Несравненная Екатерина II. История Великой любви

У нее были мужские костюмы, была привычка их носить и умение так убирать волосы, чтобы они не выбивались из-под треуголки.

В назначенный час Нарышкин промяукал под дверью, они ускользнули, никем не замеченные, и, очутившись в карете, хохотали, как сумасшедшие. А в доме Нарышкиных ей представили графа Понятовского, очень красивого, влюбленного и бесстрашного. После нескольких лет заточения – в обществе собаки, попугая и злого дурака, каким был ее номинальный супруг, – то был неожиданный прорыв к счастью. Целых полтора часа свободы! Эти полтора часа прошли «в самом сумасшедшем веселье, какое только можно себе вообразить». Во дворец она вернулась столь же незамеченной, но уже совсем другой – счастливой.

На следующее утро на куртаге по случаю именин императрицы и вечером, на балу, все, бывшие в секрете, не могли смотреть друг на друга, чтобы не расхохотаться при воспоминании о вчерашнем. А Лев Нарышкин и вовсе обнаглел, предложив, чтобы следующее свидание было в комнате самой Екатерины. И это было осуществлено столь же удачно.

«Мы находили необыкновенное удовольствие в этих свиданиях украдкой. Не проходило недели, чтобы не было хоть одной, двух и до трех встреч то у одних, то у других, и когда кто-нибудь из компании бывал болен, то непременно у него-то и собирались». Однажды Петру Шувалову, генерал-фельд-цейхмейстеру, пришло в голову посоветоваться с великой княгиней относительно праздничного фейерверка, а у великой княгини в комнате в это время веселилась компания.

Когда Шувалов зашел, комната была пуста, хозяйка терла глаза спросонья, компания за занавесом затаила дыхание. Зато какое веселье поднялось, когда опасный гость ушел! Екатерина заказала ужин, велела служителям поставить его у ее постели, а самих отпустила. Голодная молодежь набросилась на еду, «веселье увеличивало аппетит. Признаюсь, этот вечер был одним из самых шальных и самых веселых, какие я провела в своей жизни. Когда проглотили ужин, я велела унести остатки так же, как мне его принесли. Я думаю, что моя прислуга была немного удивлена моим аппетитом». Компания потихоньку разошлась. «Граф Понятовский для выхода брал обыкновенно с собой белокурый парик и плащ, и когда часовой спрашивал его: «Кто идет?» – он называл себя: «Музыкант великого князя». Этот парик очень нас смешил в тот вечер». Их все тогда смешило, они были молоды. В это время слуги Екатерины ее уже не выдавали и ее камер-фрау за ней не шпионили. Надо думать, отчасти потому, что с болезнью императрицы гнет стал уменьшаться, а может быть, потому, что возрастало обаяние молодой великой княгини.

Так начался для нее 1756 год. Год смертельной опасности.

Их потайная жизнь сильно занимала Екатерину. «Мы находили необыкновенное удовольствие в этих свиданиях украдкой. Не проходило недели, чтобы не было одной, двух встреч то у одних, то у других… Иногда во время представления, не говоря друг с другом, а известными условными знаками, хотя бы мы находились в разных ложах, а некоторые в креслах, но все мигом узнавали, где встретиться, и никогда не случалось у нас ошибки, только два раза мне пришлось возвращаться домой пешком, что было прогулкой», то есть еще одним удовольствием. Она достигла поразительной степени свободы, и от этой свободы у нее, кажется, стала немного кружиться голова.

Между тем в Европе уже шла война (которую потом назовут Семилетней) между Францией и Австрией, с одной стороны, и Англией и Пруссией – с другой. Каждая из сторон хотела, чтобы Россия присоединилась к ней. Екатерина живо интересовалась придворной борьбой, которая с началом войны резко обострилась. Шуваловы были на стороне франко-австрийского союза, канцлер Бестужев стремился заключить договор с Англией. Мы не станем вникать в суть этой борьбы и проверять утверждения Екатерины, будто вице-канцлер Воронцов был на стороне французов, потому что Людовик XV меблировал его новый дом, только что выстроенный им в Петербурге (старой мебелью, которая надоела маркизе Помпадур), а Петр Шувалов «мечтал получить монополию на продажу табака в России, чтобы продавать его во Франции», и т. д. Нас интересует то, что произошло тогда с Екатериной.

Она ненавидела эту войну и считала, что Россия не только в ней не заинтересована, но что ее туда завлекают ради чуждых интересов. А если говорить о борьбе «партий», то симпатии Екатерины были на стороне английского посла, тем более что именно в его свите приехал в Россию граф Понятовский.

В декабре 1756-го война против Англии и Пруссии была объявлена. «Наконец весною мы узнали, что фельдмаршал Апраксин отправляется командовать армией, которая должна была вступить в Пруссию». Никто не знал, что стоит за этими ее простыми словами.

Между тем здоровье Елизаветы становилось все хуже. У нее начались сильные конвульсии, после которых она на три-четыре дня как бы впадала в летаргию. Болезнь ее тщательно скрывали, но однажды в Царском Селе осенью, в день Рождества Богородицы, императрица пошла в одну из приходских церквей. Почувствовав себя нехорошо, она вышла незаметно для своей свиты (это случилось, вернее всего, потому, что свита привыкла к непрестанным перемещениям Елизаветы Петровны с места на место даже и в церкви). Она спустилась с церковного крыльца, дошла до угла церкви – и упала на траву. Приближенные «нашли ее без движения и без сознания среди народа, который смотрел на нее и не смел подойти». Открыв глаза, она никого не узнала и плохо владела речью.

Такое событие скрыть было невозможно.

А Екатерина жила в Ораниенбауме, где решила всерьез заняться верховой ездой «по всем правилам». Обучал ее Циммерман – один из лучших берейторов России, и он бывал так растроган успехами Екатерины, что время от времени целовал ее сапог. Она вставала в шесть утра, одевалась по-мужски и шла в сад на площадку, ставшую ее манежем. К осени Циммерман выписал для нее скаковую лошадь и по всем манежным правилам вручил награду – серебряные шпоры. Летом Понятовский съездил в Польшу и вернулся ее аккредитованным послом. Перед отъездом он приехал в Ораниенбаум проститься, приехал не один, а с неким шведским графом. В кабинете Екатерины ее болонка с лаем набросилась на гостя и выразила бурную радость при виде Понятовского. «Друг мой, – сказал ему граф Горн, – нет ничего более предательского, чем маленькие болонки», – единственный случай, когда Екатерина намекает на ее отношения с Понятовским. Когда тот уехал, английский посол кавалер Уильямс сообщил ей, что канцлер Бестужев всячески интригует, чтобы Понятовский был аккредитован в России, а он, Уильямс, этому способствует – это один из немногих случаев, когда она упоминает в своих Записках об английском после Уильямсе (который, впрочем, осенью уехал в Англию). «В июле месяце мы узнали, – пишет она, – что Мемель добровольно сдался русским войскам 24 июля. А в августе получили известие о сражении при Гросс-Егерсдорфе, выигранном русской армией 19 августа. В день молебствия я дала большой обед в моем саду великому князю и всему, что только было наиболее значительного в Ораниенбауме».

Русские войска побеждали, а командующий ими фельдмаршал Апраксин повел себя странно: вместо того чтобы развить наступление, стал отступать «с такой поспешностью, что это стало походить на бегство», «сжигал свой экипаж и заклепывал пушки». По просьбе канцлера Екатерина написала Апраксину письмо, убеждая его прекратить бегство, которое его позорит, и продолжать наступление. Вскоре Апраксин был отстранен от должности, арестован и умер в ходе следствия.

Екатерина становилась все более независимой. Еще летом 1756 года она задумала дать праздник в своем ораниенбаумском саду.

Она заказала знаменитому итальянскому архитектору Антонио Ринальди огромную колесницу, музыку – капельмейстеру императорской итальянской капеллы, композитору Франческо Арайе, стихи – придворному итальянскому поэту. Поперек садовой аллеи выстроили декорации с занавесом, – все это богато иллюминировано, как и весь сад. Перед декорацией поставили столы для ужина. За ними собралось множество народа.

После первого блюда занавес поднялся и открыл ярко освещенную аллею, по ней медленно двигалось нечто необыкновенное: штук двадцать быков, убранных цветочными гирляндами, тащили колесницу, на которой помещались оркестр и хор, а вокруг плясали столько танцовщиков и танцовщиц, сколько, по словам Екатерины, она смогла собрать.

И тут в дело вступила никем не запланированная луна. Колесница остановилась, великолепно освещенная ею, и все могли рассмотреть красоту представленного зрелища и насладиться чудесной симфонической музыкой. Восторг был всеобщий.

После второго блюда послышались трубы и литавры, выскочил скоморох с криком: «Милостивые государи и милостивые государыни! Заходите ко мне, вы найдете в моих лавочках даровую лотерею». Оказалось, что по сторонам от большого занавеса есть два маленьких, за ними «две ярко освещенные лавочки, в одной из них раздавались бесплатно лотерейные нумера для фарфора, а в другой – для цветов, лент, вееров, гребенок, кошельков, перчаток, темляков и тому подобных «безделок». После третьего блюда начались танцы, которые шли до утра.

Все были в восхищении от праздника, «правда, что я ничего не пожалела, – пишет Екатерина, – вино мое нашли чудным, ужин отличнейшим, все было на мой счет, и праздник стоил мне от десяти до пятнадцати тысяч; заметьте, что я имела всего тридцать тысяч в год… Не было ни друга, ни врага, который не унес бы какой-нибудь тряпки на память обо мне; и так как на этом празднике, который был маскарадом, было множество народа из всех слоев общества, и общество в саду было смешанное и, между прочим, находилось много женщин, которые обыкновенно не появлялись совсем при дворе и в моем присутствии, то все хвастались моими подарками, хотя в сущности они были неважными, потому что, я думаю, не было ни одного дороже ста рублей, но их получили от меня, и всем было приятно сказать: это у меня от ее императорского высочества, великой княгини; она сама доброта, она всем сделала подарки; она прелестна; она смотрела на меня с веселым, любезным видом; она находила удовольствие заставлять нас танцевать, угощаться, гулять; она рассаживала тех, у кого не было места; она хотела, чтобы все видели то, а тут было на что посмотреть; она была весела, одним словом, в этот день у меня нашли качества, которых за мной не знали, и я обезоружила своих врагов. Это и было моей целью».

Война, болезнь императрицы – и рядом с этим молодая жизнь берет свои права. Атмосфера влюбленности и даже любви (о ней, если не считать эпизода с болонкой, мы ничего не знаем, разве только то, что в 1759 году у Екатерины родилась дочь Анна, и били пушки, и княжеская чета получила денежные подарки).

Встречи за ширмами, которым риск придавал особую прелесть; увитые цветами быки в лунном свете, влекущие за собой целую симфонию цвета и звука; скаковая лошадь и серебряные шпоры (россыпь красоты и веселья, которую так любил XVIII век). Кто бы мог предположить, что под этой прелестной жизнью, в «подвале» ее таится совсем другая.

В 1909 году была издана редкая книга – если открыть ее посередине и читать, не обратив внимание на комментарий, то видишь: переписываются двое мужчин, один к другому обращается «ваше превосходительство». Но если вчитаться внимательней, можно заметить, что один из мужчин раза два-три говорит о себе в женском роде, а единожды подписывается «Екатерина» – это к ней адресат обращается «ваше превосходительство».

Перед нами тайная – сверхтайная! – переписка великой княгини с английским послом кавалером Уильямсом. Время переписки – с лета 1756-го по лето 1757-го. Она совершенно переворачивает наше представление о жизни великой княгини в эти годы. Мы находим ее в самой гуще интриг, не только придворных, но и международных. Порой кажется, что английский посол совсем завладел волей Екатерины, она ему докладывает, а он дает советы: убеждает ее, что Франция и Англия враждебны «малому двору», то есть ей с ее мужем, что их преданный друг – это Фридрих Прусский, он вообще друг России и не хочет войны. А «его превосходительство» отвечает: «Я занят формированием, обучением и привлечением разного рода пособников для события, наступления которого вы желаете. В моей голове сумбур от интриг и переговоров». Что это за желанное событие, догадаться нетрудно. «Когда начнется агония, войду в комнату сына, оставлю с ним А. Г. Разумовского или возьму его к себе». С ним (с ней) будут гвардейские офицеры. «Заметьте, что они получат приказание только от великого князя и от меня. Чуть что, возьму под стражу Шуваловых, но все это только когда начнется агония». Уильямс одобряет этот план, но предупреждает о грозящих опасностях. Потом речь заходит о деньгах и о расписке, сперва не очень ясно, о чем идет речь, а потом более чем ясно: Уильямс присылает ей на подпись текст расписки в получении от английского короля десяти тысяч фунтов стерлингов, которые она обязуется вернуть по первому требованию. Долг этот заплатит императрица Екатерина. Дел у нее по горло: «Я работаю с бумагами, как министр».

И в Европе уже знают: при русском дворе есть умная великая княгиня.

Речь заходит о Понятовском, Уильямс сообщает, что это – его воспитанник, его приемный сын. «Вы не находите, что он хорошо удался?» – шутит посол (да, конечно, она убеждена, что он удался на славу). Но его приезд в Россию задерживается, и она, уже не скрываясь, жмет на Бестужева, требуя, чтобы Понятовский приехал незамедлительно. И Понятовский приезжает.

Между тем Шуваловы побеждают, начинается война. В кипении страстей, в клубке интриг Екатерина словно бы не понимает, что с началом войны положение дел резко меняется: если до сих пор она могла объяснять себе самой, что английские деньги – это обычный заем у соседней державы, то теперь – это деньги, полученные тайно от государства, с которым Россия находится в состоянии войны. Она как ни в чем не бывало продолжает сообщать своему корреспонденту, что происходит при дворе, и вот перед нами текст, от которого – мороз по коже. «Его превосходительство» сообщает, что «щупал и перещупал Апраксина», чтобы узнать, какую инструкцию тот получил от Елизаветы Петровны. Вот какой был разговор. Екатерина: «Вы будете брать Мемель?» Апраксин: «Нет». Екатерина: «Вы пойдете через Польшу?» Апраксин: «Да». Екатерина говорит ему, что Фридрих II не хочет войны. Апраксин отвечает: «Мои полки уже продвинулись к Курляндии».

Итак: планы захвата власти в час смерти Елизаветы, получение денег от иностранной державы, с которой Россия находится в состоянии войны, передача послу этой державы сведений о предполагаемом передвижении российской армии – что она, о двух головах? И не помнит о судьбе статс-дамы Лопухиной? Нет, у нее одна голова, и в ней единственное решение. «Я буду царствовать, – пишет она Уильямсу, – или погибну». В этом решении Екатерины разгадка ее поступков.

Она ощущает себя государыней, отстаивающей интересы своей страны. Как государыня она делает заем у соседней, дружественной ей державы. Как государыня восстает против войны, в которой русские солдаты будут погибать ради выгоды придворных клик, российских и иностранных; делает все, чтобы войны этой не было, – союз с Англией сейчас в интересах России. Она действует тайно, потому что у нее нет власти, но ничего, власть будет в ее руках. Совесть ее спокойна, она живет по законам плена, только слишком уж опасна игра, которую она ведет. И Екатерина резко меняет тон письма, чем приводит Уильямса в отчаяние. «Да, я знаю, вы всей душой преданы славе России, – пишет он, – но какая ей будет польза, если Франция и Австрия уничтожат Фридриха, который никогда не вредил России?» Екатерина не слушает доводов и прекращает переписку. Практических последствий она не имела – Мемель сдался русским без боя (кстати, сведения, переданные ею, были неверны, Апраксин пошел на Мемель), никаких ловушек на пути российская армия не встретила – и все же она была, эта переписка!

Письма Екатерины становятся особенно неприятны там, где она пишет о Елизавете Петровне – о состоянии здоровья той самой женщины, о которой не раз писала с симпатией. Тут ей не до симпатий. Бедная Елизавета бодрится, пытается убедить окружающих, что не так уж и плоха. Но Екатерина жестко усмехается! «Она не сказала трех слов подряд, не кашляя и не задыхаясь, и разве считая нас слепыми и глухими могла сказать нам, что не страдает от этих недугов, а так как это рассмешило меня, я вам рассказываю это».

Можно было бы додумать, что, играя роль мужчины, она в своем письме не только говорит о себе в мужском роде, но и как бы подделывается под брутальный мужской характер. Увы, подобное объяснение не выдерживает критики: она смотрит на умирающую с явной насмешкой. Та, едва ли не в бредовом состоянии, утверждает, что сама поведет в бой свою армию. Екатерину это опять смешит, поскольку «бедная дама не только не в состоянии совершить такое безрассудное предприятие, но не могла бы взойти на свои лестницы без одышки». И наконец прямое отвращение: «Императрица все в том же состоянии: вся вздутая, кашляющая и без дыхания, с болями в нижней части тела». У Екатерины, как видно, тут только одна цель – дать убедительные доказательства того, что Елизавета действительно при смерти и что она, Екатерина, должная английскому правительству крупную сумму, скоро станет императрицей.

Тут уже перед нами другая Екатерина – ни тени той кротости, которую мы видим в ее Записках, ни малейшего желания уступать и угождать. Если бы угрюмый кондор на скале, стерегущий минуту, когда умрет обессиленный путник, мог написать письмо своему соседу на дальней скале, он написал бы так же угрюмо и жестко.

Лучше бы нам не читать этих писем и не видеть этой Екатерины, но правда есть правда, и мы еще не раз с этим столкнемся: когда дело доходит до власти, в душе этой женщины мгновенно включаются сильные и грубые механизмы защиты и нападения.

И вот грянул гром.

Понятовский прислал ей записку: арестован канцлер Бестужев, сторонник Англии, а с ним Елагин, Ададуров, всё люди, Екатерине близкие, и к тому же еще ее ювелир Бернарди. Екатерина поняла: это удар и по ней. Зато Шуваловы, ее злейшие враги, они знают о письмах! Нужно было появиться при дворе и делать вид, будто ничего не случилось. «С ножом в сердце» она оделась, пошла к обедне, присутствовала на придворных свадьбах. И сразу почувствовала; она в мертвом кругу. Никто с ней ни о чем не говорил, и она ни с кем не говорила. Вечером на балу подошла к князю Трубецкому и фельдмаршалу Бутурлину, которые вместе с А. Шуваловым должны были вести следствие, оба ответили, что расследование идет, ищут других преступников. Во что бы то ни стало ей надо было видеть Понятовского.

И тут же она узнала, что по требованию российского правительства Польша его отзывает.

И тогда Екатерина села писать письмо. Она писала Елизавете, что не может больше жить при ее дворе, нелюбимая ею и ненавидимая мужем. Что она живет едва ли не в тюрьме, что любой из ее слуг, стоит ей к нему привязаться, становится жертвой жестоких преследований. Что она живет неподалеку от своих детей, но ей не разрешено их видеть. Пусть отошлют ее домой, к родственникам, где она и проведет остаток своих дней.

Она шла ва-банк. Ей сообщили, что императрица будет с ней говорить. Свидание состоялось не сразу; первым движением Елизаветы был, по-видимому, гнев, поскольку она тотчас распорядилась уволить от великой княгини Владиславлеву, одну из самых близких к ней женщин. Тогда Екатерина сказалась тяжелобольной, заявила, что доктора ей не нужны, ей нужен духовник (он у них с Елизаветой был общий). Когда священник пришел и она сообщила ему свою позицию, он ее поддержал: пусть настаивает на своем возвращении в Германию, ее, конечно, не отошлют, «потому что нечем будет оправдать эту отсылку в глазах общества». Не могла же она ему сказать: «Все это так, если только в руки Шуваловых не попали кое-какие письма, а не то у Елизаветы будет возможность объяснить обществу, почему великую княгиню с позором отсылают домой». В этом случае Екатерина теряла российскую корону, а выигрывала всего только жизнь.

Духовник пообещал немедля отправиться к императрице и сказать, что горе и страдания могут убить великую княгиню. Елизавета в ответ прислала спросить, сможет ли великая княгиня прийти к ней ближайшей ночью.

После полуночи за ней явился Александр Шувалов, начальник Тайной канцелярии. Они шли пустым полутемным дворцом; проходя галереей, она увидела, что великий князь тоже идет к императрице. (Екатерина узнала позднее, что в тот самый день он обещал Елизавете Воронцовой жениться на ней, если жены его не будет в живых.)

Едва войдя, Екатерина бросилась на колени, со слезами умоляя отослать ее домой. Она успела заметить, что на одном из туалетных столиков стоит глубокий золотой поднос, а на нем сложены письма…

– Как вы хотите, чтоб я вас отослала? – у Елизаветы в глазах были слезы; может быть, в ту минуту ей впервые пришло в голову, каково-то было жить юной княгине при ее дворе. – Не забудьте, у вас дети.

Екатерина ответила, что дети под покровительством ее, императрицы, – ничего лучшего для них и не может быть.

Тогда Елизавета задала вопрос, для нее, по-видимому, главный:

– А как объяснить обществу причину этой отсылки?

Екатерина ответила, что императрица может выдвинуть любую причину. В комнате, кроме этих двух женщин, были еще великий князь и Шувалов. Против окна стояли большие ширмы, как оказалось потом, за ними скрывался И. Шувалов, фаворит. Она была в «стане врагов», потому что и великий князь тотчас ее предал, явно встав на сторону Шуваловых. Самым опасным был начальник Тайной канцелярии А. Шувалов. А на золотом подносе лежали письма, и каждое могло стать роковым…

И все-таки Елизавета была скорее печальной, чем гневной.

– Чем же вы будете жить? – спросила она. – Ваша мать в бегах, она в Париже.

Екатерина ответила, что знает об этом, знает и причину этого: Фридрих Прусский преследует герцогиню Иоганну Елизавету из-за того, что та предана России.

Елизавета заставила ее подняться с колен и отошла от нее в задумчивости, а потом сказала:

– Вы помните, как я плакала, когда вы, только что приехав в Россию, тяжело заболели?

Екатерина стала было говорить о своей благодарности за всю ту заботу, которой по приезде окружила ее императрица, но та была уже во власти неприятных воспоминаний.

– Вы очень горды! – сказала она запальчиво. – Вы кланялись мне только наклоном головы, я еще спросила у вас тогда, не болит ли у вас шея?

Императрица все-таки оставалась сама собой. Екатерина не преминула осторожно заметить, что история с кивком головы была четыре года назад…

– Вы воображаете, что умней вас нет никого на свете! – продолжала наступать Елизавета.

– Она очень злая и упрямая, – счел нужным вставить великий князь.

– Если бы я действительно так считала, – ответила наша лукавая героиня, – то принуждена была бы в этом разувериться хотя бы потому, что как тогда не понимала, так и теперь не понимаю, в чем меня обвиняют.

И вдруг императрица спросила об Апраксине и о письмах. Можно легко представить себе: Екатерине показалось, что все пропало и на подносе те самые письма, но потом поняла – речь идет о ее письмах Апраксину. Тут она была готова к ответу: в одном она просила его наступать, два были поздравительные.

– А почему вам вообще пришло в голову писать Апраксину?

Боже мой, как близко!

Тут слово, по счастью, взял великий князь Петр Федорович и принялся так чернить жену, что присутствующим стало ясно: он хочет освободить место для Елизаветы Воронцовой (что никому не могло понравиться). «Он так постарался, – пишет Екатерина, – что императрица подошла ко мне и сказала мне вполголоса: «Мне надо будет многое еще вам сказать, но я не могу говорить, потому что не хочу вас ссорить еще больше», а глазами и головой она мне показала, что это было из-за присутствия остальных». Екатерина ответила: «И я также не могу говорить, хотя мне чрезвычайно хочется открыть вам свои сердце и душу». У императрицы были в глазах слезы. Пронесло?

Однако, памятуя о переменчивом характере Елизаветы (да еще и то обстоятельство, что императрица при разговоре была, конечно, под влиянием своего духовника), Екатерина не могла быть спокойной, ожидая ее окончательного решения.

«Я заперлась в моих покоях, как и прежде, под предлогом нездоровья. Я помню, что я тогда читала пять первых томов «Истории путешествий» с картой на столе, что меня развлекало и обогащало знаниями. Когда уставала от этого чтения, я перелистывала первые томы Энциклопедии… и ждала дня, когда ее Императорскому Величеству будет угодно допустить меня до второго разговора».

А императрица все не звала; и то был дурной знак. Потом к ней был послан граф Михаил Воронцов с просьбой от Елизаветы не говорить больше об отъезде в Германию. На это Екатерина повторила с твердостью, что прежний образ жизни продолжать не в состоянии, что хочет освободить императрицу и окружающих от своего тягостного всем присутствия; а что живет она в ста шагах от своих детей, так это все равно что в ста верстах. В день рождения Екатерины императрица послала ей сказать, что пьет ее здоровье. Екатерина и тут не вышла из своих покоев.