Последний часовой

– О, друг мой, не стойте. Располагайтесь, как вам будет удобнее! – Николай почти силой усадил графа на черное кожаное канапе в углу. – Разве могут быть между нами церемонии? Как вам моя сегодняшняя речь?

Ферронэ не успевал опомниться от вопросов.

– Ваше величество были очень… откровенны. И вместе с тем возвышенны, увлекательны, грозны, – спохватился он.

– Слова, слова! Это ли я хочу услышать от старого друга! – Император опустился рядом и доверительно взял Ферронэ за руку. – Прямота – мой единственный козырь. Вообразите, в каком я положении! Молодой, неопытный, никогда не желавший власти. Я учился лишь тому, что могло пригодиться военному инспектору по инженерной части. И менее всего подготовлен к управлению государством. Между тем положиться не на кого. Общество возбуждено. Те несчастные, кто попал в крепость, всего лишь пошли на шаг дальше остальных.

Ла Ферронэ внимательно следил за скачками мыслей государя. В чем тот пытается его уверить? В своей несостоятельности как монарха? Это тайна полишинеля. В первый же день пролить столько крови!

– Сир, – осторожно начал дипломат, боясь поскользнуться на каждом слове. – Для тех, кто был свидетелем роковых минут, очевидно ваше великодушие, спокойствие, невозмутимое хладнокровие, которым с одинаковым энтузиазмом восхищались и войска, и старые генералы. Вы купили их сердца!

Никс горько усмехнулся.

– Только мужественное и твердое поведение вашего величества, – продолжал Ферронэ, – не позволило осуществиться замыслам заговорщиков!

– Спасибо, дорогой друг, – государь потряс руку собеседника. – Вы сумели понять мою душу. Скажу откровенно, я ничего пока не знаю о характере отношений, которые политика устанавливает между императором России и послом Франции. Но даю вам слово, Николай всегда останется для графа де Ла Ферронэ тем, кем был.

В этом месте следовало прослезиться, и оба собеседника не преминули показать увлажненные глаза.

– Теперь вам надлежит управлять одной из самых больших империй мира, – продолжал дипломат. – И если вы сумеете сделать это со славой, то тягостное впечатление первых дней развеется.

Николай смотрел на собеседника с искренним вниманием. Он знал, что Франция молчаливо жаждет военных действий России против турецкого султана. Если Петербург вмешается, британцам придется потесниться в роли единственных защитников греков. После революций и войн Париж желает выскользнуть из-под навязчивой опеки победителей. Пока союзники будут «помогать» друг другу у берегов Адриатики, французский король укрепит свои позиции. Это его игра.

Британии же нужно Средиземное море. Свобода Эллады и изгнание варваров из Европы – газетный шум для романтиков, вроде лорда Байрона. Господа в Сити считают приход и расход. Это их игра. Им очень не хочется принимать Россию. Но в одиночку они ни Балканы, ни проливы, ни ливантский торг не получат: Бог велел делиться. Это игра Николая.

Сейчас ему нужна приватная поддержка Франции. Скромный разговор тет-а-тет. Не более. И посол заметным образом поддавался, ибо хотел поддаться, буквально снимая с языка собеседника нужные фразы.

– Победы любят все. Ничто так не успокаивает общественного мнения, как выигранная война. Воспользуйтесь этим. Необходимость столкновения с султаном оправдывается интересами страны. Но, разумеется, Европа будет протестовать.

– Вся? – Николай позволил себе усмешку.

– Гласно – да. Но негласно мы обещаем дипломатическую поддержку. Пруссию вы успокоите «семейными» средствами. Англичане окажутся в двойственной ситуации: не принять вашу помощь грекам они не смогут. Лишь Австрия, оставшись не у дел, будет требовать соблюдения принципа легитимизма.

Николай махнул рукой.

– Вижу, что выхода нет. Спасибо, дорогой друг. Я в вас не ошибся.

Обе стороны остались довольны. Граф не чувствовал в молодом, порывистом государе подвоха. А если и так, то пока их интересы совпадали. Николай же не знал, стоит ли хвалить себя за сносное исполнение роли? Время покажет. Одно хорошо: англичане, узнав о частном разговоре с французским послом, разволнуются и попробуют перебить инициативу.

