Тайна Игоря Талькова. «На растерзание вандалам»

Ирина Измайлова

Тайна Игоря Талькова. «На растерзание вандалам»

Вступление

Краткая жизнь русского барда, поэта, артиста Игоря Талькова совпала с одним из самых ярких этапов в жизни современной России. Тальков жил, можно сказать, «на переломе». Его активная творческая биография началась тогда, когда в стране с искусственным названием СССР, казалось бы, еще незыблемо простиралось болото застоя, однако изнутри уже назревал тот неизбежный взрыв, на который советская система была обречена от самого начала своего существования.

Тот стихийный протест против системы, который десятилетиями жил в душе России и особенно активно проявлялся, разумеется, в молодежной среде, нашел отражение в творчестве сотен бардов, пытавшихся понять суть происходящего и по-своему его оценить. Однако никому из этих протестующих не удалось осмыслить до конца все, что произошло с несколькими поколениями русских людей, и так полно, так убедительно это выразить, как удалось Талькову. Выдающийся талант поэта, великолепный артистизм, глубокая, искренняя, почти яростная любовь его к Отечеству легли в основу всего творчества, и именно это сделало его человеком, к которому обратились взоры молодого поколения.

Он был не просто кумиром, он был, пожалуй, вожаком, учителем и воспитателем миллионов, причем, что бывает очень редко, в число его поклонников входили люди разных поколений, от тринадцати до тридцати-тридцати пяти, все, кому довелось в переломную эпоху жизни России быть молодыми.

Игорь Тальков работал в жанре рок-музыки (по крайней мере, его относили к этому жанру), то есть был представителем той культуры, которая никогда прежде не дорастала до уровня высокой идейности. Но он поднял планку этой культуры на недосягаемую раньше высоту. И опять-таки первым поставил во главу угла не какие-то абстрактные права, свободы, «идеал личности», но идею России, высокий патриотизм.

Образно говоря, он спустился в ад дешевой, безыдейной попсы и, протянув руку всем, кто вслепую блуждал там, стал выводить из этого ада молодое поколение русских. Этим он был страшен тем, кто хотел бы видеть страну по-прежнему слепой и покорной.

Краткая, сверкающая жизнь поэта и певца оборвалась тоже в момент перелома. В момент, когда, возможно, он был особенно нужен тем, кто за ним пошел. А может быть, именно его трагическая, внешне бессмысленная смерть сплотила всех, кто, во многом благодаря ему, вышел из тьмы и стал искать свой путь.

Стихи Талькова бьют, обжигают, вызывают порой злость, порой тоску, но чаще всего – зовут к активной, наполненной смыслом жизни. Он, в отличие от большинства кумиров поп-культуры, никогда не уводил молодежь в маленький мир «самого себя», он любил и учил любить большой мир, со всеми его «но», со всеми его «против».

Со времени его гибели прошло двадцать лет, но поэта не только не забыли, о нем все еще продолжают спорить, что лишний раз доказывает его прежнюю (если не большую, чем прежде) востребованность. Духовный голод, который испытывали поколения 1980 – 1990-х годов, существует и ныне, и за это время не появилось никого, кто смог бы стяжать славу и занять место идейного вожака нынешних молодых поколений.

Как всякий большой художник, Тальков воспринимался неоднозначно, и глупо было бы объяснять негатив, который испытывали к нему некоторые представители искусства, просто завистью или ограниченностью.

Самое несправедливое высказывание тех лет принадлежит, пожалуй, известному артисту Андрею Макаревичу. На вопрос, как он относится к Талькову, Макаревич ответил «никак». И мог бы на этом остановиться, однако тотчас обличил самого себя, ясно показав, что никакое это не «никак»… Он продолжил, заявив, что, по его мнению, Игорь Тальков «насквозь картонный». И обосновал свою позицию следующим утверждением: «Пока на дворе стоял совок и у нормальных команд были проблемы, он пел исключительно про Чистые пруды. А после перестройки, когда все стало можно, вдруг таким смелым оказался…»

