Троя. Герои Троянской войны. Книга 1

– Спасибо, Антенор. Я подумаю.

Гектор опустил голову так, что золотая грива ахиллова шлема упала ему на грудь и, повернувшись, направился к лестнице. Сотни глаз сверху и снизу были обращены на него, но он ни на кого не смотрел.

– Пусть откроют ворота и внесут мертвых, – на ходу приказал герой страже.

– Значит не поедем за Ахиллом? – уже в спину ему рявкнул Эней. – Так ему это и сойдет?

– Да, Эней, – через плечо бросил Гектор. – У тебя было довольно времени, чтобы выйти к нему, но ты этого не сделал и, скорее всего, поступил умно. Я тоже хочу быть умным, хотя бы потому, что одну глупость сегодня уже сделал. Расставь-ка лучше стражу по местам – не то чуть не весь караул топчется над Скейскими воротами, а вся остальная стена осталась без охраны. Ступай!

Глава 7

– О чем они говорят? Ты не слышал?

– Только отдельные фразы. Они примирились. Ахилл уверяет, что будет сражаться, покуда не перебьет всех троянцев и не разрушит Трою, а Агамемнон обещает ему лучшую часть добычи и, конечно, клянется, что сегодня же вернет эту самую Брисеиду, чтоб у нее хвост на лбу вырос!

– Представляю ее с хвостом на лбу... Разве она виновата в ссоре базилевсов, Антилох? Будь же справедлив! Вся ее вина лишь в том, что у нее – круглое, хорошенькое личико, белые-белые зубки и точеная шейка. Я бы тоже от нее не отказался, но, само собою, не стал бы из-за нее ссориться с Ахиллом.

Этот разговор вели между собою, сидя на самом берегу, в тени одного из ахейских кораблей, два воина: тот самый юноша Антилох, что накануне принес Ахиллу известие о гибели Патрокла, и базилевс итакийцев Одиссей.

Антилох был самым молодым из участников осады: ему только что исполнилось двадцать, и в сражениях он участвовал лишь последние четыре года. Его привез сюда отец – родственник и близкий друг царя Пелея, мудрый Нестор. Нестор слыл среди ахейцев не только знатоком и укротителем коней, но и прекрасным стрелком из лука, а также лучшим из лучших возничих. Ему теперь было уже за шестьдесят, но на колеснице он не знал себе равных, нисколько не стыдясь править лошадьми, хотя и был царской крови. Впрочем, у ахейцев царский колесничий пользовался не меньшим почетом, чем, скажем, у египтян. В бою Нестор обычно правил колесницей Ахилла – молодой базилевс знал и очень ценил и его твердую руку, и его абсолютное спокойствие среди самой отчаянной схватки.

Антилоха Нестор привез в Троаду девятилетним мальчиком и растил из него воина, обучая всему, что умел сам. Юноша, высокий, крепкий, прекрасно развитый, обещал вскоре превратиться в могучего мужчину, и Нестор, давно овдовевший и не имевший других детей, любил его всеми силами души. Впрочем, Антилоха, с его добродушным и веселым нравом, любили многие.

Одиссея среди ахейцев звали не иначе, как «хитроумным Одиссеем», и он оправдал это прозвище не однажды и не дважды. Тонкий, острый и пронзительный ум этого царя не раз помогал решать сложные вопросы, нередко у Одиссея спрашивали совета другие базилевсы, когда почемулибо оказывались в затруднении, и он обычно находил выход.

Ему было тридцать шесть лет, и он был в расцвете сил и воинского искусства. Обычно люди настолько изощренного и изворотливого ума редко обладают могучими мускулами. Но к вождю итакийцев это не относилось: Одиссей уступал во всем войске Агамемнона только двоим – Ахиллу и Аяксу Теламониду. Он не был таким великаном, как эти двое, но в его поджаром теле, литых плечах, в его упругих мышцах заключалась невероятная мощь.

