Комдив. От Синявинских высот до Эльбы

Борис Владимиров

Комдив. От Синявинских высот до Эльбы

Лето 1941 – начало весны 1942 г.

Весть о войне застала меня в Красноярске, в 365-м стрелковом полку на должности заместителя командира полка по строевой части. Молнией пронеслась по военному городку мрачная новость, подняла всех на ноги, завертела и закружила. В одно мгновение дома и казармы превратились в растревоженный улей, все как-то сразу нарушилось и изменилось. Мирная жизнь с ее повседневными заботами отодвинулась далеко назад, и между привычным вчера и неизвестным, тревожным завтра легла огромная пропасть.

Положение на фронтах войны с каждым днем ухудшалось, но начавшаяся в полку мобилизационная горячка отвлекала от неприятных переживаний, связанных с военными неудачами.

За полгода до начала войны командиром нашего полка был назначен полковник Иванов. Без военной подготовки, с низким уровнем общего образования, он из уполномоченного Особого отдела при какой-то воинской части назначается сначала начальником отдела кадров Сибирского военного округа, а затем его направляют к нам, командиром полка. Работать с ним было трудно. Ничего не понимая в обучении войск, не разбираясь в делах боевой подготовки, он толком ни во что не влезал, а порхал, словно бабочка, с одного вопроса на другой. Дивизионное начальство, видя его полную некомпетентность, просто махнуло на него рукой.

В первый день войны, почувствовав серьезность и ответственность положения, Иванов, при молчаливом согласии командира дивизии, поторопился самоустраниться. В связи с этим командир 119-й стрелковой дивизии приказал мне возглавить работу по отмобилизованию полка. Когда она была выполнена и мы готовились к погрузке в вагоны, я получил телеграмму из штаба Сибирского военного округа о немедленном выезде в округ в связи с новым назначением.

Командир дивизии дважды обращался к командующему войсками округа с просьбой оставить меня в полку вместо совершенно растерявшегося Иванова, но из этого, к сожалению, ничего не получилось. Командующий был неумолим. Этот неожиданный вызов в последний момент перед отправкой полка на фронт, под впечатлением царившей в стране в те годы обстановки, я расценил как акт политического недоверия.

Отправляясь в Новосибирск в штаб округа, я покидал две семьи: одна – это жена и дочь, ученица 9-го класса, а другая – полк. Сидя ночью в полупустом пассажирском вагоне, после напряженных дней работы, оторванный по неизвестно каким причинам от своего полка, я чувствовал себя одиноким, незаслуженно обиженным и, естественно, нервничал. Пытался заснуть, но в голову назойливо лезли тяжелые мысли. Болела душа и за себя, и за других, и за нерадостное настоящее. Неужели даже в такой критический момент, думал я, когда решается вопрос о судьбе Родины, когда надо объединять людей и поднимать народ на смертельную борьбу с противником, будет продолжаться неразумная политика подозрительности и огульного недоверия к людям. Эта ночь стала ночью тяжких дум и размышлений. Все, что долгое время накапливалось в душе, требовало ответа.

Почему наша армия, оставляя противнику целые районы с многомиллионным населением, все дальше и дальше отходит в глубь страны? Это был один из мучительных вопросов, к которому не раз приходилось возвращаться.

Выступление Сталина по радио 3 июля 1941 года не давало ответа ни на этот, ни на многие другие вопросы. Оно было рассчитано на наивных или отупевших от последовательно проводимой политики оглупления людей. Массовые репрессии наиболее подготовленных и талантливых людей в армии значительно подорвали ее боеспособность. Не хотелось верить, что армия настолько ослаблена, что не в силах остановить противника. Тогда только очень немногие знали, что неподготовленность страны к войне и наши первые крупные поражения имели место в силу ряда других причин, и главным образом из-за порочной системы управления страной. Азиатский режим Сталина естественным образом лишал инициативы ответственных лиц, сковывал их деятельность и, по сути, превращал в пешек. Поэтому многие вопросы государственной важности или не решались вообще, или решались очень робко, с постоянной оглядкой назад.