* * *

Спустившись в княжескую ложу, где вместе с хозяйкой дома восседала его царственная мать, Николай поискал глазами жену. Александра Федоровна находилась рядом со своей подругой фрейлиной Варей Ушаковой, милой рассудительной девушкой, общества которой супруг не боялся. При всем внешнем несходстве они чем-то напоминали друг друга – кротким выражением лиц, наверное. Только одна была совсем бледной, так что с расстояния не удавалось различить ни ресниц, ни бровей. А вторая щеголяла тугими каштановыми завитками, смуглой кожей и румянцем во всю щеку. Розочка и Беляночка. Быстрые карие очи Varette перебегали с одного ряда кресел на другой и, казалось, кого-то искали.

Тем временем Шарлотта с ей одной свойственной грацией балетной танцовщицы перегнулась через бортик и, запрокинув голову, рассматривала расписной плафон «Свадьба Хроноса» на потолке. Ее стан-щепочку овевал снежный шелк, в волосах красовались два бутона белого шиповника.

Никс не мог мысленно не отругать жену. Сейчас она зашнурованная и завитая выделывала па над перилами. А давно ли лежала пластом, и доктора не знали, пускать ей кровь или кормить бульоном?! Весь день 14-го Шарлотта перенесла стойко. А ночью, когда страшное вроде бы кончилось, случился приступ. Самый сильный из тех, которые видел муж.

Он собирался идти к раненому Милорадовичу. Многое следовало спросить. Да и попрощаться. С матерью тоже были нелады: Мария Федоровна не могла встать. Даже на торжественный молебен не поднялась. Это заметили и истолковали в дурную сторону. Между тем вдовствующая императрица была не в силах благодарить Бога, потеряв одного сына, едва не лишившись еще двоих и… утратив последнего друга осенних лет. Она бы пошла к нему, если бы ноги держали.

Николай, очень сердитый на генерал-губернатора, все ему простил – ибо бессмысленно предъявлять счеты к умирающему – и обещал матери отнести Милорадовичу слова утешения. Тут доложили, что с ее величеством плохо. Император сначала отмахнулся: он и так знал состояние maman – но вдруг понял, что «государыней» теперь именуют его супругу. Шарлотта упала с кровати и напугала детей. Она колотилась в припадке, а слуги боялись подойти. Муж бросился вверх по лестнице, толкнул двери, подбежал к скрюченной на полу женщине, подхватил на руки – удерживать ее было трудно. Сиплым голосом потребовал доктора. Тот уже спешил. В глаза бросилось, что почтенный эскулап в сюртуке – тоже не ложился, был у матери.

– Палку, палку какую-нибудь! Язык прикусит! – крикнул врач.

За голенищем у одного из часовых нашлась деревянная ложка. Ее-то и сунули в зубы несчастной.

– Детей выведите! – хрипло потребовал император.

Малыши хлюпали носами и таращились на мать, точно видели ее впервые. Если бы бабушка находилась здесь, никакой неразберихи не воспоследовало. Но бабушка сама в беспамятстве. И единственный, у кого голова оставалась на месте – Николай. Жалкое зрелище! На улице мятеж, дома припадки. «Болеют оне, как благородные!» – вспомнил государь строку из «Недоросля».

Через четверть часа обессилевшую и мокрую Шарлотту отнесли на кровать. Бедная женщина вспотела так, что на полу осталось влажное пятно от батистовой сорочки. Доктор пустил кровь.

– Надобен консилиум, – сокрушенно сказал он. – Я один не в силах предусмотреть всех последствий случившегося.

– Судороги бывали и раньше, – вымучал из себя Никс. – Станем надеяться на лучшее…

Врач взял императора за плечо. Не до церемоний.

– Скажите, когда вы женились, вас предупреждали, что у вашей невесты падучая?

Николай помедлил. О чем-то таком обиняками говорили. Но нельзя дать слова, что он понял. Однако и сам великий князь видел, что Шарлотта очень болезненна. Собравшись с мыслями, государь кивнул:

– Да, я знал.

– Для чего же вы тогда… – Врач сам остановил себя. – Эпилептические припадки – не шутка. Ей нужен полный покой. Приятные впечатления. Благостная, светлая обстановка.

Этого хоть отбавляй! По всему дворцу пикеты. Дети орут с испугу. Притаившиеся злодеи бродят за синими обледенелыми окнами.