Трудно сказать, что лежит в основе этого высказывания – простое непонимание или что-то иное. Начать с того, что Игорь Тальков, как и все музыканты тех лет, представлял аудитории лишь то, что удавалось «протолкнуть» на эстраду или в эфир, и это не означало, что в своем творчестве он не обращался к другим темам. Просто их «не выпускали». Если же «нормальным» командам такие темы порой удавалось вставлять в концертные программы, то это означало лишь то, что их «нормальность» не представлялась цензорам опасной, не считалась воздействующей на аудиторию особо остро. Какой-то процент протеста советская цензура пропускала всегда, даже во времена самого жесткого красного террора, ибо за цензорами стояли аналитики, отлично понимавшие, что от чрезмерного давления может произойти взрыв. Но пропускали то, что не вызывало побуждения к активному действию. И «нормальные», имея проблемы, тем не менее, сосуществовали с системой. Помешай они ей, их бы быстро угомонили.

И второй момент. А почему, собственно говоря, такое негодование по поводу «Чистых прудов»? Почему никому никогда не приходило в голову упрекать, скажем, Пушкина, что большинство его стихотворений откровенно лирические, а не остросоциальные? Или Лермонтова по поводу того, что после стихотворения «На смерть поэта» он вдруг тоже обратился к чистой лирике? Что, в XIX веке можно было делиться с обществом волнением души, а в наше подавай «марш и лозунг»? Вроде бы это уже проехали…

Секрет прост. Большой художник – всегда большой художник. И если он пишет лирическую песню, значит, в данный момент его душе нужна именно такая песня, и именно ею он станет будить в сознании своих слушателей те чувства, которые зовут к добру, очищают от накипи, дарят свет. Для художника его работы равноценны, он не выполняет социальный заказ, он создает то, что считает и ощущает своевременным. И если «наступает на горло собственной песне», значит, лукавит – настоящая песня нужна всегда, не важно, о жертвах ли революции или о Чистых прудах.

Незадолго до своей гибели Тальков дал интервью корреспонденту альманаха «Молодежная эстрада» М. Марголису. Журналист задал вопрос как раз на вышеупомянутую тему:

– А если завтра опять заставят замолчать?

На что певец ответил:

– Я не молчал и в прежние времена, другое дело, что не имел сцены.

Просто и понятно. Понятно всем, кто хоть когда-либо сталкивался с системой, не пропускавшей и не подпускавшей к большой аудитории действительно значимого оппозиционного искусства. Впрочем, когда бывала хоть какая-то возможность, Тальков ею пользовался, и об этом дальше будет многое сказано.

Сцена! Я продирался к тебеСквозь дремучие джунгли закона,Что на службе у тех,Кто не верит ни в черта, ни в Бога.Завязались в узлы мои связки,Стиснут лоб медицинской повязкой,И в душе затаилась на долгие годы тоска.Сцена! А дорогу к тебеПреграждала нечистая сила,И того, кто ей душу запродал, превозносила.Раздавая чины и наградыЭтим самым продавшимся гадам,Настоящих и неподкупных сводила в могилу.Сцена! Я дошел до тебяИ стою, и пою наконец-то!!!И убежден, что занял по праву – свободное место.Ну и происки слуг преисподниНе страшны нам с тобою сегодня —Наше время пришло,Да поможет нам сила Господня![1]

Этот ответ самого поэта тем, кто упрекал его в робости и приспособленчестве, почему-то был забыт упрекающими, а возможно, им неизвестен…

Самым негативным, можно смело сказать хамским, был, пожалуй, отзыв о Талькове журналиста М. Кононенко в статье «Кто убил Игоря Талькова?». Это «произведение» можно было бы, конечно, не упоминать вовсе: г-н Кононенко не Макаревич, не напиши он двадцать лет назад о Талькове, его вряд ли бы кто-то когда-то вообще вспомнил. Но дело в том, что статья-то была откровенно заказная, намеренно направленная против поднявшейся после убийства певца волны народного отчаяния и гнева, и получилось, что заказчикам, как с ними нередко случается, не хватило чувства меры. Стремясь снять, по их мнению, излишнее напряжение, автор статьи перешел все границы, оскорбив не только погибшего барда, но и миллионы людей, искренне любивших его творчество. Господин Кононенко назвал творчество Талькова «лапидарной и прямолинейной социальщиной», «положенной на сусальную электрическую музыку». И далее заявил, что, по его мнению, Игорь Тальков – «средненький певец, посредственный композитор и очень плохой поэт», а его тексты «напоминают фельетоны в журнале «Крокодил», за что его и любил народ». По утверждению Кононенко, Тальков был «…певцом обычного невежественного быдла. Того самого быдла, которое все свои нерешаемые проблемы сваливает на правительство, а решаемые проблемы решает с помощью кулака».