Лицо итакийца, загорелое и обветренное, было бы красиво, если бы не некоторая резкость и сухость черт. Тонкое, почти острое, обрамленное вьющимися каштановыми волосами и короткой бородой, оно было очень подвижно, однако Одиссей следил за собою – выражение лица никогда не выдавало ни его мыслей, ни его состояния. Только в глазах – серых, глубоких, пронзительных и насмешливых – внимательный взгляд всегда прочитал бы куда больше, чем хотелось их обладателю, поэтому он приучил себя часто опускать голову и смотреть вниз.

Антилох только что пришел из микенского лагеря, где состоялось примирение Агамемнона и Ахилла. Неподалеку, на берегу моря, в это время сооружался погребальный костер: ахейцам предстояло проститься с бесстрашным Патроклом Менетидом.

– Как Ахилл? – спросил задумчиво Одиссей, вертя в пальцах круглую гальку, – Удалось ему овладеть собой?

– С виду он спокоен, – мрачнея, ответил Антилох. – Он весь как окаменевший... И я не знаю, что хуже. Вчера, когда он бился и рыдал над телом Патрокла, мы боялись, что он помешается. Я даже его за руки схватил и держал, чтобы он не вздумал проткнуть себя мечом.

– А то ты его удержал бы! – усмехнулся Одиссей. – Видел я это все, ты можешь мне не рассказывать, я ведь тоже был в его шатре – мы с Диомедом и привезли тело Патрокла. Отчасти, может быть, и хорошо, что Ахилл вел себя так бурно: боль вырвалась наружу и не сожгла его изнутри. Нет, он не сойдет с ума – ум у него ясный и очень твердый, я-то его знаю хорошо. Но трудно сказать, что будет дальше.

– Одиссей, Антилох, вы здесь?

Голос донесся из-за корабля, в тени которого они сидели. И через несколько мгновений они увидели воина-микенца, вероятно, посланного за ними Агамемноном.

– Костер готов, и все уже собрались, – сказал воин, кланяясь. – Почтенный Нестор сказал, что ты, Антилох, отправился сюда за благородным Одиссеем.

– Так оно и было, – Одиссей встал, отряхивая с ног и хитона крошево мелкой гальки. – Это я задержал его расспросами. Мы идем.

Погребальный костер был сложен неподалеку от морского берега, поблизости от того места, где в бухту вдавалась насыпь бывшей троянской гавани. Смолистые кедровые бревна, уложенные крест-накрест, в несколько ярусов, были густо переложены ветвями лиственницы и вяза, полосками сухой коры и пучками мха, которым предстояло, быстро разгоревшись, воспламенить основную массу костра. Сверху были положены бычьи и козьи шкуры, поверх – несколько тонких дорогих покрывал, а на них, в чистом белом хитоне, с ногами, прикрытыми пушистой шкурой волка, лежал Патрокл. Его лицо, запрокинутое к совершенно безоблачному в этот день небу, казалось не просто спокойным – оно было по-детски безмятежно, и на побледневшей коже ярче проступали беспечные веселые веснушки.

Вокруг костра стояли все ахейские цари и все воины-мирмидонцы. Пришли попрощаться с героем и многие воины из других лагерей – за долгие годы осады Патрокл никому не внушил неприязни, никого не оттолкнул от себя обидой или оскорблением. Его высокая мужская дружба с Ахиллом внушала всем уважение, а отчаянная смелость, доходящая до безрассудства и так невероятно сочетавшаяся с его наивной мягкостью и добротою, вызывала только восхищение. Странно, но ему никто не завидовал...

Ахилл был ближе всех к костру. Он опустился возле него на колени, прижавшись лбом к сухому дереву, и плакал, глухо и мучительно, ни на кого не глядя и никого не стыдясь. Его прекрасные волосы, прежде волнами падавшие на плечи, были теперь коротко обрезаны. Герой положил их срезанные пряди на костер, рядом с телом друга. За его спиной стояли, опустив голову, царь Саламина Аякс Теламонид, огромный и могучий богатырь, в своих мощных доспехах похожий на башню, и царь Аргоса Диомед, высокий сорокалетний красавец, с густой копной светлых волос и рыжеватой бородой.