Чтобы развеять Шарлотту, и придумали поездку в театр, как только молодая императрица немного окрепла. Вердикт консилиума был неутешителен: неизвестно, когда ждать нового припадка и какой он окажется силы. К тому же в первые дни Александра трясла головой, даже сейчас легкая дрожь была еще заметна. Из-за нее несчастная не сразу совладала с голосом: пришепетывала и глотала слова.

Сказать нельзя, как было ее жаль! Никса уверили, что это навсегда. Но, благодарение Богу, потихоньку поправилось.

Во время первого выхода на государыню страшно было смотреть. Розовое платье на золотом чехле, вместо того чтобы поделиться цветом с ее бледным лицом, еще больше оттенило зеленоватую белизну и заостренный нос. Императрица видела, какими взглядами обменялись Бенкендорф и Орлов – ближайшие друзья мужа. Ей сделалось стыдно стоять так на всеобщем обозрении. Смысл их перемигивания не остался тайной и для Николая. Он представил себя супругом больной, увядающей женщины, и сжал кулаки. Так было у Александра Павловича, хворь и худоба подтачивали здоровье Елизаветы Алексеевны, она выглядела старше, и все находили, что невзрачная тень – не пара самому обаятельному монарху Европы.

У него так не будет. Не может быть! Они слишком дроги друг другу. Шарлотта родила ему четверых детей и родит еще. Его сил хватит на двоих. Он станет целовать ее до тех пор, пока румянец не вернется на щеки. Он, он, он…

Странным образом на первый раз все обошлось. Через месяц Сильфида выглядела цветущей, разве только еще более воздушной, точно ее ноги вовсе не касались земли.

– Держи меня крепко, – со смехом предупредила она, когда супруг вел ее по лестнице особняка Юсуповых. – Я могу улететь.

Ей хотелось показать всем, насколько сплетники заблуждаются, подыскивая молодому императору новую партию.

Кроме того… у нее был и собственный почитатель. Верный, смиренный, молчаливый. Истинный рыцарь. Или паж. Кому как нравится. Обожание супруги сеньора – первая куртуазная добродетель. Шарлотта жаждала увидеть в его глазах безграничный восторг, снова ощутить себя прекрасной, желанной, уверенной.

Это маленькое эгоистическое чувство толкнуло ее на авантюру. Она попросила Ушакову пригласить поклонника к себе в ложу, сказав ему, что императрица хочет расспросить об участи Феди Барикова, корнета конной гвардии, якобы уличенного в измене.

Какое-то время они говорили только о несчастном мальчике. Судьба оказалась благосклонной: на Барикова показал лишь один обвинитель, и его отпустили под честное слово.

– Слава Богу, Федя чист, – сообщил собеседник. – Но эти потрясения не отразились ли на вашем здоровье? До меня доходили страшные слухи…

– Полно. – Улыбка дамы была ответом. – Все уже хорошо, и я не хочу вспоминать худое…

– Это что за хлыщ в ложе Ушаковой увивается вокруг Шарлотты? – спросил Никс у maman.

Вдовствующая императрица достала лорнет.

– Друг мой, это всего лишь один из Трубецких. Кажется, Александр. Привыкай. Ты теперь постоянно занят. Должен же кто-то развлекать твою жену.

Император побагровел.

– Она мать четверых детей. Какие еще развлечения?

Пожилая дама поднесла к губам надушенный платочек и тихо прыснула в него. Забавно наблюдать ревность счастливых людей. Столько игрушечного пафоса и детской обиды при полной уверенности, что все, в конце концов, будет хорошо.

– Скажите, дитя мое, после того как вы стали императором, дамы делали вам непристойные предложения?

Никс запнулся. Нет. Вообще-то… да. Впервые это случилось в Берлине. Он танцевал с одной навязчивой фрейлиной.

“Знаете ли, монсеньор, – пропела та, – что вы самый красивый мужчина в Европе?”

Николай покраснел.

“Это касается только моей жены”.

Теперь многие женщины смотрят на него так.

– Думаю, если держать себя строго…

– Как бы вы себя не держали. – Maman покачала головой. – Вам стоит помнить, что Шарлотта любила вас до того, как вы стали всем интересны. У нее фора. Ступайте, выпроводите Трубецкого из ложи.

«Я его вообще выпровожу из России, – пообещал себе Никс. – К какому-нибудь двору. С известием о моем благополучном вступлении на престол».

Глава 3. Моление о чаше

Вена.

Маскарад в Венском оперном театре больше походил на вавилонское столпотворение. Яркие пятна платьев. Цветы. Бумажные флаги. Тысячи свечей.