Как говорится, комментарии излишни. Но появление столь невыдержанной идеологически, а попросту откровенно некультурной статьи ясно показывает, как на самом деле страшен был даже мертвый бард для тех, кто хотел бы, но уже не мог отнять его творчество у разбуженных им поколений.

В адрес Игоря Талькова раздавались и по сей день раздаются и совершенно другие оценки. Причем и положительные оценки очень сильно разнятся.

Большинство русских патриотов считают певца православным подвижником, мучеником за Веру, героем, убитым во имя Отечества. Другие видят в его творчестве гораздо больше стихийного протеста, талантливого, но индивидуального самовыражения.

Как обычно, в России (да, вероятно, и во всем мире!) большое явление оценивают, впадая в крайности. Кто-то требует канонизации и слагает акафисты, кто-то упрекает в незрелости, в недопонимании, в недооценках… То лепят идеальный образ, то рисуют мутный контур, неясно различая черты.

Наверное, все это неправильно. Во-первых, потому, что оценить такое ярчайшее явление, каким бесспорно был и остается Игорь Тальков, возможно только с большого расстояния, и двадцати лет для этого, возможно, недостаточно. А во-вторых, такой огромный талант не может быть однозначен, одномерен, он всегда вмещает, с одной стороны, больше, чем нам бы хотелось, с другой – далеко не одно то, что мы умеем в нем увидеть.

И, чтобы попытаться его понять, надо попробовать для начала взглянуть на его жизнь, как на жизнь любого из нас, и оценить ее, стараясь увидеть те внешние и внутренние причины, которые сформировали эту, без преувеличений, удивительную человеческую личность.

Родители. Хождение по мукам

Игорь Тальков принадлежал к дворянскому сословию, в чем трудно усомниться, хотя бы просто глядя на него. Разумеется, не только на его лицо, но на стать, походку, движения. Понятие «порода» напрочь уходит из современного обращения, но признаки-то породы в отдельных людях еще проявляются, и в этом нет ничего плохого, равно как ничего особенно прекрасного – просто это существует.

Изначально родовая фамилия писалась иначе, не «Тальков», а «Талько». Дед певца Максим Максимович Талько был военным инженером, дяди, братья его отца, – офицерами царской армии. Владимир Максимович, отец Игоря, был репрессирован, как и многие выходцы «из бывших». Причины в таких случаях изобретались самые различные, по принципу – был бы человек, а дело найдется. Сам Владимир Максимович не любил рассказывать о предыстории своего ареста. Не говорил об этом даже с женой, и она знала только, что посажен он был (как, кстати, и она) по самой «популярной в то время статье – 58-й (за антисоветскую агитацию). Что в действительности едва ли было возможно: очень долго, до очень зрелого, если не до преклонного возраста Владимир Тальков был сторонником коммунистических идей. Он говорил жене, убеждавшей его в порочности и преступности советской системы:

– Подожди, я тебя перевоспитаю!

Обычный для того времени случай, когда под колесо репрессий попадали люди, вовсе не враждебные системе, люди, на которых эта самая система могла бы опереться, но в силу своей тупости сметала их, сваливала, не заботясь о том, что таким образом сама себя разрушает. Веря в силу своего репрессивного аппарата, совдепия не заботилась о будущем: на репрессиях можно продержаться определенное время, иногда достаточно длительное. Но существовать в режиме репрессивного давления на собственное население вечно невозможно.

Владимир Максимович был человеком неглупым, думающим, наделенным совестью. И в конце концов, спустя долгие годы, сказал Ольге Юльевне:

– А ведь ты была права!