Вспоминались испанские события, которые увели нас в сторону от того единственно правильного пути, по которому шла наша подготовка к войне. В испанской кампании, как в кривом зеркале, увидели мы действительность и начали мудрить. Поэтому у нас теперь было мало танков и еще меньше противотанковых средств. Немцы же не обманулись и сделали противоположные нашим выводы. Дело в том, что в условиях сильно пересеченного горного рельефа местности танки не смогли показать свои боевые качества как подвижное маневренное и грозное средство боя. Были сделаны скороспелые выводы, и решающее предпочтение получила артиллерия, а роль танков была низведена до второстепенной. Наскоро пересоставляется действующий Полевой устав, в котором с исключительной «верностью» дается характеристика современного глубокого боя, роль и порядок взаимодействия всех родов войск и с особой «проницательностью» излагаются действия танков. Вполне понятно, что после таких выводов производству танков и противотанковым средствам не могло уделяться должного внимания. В то же самое время гитлеровская Германия идет по совершенно другому пути. «Великий зодчий и стратег» нашего государства оказался не на высоте положения, и его «прозорливость» дорого обошлась советскому народу.

«Вероломное военное нападение гитлеровской Германии на нашу Родину», – пришла мне на память первая фраза, сказанная Сталиным в его обращении к народу. Газеты, радио и пропагандисты трещали, как сороки, пытаясь внушить нашему народу и всему миру, что наше временное поражение является следствием вероломства немцев и их внезапного нападения. Слова эти неприятно резали слух, ибо все было шито белыми нитками, лишь бы оправдать преступную бездеятельность правительства.

Никто и никогда не сомневался в вероломстве гитлеровской Германии! Вероломство гитлеровцев и их отношение к Советскому Союзу давно было известно каждому пионеру в нашей стране. Ведь не ради мира и дружбы с нами Гитлер сколотил антикоминтерновскую ось. Этот военный шаг против нас нельзя было не предвидеть.

О возможности внезапного нападения Гитлера после заключения с Германией пакта о ненападении с тревогой шептались у кухонных очагов домашние хозяйки. Они не верили Гитлеру, а тот, кто обладал всей полнотой государственной власти, у кого в руках сосредотачивались все нити разведки и информации, почему-то вдруг перестал понимать простые политические истины, бездействовал и на что-то надеялся. За полтора года, ради чего и было заключено соглашение о ненападении, ничего существенного не было сделано для подготовки отпора врагу, если не считать несвоевременный демонтаж старой границы, чем сами себя же и высекли.

Разговоры о внезапности нападения немцев не могли быть убедительны даже для людей, далеких от военного дела. Как можно было не знать о готовящемся нападении немцев? Современная массовая армия, оснащенная до зубов военной техникой, не иголка, и как искусно ни маскировать передвижение и сосредоточивание войск, скрыть это, тем более в мирных условиях, невозможно.

Многие годы людей призывали к бдительности, а когда нависла угроза войны, о ней позабыли. Населению денно и нощно внушалась вера в силу и мощь государства, вера в способность этого государства отразить любое нападение противника. «Ни пяди своей земли не отдадим врагу!» – торжественно провозглашалось на весь мир. Песня «если завтра война, если враг нападет...», созданная незадолго до войны, сегодня звучала злой иронией.

Вспомнился маршал Тимошенко, сменивший Ворошилова, наркома обороны. Последние месяцы накануне войны на страницах «Красной Звезды» часто появлялись фотоснимки: нарком обучает тактическим действиям в поле отделения и взводы, указывает цель пулеметчику, заслушивает решение командира отделения. В статьях расписывали неутомимую деятельность наркома, который снизошел до обучения мелких подразделений. Наркому обороны разбазаривать ценное время на подготовку подразделений так же разумно, как стрелять по воробьям из пушек. Лучше бы ему заниматься государственными вопросами обороны, которые, как показали первые дни войны, далеко не были решены. Как видно, ни бои у озера Хасан, ни в районе Халхин-Гола, ни война с Финляндией не вразумили наших полководцев.