Главное достоинство музыки – громкость. Не легко заглушать топот ног и многоголосый шелест разговоров. Люди, собиравшиеся здесь, хоть и привыкли скользить по паркетам, да только нельзя поручиться, что не с подносом и чашкой чаю в руках. Публика попадалась самая неожиданная.

Бал выставляет каждого напоказ. Громкое имя. Открытое лицо. Движения и разговоры соразмерны положению персон. Все солидны, учтивы, любезны. Строй белых платьев сменяется строем мундиров. Флирт умерен до отвращения. Полувзгляд, полувздох, полупожатие руки. Подавленное сожаление о несбыточном.

На маскарад же ездят именно за этим. Тем более в оперу. Где сброд без разбору. И можно выцепить из толпы хорошенькую горничную, а можно герцогиню. Под маской, разумеется. Без имен. Без обязательств. Там каждый боится узнать и быть узнанным. А потому ничего не требует, кроме мимолетных удовольствий.

На пятьдесят втором году от рождения канцлер Меттерних оставался не только самым ловким политическим танцором Европы, но и самым галантным кавалером, за которым веер любовных приключений тянулся с конгресса на конгресс и из одной столицы в другую. Подтянутый, молодцеватый, с высоким лбом философа и пухлой нижней губой капризного сластолюбца, он был красив той холеной, ухоженной красотой, которой щеголяют аристократы старых монархий, никогда не признававшие неряшливых революционных мод.

За ним давно утвердилась репутация удачливого охотника. И если на небосклоне европейской политики у Клеменса не было соперника с тех пор, как великий Талейран отошел в тень, то в делах сердечных канцлер преуспевал тем решительнее, чем выше поднималась его дипломатическая звезда. Быстроногая дичь в шелковых туфельках отбегала от него, только чтобы покрасоваться в отдалении, перед тем как быть пойманной. Падение совершалось быстро и к обоюдному удовольствию.

Пресытившись светскими дамами, старый лев иногда отправлялся в маскарад. Новизна дразнит любопытство, хотя, в конечном счете, все старо под луной. Швея предлагает те же прелести, что и принцесса, только по иной цене. Увлекательна сама охота. А ее трофей редко стоит затраченных усилий. Клеменс мог бы приносить добычу к ногам собственной жены – особы в высшей степени нравственной – настолько, сдавшись, та не вызывала интереса.

Но главное – не победа, а участие. Так, кажется, говорили греки? Сегодня все помешались на греках! Меттерних поморщился. Мысли о проклятых султанских подданных не давали ему покоя даже на маскараде. Нет, положительно, надо отвлечься. Или его голова лопнет, сопрягая интересы монархий Европы! Он поймал глазами и уже не отпускал стройную блондинку с веточкой флердоранжа в волосах, когда вдруг наткнулся взглядом на другую фигуру. Высокая, худая женщина с уверенной поступью хозяйки салона, с гордо откинутой головой на тонкой шее и темными негустыми кудрями. Маска скрывала ее лицо. Простоя бумажная ткань светлого платья не позволяла причислить незнакомку к кругу состоятельных особ. Но от гостьи за версту веяло гранд-дамой.

У канцлера по спине пробежали мурашки. Он с первого взгляда понял, кого она напоминает, и не позволил себе обмануться. Невероятно. Невозможно. Лишено здравого смысла. Меттерних потер лоб и отвел глаза. Слишком желанно, чтобы быть правдой. Слишком больно, чтобы вспоминать. Уймись, старина. Эта женщина предала тебя. Посмеялась над твоими принципами. Ты называл ее ученицей, а она повернула против тебя твое же оружие!

О, Долли, Долли!

Единственная любовница, которой он в своем присутствии позволял говорить о политике! О дипломатии, о науке, о музыке, о нем самом… Она умела давать исключительно точные определения. Если дама может возбуждать страсть интеллектом, то это был их случай. Ее ум не отталкивал, а притягивал его. Он переставал чувствовать одиночество в кругу тупиц. А сознание собственного превосходства над ней – превосходства опыта и возраста – льстило Клеменсу, ибо было что превзойти.

Обычно мужчины боятся умных женщин. Он тоже не любил синие чулки. Но Долли была другой. Их разум встретился. Шпаги скрестились. И… его властно потянуло к той, которая, открыв рот, слушала не комплименты новой шляпке, а рассуждения о принципах европейского равновесия.