Именно в местах заключения, в поселке Орлово-Розово Чебулинского района Кемеровской области, Владимир Максимович познакомился с Ольгой Юльевной, тоже репрессированной. В 1953 году у них родился первенец.

А теперь о ней, о жене Владимира Максимовича Ольге, о матери русского певца Игоря Талькова.

Возможно, основные свои достоинства, прежде всего крепость души, целеустремленность, стойкость перед испытаниями, Игорь унаследовал именно от нее. Это была женщина удивительной душевной, можно даже сказать духовной, силы. Мудрая, искренняя, не способная на предательство, она и сыновей своих, Владимира и Игоря, воспитала такими, она сумела, живя в царстве лицемерия и фальшивых лозунгов, раскрыть перед ними истинные ценности, дать истинные представления о долге, совести, любви. И вместе с тем не позволила им озлобиться, замкнуться, разочароваться в жизни. Она сама умела любить и их научила тому же.

Настоящая русская женщина.

Хотя по крови она была русской лишь наполовину, и даже при получении паспорта собиралась вписать в пятую графу совсем другую национальность – «немка». Отговорил ее от этого отец. По вполне понятным причинам…

Семья Ольги Юльевны была настоящая, крепкая. Семья, где муж и жена искренне любили друг друга. Время, в которое им довелось жить, обрушило на них столько испытаний, что впору было отчаяться, потерять самое веру в жизнь. Однако, возможно, именно эти испытания укрепили их и заставили еще сильнее сплотиться, еще крепче поддерживать друг друга.

«Родители мои родом из Ставропольского края: мама, Татьяна Ивановна Мокроусова, из крестьянской семьи, а отец, Юлий Рудольфович Швагерус, немец по происхождению, родился в семье кожевника в селе Иноземцево недалеко от Пятигорска. Предки мои по линии отца жили в тех краях со времен Екатерины II, которая переселила немцев из Европы на Северный Кавказ. Образовалась колония Каррас, а проще – Иноземцево, название которого говорит само за себя. Немцы всегда отличались трудолюбием, были деловым народом, знающим многие ремесла. Вот и дед мой обучил детей своих кожевенному делу. Папа стал разъезжать по деревням, выделывать кожи.

Родилась я в 1924 году, принесшем с собой страшный голод. Городская жизнь была невыносимо тяжелой, и мама в надежде на то, что в деревне отец всегда найдет работу по специальности и обеспечит семье кусок хлеба, стала уговаривать его переехать в село Новоселицкое, где жила вся ее родня. И действительно, папа поступил писарем в контору, а по вечерам занимался выделкой кож – тяжелым, изнурительным трудом, как я поняла позднее. Но ничего не поделаешь, нужно было обеспечивать семью. Естественно, со всех сторон пошли заказы, и папа стал неплохо зарабатывать. Мы купили лошадь, корову, поросенка, обзавелись хозяйством и по тем временам зажили крепкой жизнью.

Но начались разговоры о коллективизации, и пришлось собираться назад, в город. Отец туда вернулся в 1928 году, устроился на работу, а через год забрал маму и нас (к тому времени родился мой брат Володя). Мы везли в город корову, телку, зерно и были уверены, что первое время проживем безбедно… Однако процесс раскулачивания коснулся и городских жителей, нас в том числе. И только когда мама привезла из деревни документы, подтверждающие, что ее родные своего хозяйства не имели, всю жизнь батрачили да к тому же два ее брата погибли на фронте в гражданскую войну, нас оставили в покое (хотя с коровой пришлось расстаться)»[2].

Семья поселилась в городе Минеральные воды. Ольга Юльевна вспоминала, что жили хотя и небогато, но дружно. Родители старались, насколько могли, ни в чем не отказывать детям, хотя и не баловали их, и те понимали, что лишнего им дать просто не могут. Отец и мать заботились не только о том, чтобы дети были сыты и одеты, но старались дать им хорошее воспитание и образование.

«В доме никогда не было дорогих вещей (мама купила, помню, дешевый коврик, повесила на стену и была очень довольна), но, если в Пятигорск приезжал цирк или зверинец, родители на сэкономленные деньги везли нас на представление. Ездили мы и в Железноводский парк. Отец вообще очень много внимания уделял детям, с удовольствием занимался с нами… О детстве у меня самые радостные, самые светлые воспоминания.