Живя в лагере особняком и тесно общаясь, в основном, только друг с другом, Ахилл и Патрокл все же сблизились с этими двумя базилевсами. Третьим, кому, пожалуй, Ахилл доверял более всех, стал хитроумный Одиссей, которого Патрокл, полушутя, называл «главным умником войска». Ахилл прекрасно видел, что итакиец, подозрительный и осторожный со всеми, к нему относится совершенно иначе. Диомеда друзья полюбили за его откровенность и честный нрав, за полное неумение и нежелание ссориться из-за богатой добычи, за презрение к страху смерти. Что до Аякса Теламонида, то этот простоватый великан сам всей душою привязался к Ахиллу, не испытывая ни малейшей досады от того, что очень быстро понял его физическое превосходство. Им двоим не было равных, и в Аяксе это рождало гордость – он любил, когда его вспоминали вместе с Ахиллом и называли их «сильнейшими из сильных». К тому же саламинского царя, из-за свойственных ему порою вспышек ярости, все боялись. Все, кроме Ахилла и царя Локриды, тоже Аякса, которого прозвали Аяксом маленьким. С ним большой Аякс был в дальнем родстве и в давней, прочной дружбе. Он любил его даже больше, чем своего родного брата Тевкра.

Все собрались, и все было готово к погребальному обряду. Последним подошел, в окружении своих воинов, Атрид Агамемнон.

Верховный базилевс приказал всем расступиться и приблизился к Ахиллу. Почувствовав прикосновение его тяжелой руки к своему плечу, Пелид поднял голову и обернулся.

– Пора? – спросил он тихо. – Что же... Чем скорее, тем лучше. Я знаю, что должен сам зажечь огонь. Пусть так.

– Сначала нужно принести жертвы, – проговорил Агамемнон. – Я не могу утешить тебя в твоем горе, богоравный Ахилл, но хотел бы сделать подарок, который отчасти может удовлетворить твою жажду отмщения. Посмотри.

Ахилл встал с колен и взглянул туда, куда указывал Атрид старший. В это время воины привели на берег двенадцать троянских пленников. Без доспехов, покрытые пылью и кровью, со связанными за спиной руками, они шли, шатаясь, потому что почти все были ранены. Когда им велели остановиться, пленные сели, вернее, почти попадали на землю, сбившись тесной толпой. Они увидели сложенный на берегу костер, увидели Ахилла и стоявшего рядом с ним Агамемнона и почти сразу поняли, для чего их сюда привели...

– Их захватили в том самом бою, в котором пал Патрокл, – сказал Агамемнон – Я дарю их тебе – пускай станут твоей жертвой погибшему другу.

– Спасибо за подарок, – глухо ответил Пелид, и в его глазах вновь загорелся страшный кровавый огонь, который днем раньше обратил в бегство отряды троянских воинов, когда он, босой, без доспехов и без оружия, гнался за ними по равнине.

Он нагнулся и поднял с камня заранее приготовленный жертвенный нож. Большой и тяжелый, с широким лезвием. Герой повернулся, сделал шаг к группе пленников. И тогда один из них вдруг, сделав над собой усилие, поднялся с земли и медленно, стараясь не шататься, пошел к нему навстречу. Это был совсем молодой человек, почти юноша, не старше двадцати двух-двадцати трех лет. Однако он был богатырского роста и сложения, а его лицо отличалось тонкими, почти идеальными чертами и даже сейчас, бледное, грязное, со следами крови, все равно было красиво.

– Выслушай меня, богоравный Ахилл! – произнес троянец, остановившись в трех шагах от базилевса. – Прошу тебя именем владыки Зевса и всех богов: не оскверняй своих рук и своей чести убийством стольких безоружных людей! За этих воинов ты можешь взять богатый выкуп. А в жертву твоему павшему другу принеси меня одного, и это больше насытит твою жажду мести... Я – Деифоб, сын царя Приама, родной брат Гектора.