Жена русского посла в Лондоне никак не могла появиться в Вене. Любовники сталкивались только на конгрессах. А в промежутках писали. Годами. Костер их страсти горел от бумаг. Короткие, урывками встречи. Торопливая, ненасытная близость. Где придется. В театральной ложе. В карете. Однажды даже на крыше за фигурной печной трубой во время фейерверка, когда остальные приглашенные пялились на цветные огни в небе. Долли была головокружительной любовницей. Самой желанной и самой сладостной из всех, кого он знал.

Тем горше, что она изменила, с новым британским министром Каннингом. Этим ничтожеством! По приказу из Петербурга, разумеется. Клеменс бы простил, ибо не имел права на ревность. Дипломат выполняет не свою волю. Но Долли начала действовать вразрез с прежними идеалами. Их общими, как ему казалось. И это канцлер воспринял как предательство. Истинный разврат. Адюльтер ума и духа.

Привлекшая его внимание дама промелькнула мимо в вальсе. Он готов был пуститься за ней, только бы поддержать иллюзию. Этот блеск от свечей на гладко расчесанных волосах. Эти руки, тонкие и болезненно белые. Синева кожи в ключичных ямках. О нет, Долли не могла похвастаться красотой. Но это была его женщина. Встреченная один раз в жизни только для того, чтобы доказать записному волоките и цинику, что у каждой души есть потерянная половина. Он никогда не сможет соединиться с ней. Ибо она – русская немка, жена другого. Судьба против них.

Клеменс представил, как атакует незнакомую даму. Не будет снимать с нее маску, а просто вообразит, что это Долли. Тем и хорош маскарад. Канцлер пошел вперед, и когда избранная жертва осталась одна, предложил ей руку на мазурку. В первую же минуту он понял, что перед ним другая. Долли никогда не душилась вербеной. Не любила быстрых танцев. Не потела, как прачка. Не шепелявила по-французски… Разочарованный Меттерних расслабился. Ему нелегко будет поддержать иллюзию, но он сам уже старался не выскользнуть из наваждения.

Протанцевав четыре тура, охотник предложил:

– Пойдем в мою карету, кошечка.

– Лучше в мою.

У нее есть карета? Это уже интересно. А может быть, его завлекают в опасные сети? И это враги подослали к нему куртизанку, зная, чем привлечь?

– Я наняла извозчика.

Боже, сколько лет он не ездил на извозчиках! Пойдем, моя милая белошвейка. Будь что будет. Риск его никогда не пугал. Вот только удобно ли у извозчика то, что удобно в карете?

Оказалось сносно. Экипаж – не самый развалившийся в мире. Да и спутница не давала ему глазеть по сторонам. Маски она не сняла, хотя его лицо освободила в темноте от щекотавшего потную кожу бархата. И начала быстро покрывать поцелуями от подбородка до самого лба. Это несколько удивило канцлера. Так целуют давно потерянных и вдруг нашедшихся детей. Клеменс направил усилия дамы в нужное русло, подумав, что его добыча просто крайне неумела в любовных делах. Во всяком случае, она не показывала, на что способна, предоставив всю инициативу ему. Еще один случай убедиться, что это не Долли. Впрочем, он добился от женщины всего, чего желал. И предоставил ей самой позаботиться о собственном удовольствии. Откинувшись на спинку сидения, канцлер посмотрел в окно. Светлело.

– А ты стал ленив.

От этого голоса над ухом Меттерних вздрогнул, точно по его телу прошел Месмеров разряд.

– Думаешь только о себе. Раньше этого не случалось.

Клеменс не успел повернуть голову. Что-то острое впилось шею и парализовало движения. «Неужели она меня убила?» – Это была последняя мысль, которую он запомнил…

Солнце светило в высокое окно, приоткрытое на балкон. Был виден большой кусок блекло-голубого неба. Сухие ветки глицинии фиолетовыми гроздями лежали на влажных мраморных перилах. В рамке пожухлого газона вода искусственного пруда казалась такой же желтой, как трава.

– Вы опускаетесь, князь. Что за причуды – бегать по маскарадам, хватать бог знает кого и тащить в карету? Не боитесь?

Канцлер попробовал повернуться. Шея и затылок ныли. Он лежал на большом турецком диване. С него были сняты камзол и сапоги. Но рубашка и штаны, хвала Господу, оставлены в неприкосновенности.