В школьные годы я много читала, любила музыку, театр. С первого класса участвовала в самодеятельности: танцевала, пела, играла на разных инструментах»[3].

Начальное музыкальное образование Ольге Швагерус дал ее отец. Юлий Рудольфович сам был очень музыкален. Даже живя в деревне, постоянно, напряженно работая, он участвовал в самодеятельных спектаклях, сам их организовывал.

Самодеятельные музыкальные спектакли Юлий Рудольфович ставил и в Минеральных водах, хотя и там работал сверх нормы, чтобы обеспечить семью, прокормить и одеть детей. Он пошел работать на городской телеграф, работал сразу на четырех аппаратах, иногда сутками оставался на службе.

Жена между тем обшивала всю семью, готовила, занималась с детьми. То есть жили как и положено, как в России и во всех христианских странах было заведено: мужчина добытчик, защитник, «каменная стена», жена – хранительница домашнего очага.

С разрушением этих естественных, Богом установленных отношений в России и в Европе и началось разрушение нормального общества, общественных отношений. В Европе чуть раньше, у нас – чуть позже, но сути это не меняет.

Да, семья Швагерусов жила нелегко, но очень счастливо, хотя, конечно, в душе у взрослых не могла не осесть горечь. Ведь им пришлось уже раз сломать привычный уклад своей жизни, над ними уже висел дамоклов меч репрессий, лишь потому, что родня Татьяны Ивановны была из работящих крестьян и едва не угодила в «кулаки», а сам Юлий Рудольфович, труженик из тружеников, сумел тяжелейшим трудом заработать на лошадь и поросенка.

На новом месте, почти что с чистого листа они вновь наладили свою жизнь, да так хорошо, что дети и не заметили перенесенной родителями драмы. И чувствовали себя счастливыми. Но надвигалась новая гроза. В Германии к власти пришли фашисты, союз между ними и советским руководством оказался непрочным, да и мог ли он быть прочен, если Гитлер не скрывал своего стремления овладеть богатыми землями России, ее сырьевыми ресурсами, обзавестись дешевой рабочей силой, и Сталин, разумеется, понимал шаткость пакта Молотова-Риббентропа. Понимал вождь советской империи и всю опасность, которую представляла собой мощнейшая военная машина вермахта, усиленная войсками подчинившихся Гитлеру и подчиненных им стран.

Кроме того, он опасался и собственного народа, пускай и зомбированного советской пропагандой, но все равно таящего в себе глубоко спрятанный огонь внутреннего сопротивления. Не мог великий народ, сломленный обманом и раздавленный колесом репрессивного гнета, не сохранить, тем не менее, с одной стороны, памяти о прошлом настоящей России, с другой стороны, не желать, хотя бы и подсознательно, духовного и физического освобождения.

Кроме того, многие видели, что как среди руководства совдепии, так и (особенно!) среди аппарата подавления (части особого назначения, лагеря для заключенных) основную часть составляли не русские люди. В свое время Солженицын после публикации в США «Архипелага ГУЛАГ» выиграл судебный процесс, ответив судебным иском на обвинение его в антисемитизме. Обвинение было явно поспешным и непродуманным, оно лишь привлекло дополнительное внимание к проблеме, на которую без поднятого СМИ шума, возможно, никто и не обратил бы внимания. Писатель всего-навсего поместил на задней стороне обложки книги фотографии начальников всех советских лагерей. Все лица носили явный отпечаток ближневосточного происхождения, да и большинство фамилий говорили сами за себя. Солженицына тут же объявили антисемитом. Он подал в суд и… выиграл процесс, ибо фотографии были подлинные, и факт превосходящего большинства начальников-евреев в системе ГУЛАГ был тоже подлинный.

Карательные отряды красных в первые годы советской власти тоже в основном состояли из инородцев – среди них, в частности, было очень много китайцев, отличавшихся при подавлении крестьянских восстаний, при изъятии продовольствия и т. д. особенной свирепостью.

Словом, русскому народу было на что посмотреть с укором и сожалением, прикидывая, а не зря ли в семнадцатом-восемнадцатом годах многие поверили большевикам и ринулись рушить старое во имя неведомого, но, как им казалось, великого будущего.