– Вот так добыча! – воскликнул негромко Агамемнон.

– Это правда, Ахилл, – подтвердил подошедший к герою Антилох, внимательно всмотревшись в лицо пленного. – Около полугода назад я сражался с ним, и если бы с моего копья не сорвался наконечник, мог бы его убить. Тогда я слышал, как его называли воины, и запомнил лицо. Это действительно брат Гектора Деифоб.

Несколько мгновений Ахилл пристально смотрел в глаза юноше, и тот, не выдержав, опустил голову. Базилевс положил руку на его чуть дрогнувшее плечо.

– Сстань на колени! – тем же глухим голосом приказал он.

Если бы гордость и толкнула Деифоба на сопротивление, у него все равно не нашлось бы сил сопротивляться: рука базилевса показалась ему тяжелее каменной глыбы. Его колени подогнулись сами собою.

– Прощайте! – крикнул он, не видя своих товарищей, но зная, что те смотрят на него.

Над берегом повисла пустая, неестественная тишина. Даже крики чаек умолкли.

Мгновение Ахилл раздумывал. Легкая судорога прошла по его лицу, будто внутренне он делал над собою неимоверное усилие – и вдруг, нагнувшись над пленником, одним движением ножа разрезал прочные ремни, стянувшие ему кисти рук.

Неожиданно поняв, что его руки сободны, молодой троянец пошатнулся. Среди ахейцев послышался неясный шум.

– Возьми! – Пелид протянул пленному нож рукоятью вперед, – Иди, освободи остальных, и чтобы вас тотчас здесь не было! Бери, я сказал!

Юноша приподнял было руку, но она упала, как деревянная.

– Я не могу! – прошептал Деифоб. – Руки у меня были связаны почти сутки и теперь не двигаются...

– Антилох, возьми нож и освободи пленных! – приказал Ахилл, вкладывая оружие в руку ошеломленного мирмидонца. – И последи, чтобы они ушли беспрепятственно. Все слышали? – он возвысил голос, поворачиваясь к ахейцам. – Царь Агамемнон подарил их мне, и я волен делать с ними, что мне угодно.

Ахейские воины и базилевсы зашумели было, но тут же умолкли. Среди пленных взметнулось несколько беспорядочных возгласов – они верили и не верили в то, что произошло.

– Передай Гектору, – проговорил Пелид, вновь глядя в упор на поднявшегося с колен Деифоба, – что завтра, после восхода солнца, я жду его на равнине перед Скейскими воротами. Ты понял?

– Да.

– Тогда прочь отсюда! И поскорее.

Возвратившись к костру, Пелид приказал своим воинам подвести жертвенных коз и подать кувшин с дорогим маслом.

– По крайней мере, можно было взять за них выкуп… – проворчал за его спиною Аякс Теламонид.

– Какой выкуп окупит мне моего Патрокла? – не поднимая головы, отозвался Ахилл. – Я только попрошу у тебя назавтра твои доспехи, Аякс. Всего на несколько часов. Все остальные будут мне малы.

– Бери на сколько надо, – воскликнул великан. – В них ли дело?

Жертвы были принесены, обычные жертвы, какие приносились всегда – козы, масло и плоды. И вскоре костер запылал, и густые смолистые клубы дыма скрыли от царей и их воинов веснушчатое лицо Патрокла.

Глава 8

Один, ничего не видя ни вокруг себя, ни перед собою, будто во сне, навеянном сиреной[19], Ахилл возвращался к своему лагерю. В сознании, в мыслях, в душе героя жила сейчас одна-единственная мысль, одно имя: «Гектор!» Он испытывал неимоверное страдание и видел его причину, а потому всеми силами хотел только одного – уничтожить того, кто принес ему это страдание, убить врага.