Рассветало. Я вышел в коридор и стал глядеть в окно.

«Мои еще спят, – подумал я о жене и дочке.– Что их ждет впереди? Сколько тяжелых, голодных и холодных лет предстоит им пережить?»

За окном мелькали поля, пролески и изредка у самой железной дороги – отдельные домики с крохотными огородами. Вот промелькнули грязные дощатые бараки, с четырех сторон огороженные забором с колючей проволокой и сторожевыми будками. Нетрудно было догадаться, что это лагерь заключенных. Вспомнил отца, без вины виноватого, который, вероятно, тоже живет в неволе в таком же бараке за колючей проволокой. Знает, наверное, что началась война, и еще более страдает вдали от близких людей, связь с которыми потеряна навсегда.

Припомнил во всех подробностях историю, связанную с арестом отца.

В самый разгар репрессий 1937 года пришло письмо от брата из Тбилиси, в котором он сообщал об аресте отца органами НКВД. Письмо пришло в село Черемхово, на Амуре, где стоял Отдельный Разведывательный батальон, командиром которого в то время я был. Там же располагался и штаб дивизии.

Обстановка в войсках была мрачная, каждый день шли аресты. Жили и работали в постоянном страхе. Письмо брата стало последней каплей, что переполнила чашу терпения. Я решил подать рапорт Ворошилову, в котором докладывал об аресте отца и просил уволить меня из армии или назначить на такую должность, где бы у меня не было ни одного подчиненного, перед которым мне пришлось бы отчитываться. Просьбу свою мотивировал тем, что теперь мой политический авторитет в глазах подчиненных подорван.

В тот же день я вручил рапорт начальнику штаба дивизии полковнику Зайцеву. Он прочел не торопясь, затем почесал бритую голову, потер ладонью лоб, несколько раз сочувственно и внимательно посмотрел мне в лицо и, наконец, пробасил:

– Да-а-а, время такое, ничего не поделаешь. Вот вчера вечером забрали командира танкового батальона Алексеева...

Тогда никто не осмеливался откровенничать, даже близкие друзья старались избегать разговоров на политические темы. Объяснялись тонкими намеками и мимикой. Это растянутое «да-а-а», «ничего не поделаешь» и сообщение об аресте Алексеева давало мне понять, что командир дивизии далеко не в восторге от того, что творилось вокруг.

Затем он, подробно и даже с сочувствием расспросив об отце, сказал:

– Вот что я тебе скажу: на твоем месте я бы этого не делал. – Немного помолчав, продолжил: – Давай решим так: рапорт твой я оставлю у себя в сейфе, а ты иди, поразмысли спокойно и обстоятельно, без горячки, а завтра скажешь о своем окончательном решении.

На следующий день я подтвердил Зайцеву свое первоначальное решение.

Через месяц меня вызвали в округ. Принял меня начальник отдела кадров округа полковой комиссар Свинцов. Не так давно он был комиссаром артиллерийского полка нашей дивизии, мы с ним встречались на учебных командирских сборах, но друг друга хорошо не знали.

– Почему вы хотите уйти из армии? – спросил Свинцов.

– Мой отец, как вам известно из моего рапорта, арестован органами НКВД. Я знаю своего отца как прекрасного, честного и порядочного человека и могу поручиться, что он ни в чем не виноват. Арест отца я объясняю перестраховкой недобросовестных лиц из органов НКВД. После ареста отца я, естественно, теряю политическое доверие подчиненных и, как командир части, не считаю возможным оставаться в рядах армии, поэтому и ставлю вопрос о своем увольнении, – ответил я несколько взволнованно, но твердо.

Пока я говорил, я видел, как меняется выражение лица Свинцова. Я был уверен, что сейчас на меня обрушится весь арсенал хорошо заученных доводов, да еще обвинения в политической беспринципности.

– Вы неправильно рассуждаете, – начал он наставительно. – Ни за кого в наше время ручаться нельзя. Мы с вами живем в период исключительно обостренной классовой борьбы, в окружении капиталистических государств, которые шлют нам десятки и сотни шпионов и мечтают только о том, чтобы развалить советское государство, ведут пропаганду и на эту удочку ловят простаков и людей, недостаточно политически подкованных. Откуда вы можете знать, чем дышит ваш отец? Как же вы так безответственно заявляете, что он не виновен, да еще ручаетесь за это?! Сейчас вскрываются такие преступные факты, когда враги народа...

Мне тошно было слушать проповедь слепого фанатика, и я перебил его:

– Все это я слышал не раз и знаю, что вы скажете дальше. Но я еще раз повторяю, что знаю своего отца, верю ему и ручаюсь за него.

Свинцов был возмущен. Он принадлежал к тому типу политработников, которые раз и навсегда отреклись от собственных убеждений, чтобы легче жилось.

Он накинулся на меня, доказывая абсурдность и аполитичность моих утверждений, и для пущей убедительности прокричал:

– У меня четверо братьев, все они честные и преданные коммунисты, и все-таки я ни за кого из них никогда не поручусь.

– Если вы не можете ручаться за родных братьев, – ответил я, – то это значит, что у вас плохая семья. Я же могу поручиться не только за отца, братьев и сестер своих, но и за друзей, которых я хорошо знаю. Вот месяц назад арестован командир отдельного танкового батальона товарищ Алексеев. Он мне не близкий друг, но я его хорошо знаю по службе и уверен в его невиновности.

Пример с Алексеевым вывел Свинцова из терпения. Не слушая меня, он зло кричал что-то мне в лицо. Я встал, чтобы прекратить этот глупый спор с человеком, у которого вместо мозгов газетные передовицы, и резко сказал:

– Вы мне своим криком ничего не докажете. Я настаиваю, чтобы мой рапорт был направлен Ворошилову.

Надев фуражку, я отдал честь и вышел.

Через три месяца был получен приказ наркома обороны о моем переводе в Томск старшим преподавателем тактики на курсы усовершенствования офицерского состава запаса. Моя просьба была выполнена: на курсах у меня не было ни одного подчиненного.

С вокзала я направился прямиком в штаб округа. На улицах у громкоговорителей толпились люди, надеясь услышать ободряющую весть. Все надеялись и ждали, что вот-вот наступит переломный момент и наша армия даст врагу сокрушительный отпор. Правительственные сообщения не приносили ничего утешительного, и люди расходились с тяжелым сердцем.

– Что будет? Что будет? – тяжело вздыхали женщины.

В отделе кадров штаба округа меня направили в распоряжение командира 40-й запасной бригады полковника Торопчина. Когда я услышал эту фамилию, мне стало не по себе. Торопчина я знал еще начальником Томских курсов усовершенствования командного состава, где я работал старшим преподавателем тактики до назначения в 365-й стрелковый полк. Симпатий друг к другу мы не питали. На меня он производил впечатление человека ограниченного, сухого и замкнутого. Он мало считался с нами, преподавателями, а меня, как мне казалось, просто терпеть не мог за мои частые критические выступления.

Назначение в запасную бригаду к Торопчину было ударом ниже пояса. Я совсем пал духом. Этого я никак не ожидал. Я думал, что назначение в запасную бригаду связано с недоверием ко мне, и переживал это как незаслуженную обиду. Направляясь в штаб бригады, я представил себе, как встретит меня Торопчин, и твердо решил, что при первом удобном случае повидаю командующего округом и откровенно выскажу ему все, что накопилось в душе.

Торопчин, однако, принял меня приветливо, как старого хорошего знакомого. Я был приятно удивлен, настроение поднялось. Мне стало даже стыдно, что я так плохо о нем думал, а он оказался не мстительным человеком.

Назначен я был в запасной стрелковый полк заместителем командира по строевой части. Полк был большой, около 7000 человек личного состава. Два-три раза в неделю мы формировали маршевые батальоны численностью в 1000 человек и отправляли на фронт. Командиром полка был полковник Никулин, прекрасный человек, очень спокойный и скромный. За все время работы он ни разу не повысил голоса, со всеми был вежлив и ровен. На общем фоне постоянной грубости, прочно укоренившейся в армии как обязательный атрибут командирской требовательности, он выглядел человеком, к которому не липла никакая грязь.

Первые несколько дней работы в полку Никулин приглядывался ко мне, но, увидев, что я быстро освоился с делом и работаю с душой, предоставил мне полную свободу, не опекая и не вмешиваясь в мою работу. За всю свою многолетнюю службу в армии я редко видел командиров, умеющих полностью доверять своим подчиненным и верить в их способности, как это умел делать полковник Никулин. Такое отношение окрыляло меня, я чувствовал прилив сил и с нарастающей энергией и необыкновенным наслаждением выполнял свою работу.

Часто приезжал к нам Торопчин, проверить, как идут дела, и оставался доволен. Это был уже совсем другой человек по сравнению с тем, кого я знал в Томске, менее самонадеян и всегда любезен со всеми. Уезжая, крепко жал нам руки и, показывая Никулину на меня, с отеческой гордостью говорил: «Мой воспитанник!»

Работы было много, но настоящие трудности ожидали нас впереди. Настали дни, когда на фронт надо было отправлять ежесуточно по одному, а иногда и по два маршевых батальона. В это горячее время, которое тянулось около месяца, нам почти не удавалось спать. Москва крепко нажимала на штаб округа, и мы понимали, что план отправки маршевых батальонов на фронт, несмотря ни на что, должен быть выполнен точно.

Чтобы не «промахнуться» в этом деле, командующий округом решил возложить ответственность за организацию этой работы на одно лицо, с непосредственным ему подчинением. Выбор пал на меня, как имеющего уже некоторый опыт.

Меня вызвали в штаб округа и представили командующему.

– Я доволен вашей работой, – сказал командующий, – но вижу, что многие вмешиваются и мешают вам работать. Поэтому я решил назначить вас старшим и ответственным за всю работу по формированию и отправке маршевых батальонов. Вы будете непосредственно подчиняться мне. Можете по своему усмотрению использовать офицеров штаба округа. В случае надобности, обращайтесь прямо ко мне. Ясно?

– Так точно, ясно, – ответил я.

– Есть ли у вас вопросы ко мне? – спросил командующий.

Я решил воспользоваться благоприятным моментом.

– У меня есть личная просьба, товарищ командующий. Я очень прошу вас, после того как справлюсь с этой работой, отправить меня на фронт.

И тут же рассказал ему о своем отце и в связи с этим мучившими меня сомнениями.

– Ничего отрицательного о вас мне не известно, – сказал он и, взяв телефонную трубку, попросил кого-то зайти к нему. Через несколько минут в кабинет вошел начальник Особого отдела округа.

– Вот т. Владимиров обратился ко мне с просьбой отправить его на фронт, – сказал ему командующий, указывая на меня, – и в то же время он сомневается, окажут ли ему доверие драться за Родину. Есть ли у вас компрометирующие данные и что вам известно об отце т. Владимирова?

Начальник Особого отдела взглянул на меня и, немного подумав, ответил:

– Нет, ничего компрометирующего нет. А об отце я постараюсь навести справки.

– Вот и прекрасно, – сказал командующий. – Сейчас вы нужны здесь, и сами видите, что и тыл нуждается в знающих офицерах. Даю слово, что при первой возможности, как только спадет напряжение, я направлю вас на фронт.

Я поблагодарил командующего и как на крыльях полетел на работу, которой было по самое горло. Надо было многое успеть сделать за очень короткие сроки. Чуть ли не каждый день прибывали две-три тысячи запасников. Их надо было распределить по военно-учетным специальностям, обработать в санитарно-пропускных пунктах, одеть, обуть во все военное, выдать снаряжение и личное оружие. Затем составить из них маршевые роты, батальоны и, снабдив запасами продовольствия, посадить в вагоны. Работа считалась законченной только после доклада начальника эшелона о принятии людей и готовности к следованию по железной дороге.