– Я спрашиваю, не боитесь подцепить дурную болезнь?

Голос Долли звучал ехидно. Теперь в нем не было ни малейшей шепелявости. Она стояла в дверях, держа серебряный поднос.

– Чашка крепкого чаю тебе не повредит.

– Мне не повредят объяснения, – буркнул Клеменс, садясь.

Вместо ответа Долли протянула вперед руку с перстнем. Из-под плоского рубина высовывался тонкий коготок.

– Что это? Яд болотной гадюки? Вы могли бы смазать иглу своими слюнями, сударыня. Я бы, по крайней мере, умер и был избавлен от необходимости видеть вас.

Долли с укоризной покачала головой.

– Один химический состав. Его формула вам вряд ли что-то скажет. Да и я не знаю ее на память. Мне нужно было только поговорить.

– Кто же вам мешал? – враждебно осведомился Меттерних, знаком потребовав у нее чай.

– Но ведь вы не хотите меня видеть.

– Вы прекрасно знаете, что хочу.

Собеседники пристально уставились друг на друга. Клеменс почувствовал, что у него уже не так болит голова. Он отставил чашку и встал. Долли сделала шаг назад. Но гость не позволил ей спастись бегством. Завалил на диван и без церемоний овладел на полосатых шелковых подушках. Напористо и грубо, точно хотел отомстить за Каннинга, за долгую разлуку, за обман, за вчерашнюю встречу. За все! Как ни странно, именно сейчас она получила удовольствие.

– Знаешь, всякий раз, когда я тебе писала или получала твои письма, я не могла себя сдержать, чтобы не…

– Довольно. Я делал то же самое.

Он был хмур и зол. Странные вещи их возбуждают! Ведь писали они об интервенции в Латинскую Америку, о турецкой резне, о новом кабинете тори…

– Где мы?

– У моей подруги княгини Эстергази. На вилле никого нет, кроме нас.

Это его успокоило. Хотя Долли врет не моргнув глазом.

– Итак, ты меня предала?

– Разве я вольна выбирать? Государь решает, какой политики держаться.

– Говорят, ты пишешь этому Каннингу речи для выступления в парламенте? – Меттерних презрительно скривился.

– Бывает, – не без гордости кивнула женщина. – Поверь, он и сам не дурак.

– Верю, раз выбрал тебя.

– Все наши выборы обусловлены интересами держав. Лондон хочет сближения с Петербургом, и только. Я приехала узнать, не присоединится ли Вена к возможному альянсу против турок?

Меттерних запрокинул голову и расхохотался.

– Предлагаешь мне третьим поучаствовать в вашем свальном грехе?

– Ты все еще дуешься, – обиженно констатировала Долли.

Клеменс почувствовал, что у него вот-вот начнется истерика.

– Я не дуюсь! Я не ревнив! Тем более в политике. Но есть же принципы! Есть взвешенная, хорошо отлаженная система. Покойный царь Александр был ее горячим сторонником. И вдруг все меняется. В одночасье новые цели. Это непоследовательно!

– Не лукавь. – Голос Долли зазвучал холодно. Она встала и накинула на плечи голубую турецкую шаль. – Ты прекрасно знаешь, что России невыгодна та система, которую вы предлагаете. Думаешь, в Петербурге неизвестны твои отзывы о политике Александра? Не ты ли говорил, что, следуя принципам Священного Союза, покойный государь разрушил все, созданное до него Петром и Екатериной? Не ты ли, услышав о новом царе, сказал, что медовый месяц кончился?

– И что? – Клеменс смерил собеседницу презрительным взглядом. – Мало ли кто что говорит? Важны реальные выгоды. Моя страна стремится к поддержанию статус-кво на Балканах. Почему, ты знаешь. И когда-то была в восторге от такой политики.

– Все меняется, – парировала Долли. – В империи Габсбургов много славян. Вы боитесь, как бы, узнав, что по турецкую сторону границы их сородичи получили независимость, они тоже не взбунтовались. Вот основа твоего легитимизма. Это дипломатия трусов.

– Недавно ты находила ее разумной.

Клеменс чувствовал, что его оскорбляют, и от этого еще больше заводился. Наверное, Долли делала это намеренно, потому что через минуту они снова оказались друг на друге.

– Помнишь, как ты пришла ко мне первый раз? Это было в ложе, в театре. У тебя был жар.