– Я клянусь тебе, Патрокл, что я это сделаю! – шептал он, сжимаясь от внутренней боли и нечеловеческим усилием превозмогая ее. – Твой убийца умрет! Я клянусь тебе!

– Легко отпускать пленных, не брать выкупа, легко быть великим и великодушным, когда ты богат! Как все было красиво! Я, честное слово, готов заплакать от умиления… Не знаю, правда, проливает ли слезы душа Патрокла, которая сейчас, верно, плывет через подземную реку к берегам печального Аида[20]... Приятно ли ему, бедняге, думать, что его нежно любимый друг пощеголял на его похоронах своей добротой, а не послал за ним вдогонку дюжину троянцев. Вообще интересно, добрее или злее мы становимся ТАМ? А?

Эти слова, внезапно достигшие слуха базилевса, вернули его к происходящему, будто грубый толчок или оплеуха. Он резко остановился и огляделся вокруг. Голос, произносивший эти глумливые слова, доносился из-за зарослей кипариса, мимо которых герой как раз проходил.

Кто-то ответил шутнику, кажется, возражая ему и возмущаясь его неуважением к мертвым. Но Ахилл не разобрал слов. Одним движением руки он раздвинул, сминая и ломая, ветви кустов и возник перед тремя беспечно болтавшими воинами, как призрак или ночной дух Тартара. Все трое только ахнули.

Ахилл сразу понял, кто из этих троих произнес глумливые речи. Среднего роста, коренастый воин, с густой массой каштановых волос, в которую на макушке прокралась маленькая лысинка, с лицом далеко не безобразным, но изуродованным кривым шрамом, который шел от правой брови, через щеку, к подбородку. Это украшение воин получил не на войне – он приехал сюда уже со шрамом, равно как со своим гнусным нравом и привычкой смеяться надо всем и надо всеми. То был спартанский воин Терсит, тот самый, которого сторонились почти все простые участники осады и люто ненавидели базилевсы.

– Я предлагаю тебе проверить, какими мы ТАМ становимся, Терсит! – тихо проговорил Ахилл и, прежде, чем оторопевший спартанец успел отпрянуть, схватил его правой рукой за шею, сразу нащупав пальцами мокрый от пота кадык. – Сейчас ты сам узнаешь, добрее или злее станешь, покинув этот мир. Согласен?

– Но, богоравный Ахилл, – Терсит еле ворочал языком от ужаса, однако еще пытался найти какие-то слова, которые оттянули бы его гибель, – как же я расскажу вам всем, каким я там стал? Я же не смогу оттуда вернуться!

– И об этом никто не пожалеет! – голос Ахилла вдруг зазвенел, и глаза налились бешенством, – Никто, ты понимаешь? Ты, вонючая скотина, внушаешь всем только омерзение! Пускай твоя поганая кровь осквернит меня и придется очищаться от нее*, пускай! Я избавлю всех от тебя и от твоих гнусностей!

Пальцы базилевса сжались, и он ощутил, как подается, отступает дрожащая человеческая плоть. Еще мгновение, и хрустнут позвонки... Терсит захрипел, дернулся, беспомощно поднял руки и уронил их. Он знал, что силе Ахилла сопротивляться бесполезно, да и сопротивлялся не он, а его погибающее живое естество.

Но в последнюю долю мгновения Ахилл опомнился. Порыв отвращения был еще сильнее порыва ярости, и герой отшвырнул от себя беспомощно обвисшее тело. Терсит покатился по земле, корчась от боли, отхаркивая кровь, потом глухо закашлялся, лежа ничком. Какое-то мгновение он еще ждал удара. Но базилевс просто стоял над ним и смотрел. Приятелей насмешника давно не было видно – они унесли ноги, едва завидели перед собою грозного Пелида.

– Ну что, с тебя довольно? – глухо спросил Ахилл, когда спартанец перестал кашлять и привстал на руках, глядя перед собой мутными, пустыми глазами.

– Ты всех жалеешь? – прохрипел Терсит. – И Деифоба, и меня...