А если так, то этот народ мог в «час Х» вдруг сделаться опасным для тех, кто до поры до времени держал его в железной узде.

До сих пор у нас труднодоступны документы, рассказывающие о том, какими методами действовала фашистская пропаганда в первые месяцы войны, пытаясь перетянуть русское население оккупированных территорий на свою сторону, обмануть русских, обещая, что великий рейх даст им свободу и вернет национальную независимость. Ведь русские люди не читали «Майн Кампф», не листали нацистских газет и не могли знать подлинных планов Гитлера и его подлинного отношения к славянским народам (кстати, это – одна из немногих изначальных ошибок будущего фюрера, во многом предопределившая его конечное поражение в войне!). Красноречивые плакаты и воззвания, обращенные к русскому национальному самосознанию (впрочем, достаточно примитивные, на уровне советских лозунгов), говорят сами за себя.

Но если Сталин действительно опасался перехода значительной части русского населения на сторону врага, то он сильно ошибался. Народ не мог этого сделать. И не потому, что так сильно действовали зомбирующие сознание идеи большевиков. С началом войны произошло как раз обратное: сознание народа, именно тогда, в «час Х», в критический момент, освободилось от искусственных внушений, и сработало совершенно иное: вековая память русских людей, привыкших всегда, при любой власти, в любое время вставать на защиту своей земли от мала до велика. Нашествия врагов иноплеменных бывали на Руси слишком часто, чтобы привычка им сопротивляться не вошла в генетическую память народа. И он встал за русскую землю, встал весь, и за ним встали, охваченные и подчиненные великому порыву, все народы, населяющие Россию, хоть она и носила тогда искусственное название СССР.

Однако страх власти перед народом существовал, и она, как обычно, принялась устранять всех, кого считала хоть сколько-нибудь опасными.

Одними из первых попали «под колесо» жившие в России немцы. Историческая память совдепов была по-прежнему очень коротка. Власти не помнили, сколько веков многие немецкие семьи жили в нашей стране, как верно служили ей, сколько немцев были офицерами царской армии и честно сражались за русских. Даже когда Российской империи случалось воевать против их соотечественников, ибо с Россией этих немцев связывали столетия жизни здесь их потомков, а с русской армией присяга, которая для офицера превыше всего. Россия была им Родиной, и они любили ее, как любят Родину, и не могли предать.

Но об этом никто не думал. И начались гонения, причем не только на немцев, но и на их семьи.

Ольга Юльевна Талькова вспоминала:

«В 1939 году папе наконец дали квартиру в Пятигорске, которую мы очень долго ждали, но прожили в ней менее двух лет – началась война. Мне было тогда семнадцать лет. Помню, я не очень горевала: как и все вокруг, была уверена в нашей скорой победе. Прошло немного времени с начала войны, и мы были ошеломлены неожиданным сообщением: нас как немцев, а значит, врагов, выселяют в Сибирь. Не учитывалось даже то, что в городе папа был очень нужным человеком: работал на телеграфе сразу на четырех аппаратах, сидел по ночам, сутками не выходил с дежурства… Я никак не могла в это поверить. Помню, спросила:

– Почему с нами так поступают?

– Мы ничего не знаем. Это приказ «сверху», из Москвы. Через четыре дня будьте готовы к выезду. С собой можно взять по пятьдесят килограммов на человека.

– А остальное?

– Остальное не наше дело. Продайте, выкиньте.

Я в то время была комсомолкой, безоговорочно верила в коммунистические идеалы. Этот случай потряс меня, перевернул все мои мысли. Я прибежала домой, схватила комсомольский билет и разорвала его на мелкие кусочки. С тех пор я совершенно другими глазами стала смотреть на мир, научилась думать, анализировать, иметь свою точку зрения.

Итак, что за четыре дня можно сделать? Всего по пятьдесят килограммов на человека! Что продали, что отдали, что выбросили. Мама к тому времени уже имела горький жизненный опыт (она перенесла два голода – в 1922 и 1933 годах) и, предвидя, что впереди нас ждал еще один – военный, сказала: