. Мама всегда радуется, когда гости приходят. Помнишь, как во времена учебы у нас по ночам к сессии готовились?

Нина покачала головой:

– Помню, конечно. Мы не спали, и мама твоя с нами за компанию… Ох, подруга, как же давно это было!

Кира решительно развернула машину:

– Ну и отлично. Решено. Едем к нам. Тем более, что завтра суббота. Здорово! Хоть выспимся, как следует!

Раиса Федоровна, увидев появившихся подружек, сразу радостно захлопотала:

– Ой, девоньки мои золотые! Ну, давайте, давайте… Проходите, раздевайтесь, мойте руки, я вас сейчас кормить стану!

Кира, оглянувшись на Нину, довольно ухмыльнулась:

– Что я тебе говорила? Сейчас будем объедаться.

Пока они разговаривали, раздевались и приводили себя в порядок, Раиса Федоровна весело хлопотала на кухне. Зато, когда подружки появились на пороге, Нина даже присвистнула:

– Боже мой! Раиса Федоровна, что это за пир такой?

Мама Киры довольно хохотнула, вытерла кружевным платочком вспотевший лоб и развела руками:

– А, как же, Ниночка? Я ж тебя как родную люблю, а ты, милая моя, теперь редко стала к нам заходить, – женщина погрозила Нине пальцем, – все по телефону болтаете. А про меня, старую, совсем забыла!

Кира ласково поглядела на мать:

– Перестань, перестань… Некогда нам по гостям разъезжать, мы ж на работе все время.

Но Раиса Федоровна не сдавалась:

– Это понятно, конечно. Но и отдыхать, девочки, нужно. Встречаться надо дома, за накрытым столом, в кругу близких и друзей, как положено, как встарь наши предки делали. Работа работой, а дома все же душевнее, теплее… Вот так. Ну, да ладно… Садитесь-ка поскорее, а то все уже остывает.

В тот вечер они долго сидели за столом.

Угощались, смеялись, вспоминали…

И только холодная луна, одиноко застывшая на темном небосводе, внимательно наблюдала за ними и тихо завидовала. Ведь это, и правда, так здорово, когда в доме спокойно, тепло и пахнет пирогами.

Значит, здесь живет счастье…

Глава 9

Деревенская улица, основательно занесенная за ночь снегом, была совершенно безлюдной.

Поля осторожно шагала по протоптанной в снегу тропинке, иногда то проваливаясь в рыхлый снег по щиколотку, то останавливаясь, чтобы перевести дух и поправить тяжелую сумку, привычно оттягивающую худенькое плечо.

В деревне народ просыпается рано: здесь другой ритм и другая жизнь, не то что в городе. Там спят долго, ложатся поздно, а здесь все наоборот.

Люди спать отправляются раньше, а встают и вовсе ни свет ни заря.

А как без этого? Надо скотину напоить, накормить… Корову вовремя подоить, подстилку под теленком убрать, поросенку сварить, хлев почистить. А ведь еще есть и куры, и гуси, и овцы… Хозяйство у деревенских жителей большое, беспокойное. Надо все успеть, а зимний день короток. Вот и поднимаются люди затемно, не ждут, пока петух опомнится и заголосит во все горло.

Полина на мгновение остановилась, посмотрела вдаль, поправила выбившуюся прядь волос под теплый платок из козьего пуха, вздохнула и двинулась дальше.

Деревня у них большая. Вон она раскинулась меж холмов, отсюда видна как на ладони… Целых двенадцать улиц. Это для российской глубинки просто деревенская вселенная, своя галактика.

Поля горделиво усмехнулась.

Это не то что другие, соседние поселения. Ближние деревни как на подбор, все с одной улицей, и дома у них обычно расположены по разные стороны дороги. Там, конечно, жители обо всех все знают, там ничего ни от кого не скроешь. Так и живут всю жизнь под соседским бдительным оком: и рожают, и женятся, и умирают на глазах у всего честного народа.

А их деревня – целый мир.

Огромный районный центр.

Еще бы – двенадцать улиц. Широких и узких, длинных и извилистых, ровных и петляющих. Многокилометровых. А еще ведь есть переулки, тупики, переезды! Понятное дело, что не все люди друг с другом знакомы, зато родни – хоть пруд пруди: и двоюродных, и троюродных хватает.

Деревня – это особый мир.