Ты только Патрокла не пожалел, когда послал в бой вместо себя, чтобы не нарушать своего слова. Да?

Он, видимо, понимал, что, произнося эти слова, идет на смерть – но натура была сильнее страха. Тело у ног Ахилла вновь сжалось от ужаса – и вдруг Пелид глухо, с каким-то страшным спокойствием произнес:

– Да. Именно так. Ты сказал правду.

– Я всегда говорю правду! – голос Терсита ломался, дрожал, он все еще не мог вздохнуть. – И за это меня все хотят убить... Я знаю, что правда не всегда нужна и не всегда хороша. Только кто бы научил меня выбирать, когда можно, а когда нельзя? Жалко, что ты меня не убил... Я очень боюсь смерти, но жить тоже не хочу – я сам себе противен! Ты тоже правду сказал: меня никто не любит.

– Теперь и меня тоже, – пожал плечами Ахилл. – Меня любил понастоящему только Патрокл. Что мы с тобой – хилые женщины, чтобы оплакивать самих себя? У меня есть цель – отомстить.

– А у меня? – глухо спросил спартанец.

– Да откуда я знаю? Что-то понять. Полюбить кого-то.

Терсит хрипло засмеялся.

– Вот-вот! Полюбить и тоже стать безжалостным. Мы все безжалостны только к тем, кого любим. Или я не прав? Чужих легко жалеть, это ничего не стоит, как ничего не стоит погладить кошку или дать собаке кусок мяса, если у тебя его много. Близким и любимым надо отдавать себя самого, и не только... Надо менять себя, уходить от себя, а это уже трудно. И, в конце концов, мы становимся жестоки. Да?

– Раз ты это знаешь, то и ты кого-то любил, – Ахилл опустил голову, вновь ощущая бесконечную тяжесть поглотившей его утраты и пытаясь отвлечься от нее. – Прости меня, Терсит. Я бы не поднял на тебя руку, но мною владеет безумие. Мне очень больно.

– Ты, великий царь, просишь прощения у последнего из воинов? – теперь в голосе спартанца звучало неподдельное изумление, – Ты и в самом деле совершенно другой, не такой... Или ты сумасшедший? Меня все считают ниже грязи, а ты говоришь со мною, как с равным, и просишь, чтобы Я ТЕБЯ простил?!

– Я сейчас в любом случае ниже тебя, – глаза базилевса сверкнули и погасли. – Я – там, в бездне, у самых врат Аида...

– Нет же! – Терсит попытался встать, но его мотнуло в сторону, и он снова закашлялся. – Как доходит до важных моментов, так у вас, у благородных, слова – прямо как у поэтов или певцов... Не понимаю я этого. Будь ты там, разве ты хотел бы отомстить? Хотя, опять же, кто его знает, как оно там?

– Вот то-то и оно...

Ахилл подошел к воину и протянул ему руку.

– Вставай. Да не смотри с таким страхом, я же хочу тебе помочь. Вот странное ты создание – на поле боя прячешься за спины других, сейчас дрожишь, как тетива после выстрела, а не боишься говорить в глаза мне и другим таким же или почти таким же гневливым царям самые неприятные вещи. Кто ты, трус или бесстрашный?

– Я – жалкий гордец, скрывающий свою трусость за выходками, которые настоящие мужчины считают позором... – Терсит ухватился за руку Пелида и с трудом поднялся на ноги. – Я – трус, который самому себе всю жизнь доказывает, что по-настоящему смел тот, кто не боится говорить... А что толку в говорильне? В любом случае, выйти один на один против врага – больший риск, чем говорить всем пакости. Даже когда они справедливы. И по-настоящему, по совести, мне легче всех.

– Почему? – не понял Ахилл.

– Потому что самое легкое – все осуждать и надо всем смеяться.

Так ты, вроде бы, всегда прав... И это ничего не стоит. За это ничего не надо отдавать. Таких, как я, много, наверное... Только я хотя бы сам себе честно признаюсь, что я такое. Другие самих себя уверяют, что они лучше всех... И что их не любят из-за их превосходства. Ха-ха! Изза превосходства не любят тебя, например... А я... Видишь, все мною брезгуют. Даже убить меня брезгуют. И ты тоже.

– Нет! – резко возразил Ахилл – Я просто понял, что тебе тоже больно.

– Есть немного... – спартанец усмехнулся, – Шея очень болит. Ты едва ее не сломал, да даруют тебе боги новые великие победы!

– Растереть тебе шею? – голос Ахилла звучал уже совсем мягко.

– Ой, нет! – воин замахал руками. – Я знаю, что ты обучен искусству врачевания, но сейчас, боюсь, у тебя слегка дрожат руки. Прости же и мне мою болтовню. На самом деле я видел, что Патрокл двадцать раз лучше их всех. Вижу, что и ты тоже.

– Это вовсе не так. Он – да, а я... Ладно, Терсит, я пойду. У меня завтра – поединок. Надеюсь, что он состоится. Прощай.

– Прощай, богоравный.

Но верный себе Терсит, дождавшись, пока Пелид почти скрылся в зарослях кипариса, негромко бросил ему вслед:

– Только смотри, не пожалей Гектора!

– Что? – не расслышав, герой обернулся.

– Ничего, ничего, это я просто бубню себе под нос... Прощай, великий!

И уже совсем тихо спартанец проговорил:

– А, может быть, именно это и было бы тебе нужно. Но этого-то и не будет. Вот ведь что худо-то!

Глава 9

Гектор застегнул ремешок шлема, еще раз проверил, как держатся поножи и пояс. В душе он понимал, что нарочно растягивает время, но не из страха перед поединком – он знал, что его все равно не избежать. Но предстояло войти в покои Андромахи, предстояло проститься с ней и с Астианаксом, и это казалось ему сейчас едва ли не страшнее встречи с грозным врагом...

Доспехи Ахилла были тяжелы – при всей своей мощи Гектор ощущал их тяжесть – но сработаны так прочно, что в них герой чувствовал себя куда увереннее. Он пересек коридор дворца и, толкнув дверь, вошел в комнаты жены.

Гектор ждал слез, мольбы, отчаяния. Но ничего этого не было. Андромаха обняла мужа, всем телом прижавшись к холодному железу, и замерла. Потом ее руки скользнули по его рукам, коснулись лица.

– Значит, ты не можешь туда не идти? – тихо спросила женщина.

– Ты же знаешь, – сказал он. – Я все тебе объяснил.

– Знаю. Хочешь видеть Астианакса?

– Хочу.

Андромаха не стала звать рабыню, как сделала бы в другое время. Она сама выбежала из комнаты и вернулась почти сразу. На ее руках, весело играя серебряными кольцами материнских сережек, прыгал румяный и кудрявый малыш, их с Гектором трехлетний сын Астианакс.

– Иди ко мне, маленький! – позвал Гектор, протягивая руки.

Ребенок посмотрел на него и плотнее прижался к Андромахе.

– Мама, а это кто? – спросил он с опаской.

Шлем с широким выступом и густой конской гривой совершенно менял лицо царевича, и мальчик не узнал его. Гектор рассмеялся.

– Ну вот! Одного героя я уже устрашил!

Он поспешно расстегнул пряжку и стащил с головы шлем. Увидев внезапно возникшее перед ним лицо отца, Астианакс завопил от восторга и раскинул пухлые ручонки, силясь обхватить могучую шею Гектора.

– Папа! А почему у тебя нос так блестел? И волос было так много?..

Герой прижимал к себе маленькое, упругое и теплое тело мальчика и чувствовал, как все сильнее поднимается в нем одно-единственное желание: так же взять на руки Андромаху и с ними обоими бежать куда-нибудь прочь, исчезнуть, скрыться, пропасть. Потому что иначе нужно идти туда, на равнину перед Троянской стеной. И умереть.