Здесь и трудятся с удовольствием, и гуляют – от души. И все в этом, во многих местах уже утерянном мире, чище, добрее, искреннее: уж любят – так любят, дерутся – так от души, ненавидят – так до смерти. Все здесь проще, сердечнее, честнее, что ли…

В деревне если судят, то сурово, если жалеют – то милосерднее, если помогают – то бескорыстнее. А все потому, что народ деревенский сердцем не очерствел, не растерял природной чистоты, не забыл еще о сострадании и сердобольности. Мужики, правда, в деревнях круты: если гуляют, то уж без меры. Любят выпить, так куда ж без этого…

Деревня – это слово раздольное, как и характеры людей, живущих и нынче в деревнях и селах, не променявших свою крохотную родину на более уютный и комфортабельный город.

Полина шла медленно, с удовольствием разглядывая родные пейзажи. Все здесь было знакомо: дома, занесенные ночной вьюгой, дымящиеся на крышах трубы, спящие сады, утопающие в огромных сугробах, крашенные во все цвета радуги заборы, небольшие лавочки, на которых летом любят сиживать уставшие за день хозяйки.

А какой здесь воздух! А звуки какие!

Только в деревне такое и услышишь: то корова, мягко переступая, тяжело вздохнет в хлеву, то теленок нетерпеливо замычит, требуя теплого питья, то собака где-то зайдется в сердитом лае, громыхая длинной цепью, то овцы, сбившись в бестолковую кучу, испуганно заблеют, то вдруг всполошено загорланит чей-то петух, озабоченно пересчитывая сонных наседок.

Деревня живет своей, особенной жизнью.

И жизнь эта, полная тревог и каждодневных забот, наполнена глубоким смыслом, содержанием и значением.

Поля, работавшая почтальоном всю свою сознательную жизнь, давно исколесила все дорожки и тропинки своей родной деревни и знала, конечно, каждого жителя от мала до велика. Она могла найти любого человека без адреса. Прочитает фамилию на конверте – и уже представляет, куда идти. Так и ходила много лет по деревне со своей огромной сумкой: кому-то пенсию несет, кому-то письмо, кому-то журнал или газету. В последнее время в городах почти перестали выписывать газеты и журналы, но в деревне, где привычки более живучи и долговечны, еще по-старинке выписывали местные областные газеты. Журналы из-за дороговизны, конечно, уже себе не позволяли: пенсии и зарплаты ведь в деревне крохотные, куда уж…

Люди, привыкшие к Поле, всегда ждали своего почтальона. Эта хрупкая женщина для многих оставалась не просто почтовым работником, а тоненьким связующим звеном, прочной ниточкой, соединяющей деревню с большим миром. Ее появление в каждом доме – это возможность и отвлечься от домашних дел, и передать привет и поклон на другой конец деревни, и послушать последние новости. И поговорят с ней, и обсудят все происшествия, и посплетничают… И чаю, конечно, предложат, и погреться зимой позовут, и пирогами угостят – в деревне люди гостеприимные, добрые и щедрые.

И так каждый день.

Но сегодня для деревенских стариков был особенный, важный день – Полина разносила пенсию.

Она шла легко, с удовольствием слушая, как снег поскрипывает под ногами. Иногда мимо проезжали машины, и тогда женщина пропускала их, чуть отступая в сторону с проторенной тропинки.

Вдруг где-то совсем рядом раздался визг тормозов.

Поля, удивленно оглянувшись, остановилась. Из машины вышел высокий мужчина, обутый в валенки, подшитые кожей, и толстый кожух домашней выделки.

Приветливо улыбаясь, он, широко шагая, подошел к Поле и, чуть прищурившись, ласково проговорил:

– Здравствуйте, Полина Николаевна. Вы, как всегда, ни свет ни заря?

Женщина, недовольно поджав губы, кивнула в ответ и отвела глаза:

– Да. Работа.

Мужчина хотел тронуть ее за рукав, но она резко отдернула руку:

– Ну, к чему это, Дмитрий Иванович? Зачем это? И для чего на глазах у всей деревни останавливаться? Ведь судачить наши кумушки начнут. Знаете же сами, мы все здесь на виду.

Мужчина равнодушно пожал плечами:

– Да что ж тут такого? Мы не делаем ничего недозволенного… Пусть себе судачат! Нам бояться нечего… Я не женат, не разведен, детей и жен не бросал, – он опять улыбнулся, – как говорится, совесть и биография без темных пятен. Да и Вам, Поля, по-моему, прятаться не от чего…

Поля, не глядя на него, согласно кивнула:

– Это так, конечно… Ну, хорошо, не сердитесь. А что случилось-то? Вы что-то хотите?