Мы имели дело с разными людьми, и с рабочими, и с колхозниками, превращая их в солдат и младших командиров. Переход из одного состояния в другое совершался в течение нескольких часов. Этот механический процесс был значительно короче процесса психологического. Успех же нашей работы во многом зависел от психического состояния людей, над которыми мы трудились. Друг друга мы понимали плохо. Мы спешили сделать из них солдат, а они совсем не торопились на этом пути. Мы чувствовали ответственность военного времени и были обязаны строго придерживаться графика работы, а они, оторванные накануне от родных мест, семьи и своего дела, мыслями своими были еще там, у себя дома.

Но беда была даже не в этом. К нам прибывало пополнение, по традиции изрядно подгулявшее и на довольно высоком градусе. С ним было невозможно нормально работать. Призывники представляли собой возбужденную, крикливую и шумную толпу, которая никого и ничего не слушала. Чуть ли не с каждым в отдельности приходилось вести разговоры или просто тащить за руку. Мы надеялись, что хмель скоро пройдет, однако заблуждались – чем дальше, тем больше люди хмелели. Казалось, что винные пары не испаряются, а сгущаются в их крови. Особенно трудно было в бане. Под двойными парами их так сильно разбирало, что никакие уговоры не действовали. Сидя на лавках в мыльной пене, они горланили песни, стараясь перекричать друг друга.

Русский человек любит помыться и попариться в бане, и моется он неторопливо, обстоятельно, с особым наслаждением, как бы смывая с себя все заботы и неприятности, накопившиеся за неделю. Под винными парами это удовольствие, видимо, удваивалось.

Но время не ждет, и мы вынуждены были их торопить. Буквально каждого приходилось выводить за руку. И в то же время было жаль лишать их этой радости. Кто знает, сколько их вернется домой с войны? Эта баня могла быть последней для многих.

После помывки второй партии мы поняли причину столь продолжительного опьянения. Оказалось, что у многих в продуктовых мешках хранились бутылки с водкой, к которым они понемногу прикладывались.

Надо сказать, что даже в таком состоянии люди все-таки осознавали серьезность положения – не было ни грубости, ни драк, только шумная, пьяненькая толпа, напоминающая рой встревоженных пчел.

Несмотря ни на что, мы стремились организовать работу так, чтобы ничто не смогло нарушить ее жесткого графика. Имея небольшой практический опыт и еще раз тщательно продумав все вопросы, мы составили подробную схему работы с людьми, предусмотрев в ней все до мелочей. Надо сказать, что схема оказалась удачной.

Принятый порядок требовал бóльшего числа людей для обслуживания прибывающих команд. С разрешения командира полка я отобрал около полусотни лучших сержантов и солдат кадрового состава. Подробно ознакомив их с общими и частными задачами и распределив между ними обязанности, я тут же, на месте провел со всеми практические занятия. Когда они все твердо усвоили, мы приступили к работе. Сразу все пошло как по маслу.

Работа была организована примерно так: как только прибывали люди, мы выстраивали их по командам, и сержанты, выделенные для этой работы, осматривали у каждого продуктовые мешки и извлекали бутылки с водкой. Тут же, на глазах у всех, водку выливали на землю. «Пострадавшие» чуть ли не со слезами укоряли «варваров-сержантов» в истреблении дорогостоящего продукта. Иной раз, не выдержав бесчеловечных мук, бранились от всего сердца. Другого выхода у нас не было. Не отбирать бутылки было нельзя, это опять привело бы к тому, от чего мы с таким трудом освобождались. Отправлять водку в санчасть для медицинских целей – значило дать повод для нежелательных разговоров. Этой не совсем деликатной мерой мы, конечно, вызывали недовольство, но зато обеспечивали порядок. Мы видели, как люди, не имея чем воздать дань Бахусу, быстро трезвели.

Далее начинался конвейер. Военнообязанные, разбитые по командам, в порядке очередности и точно по графику проходили установленные пункты обработки под командой моих многочисленных помощников из рядового и сержантского состава.

Обработка людей начиналась со стрижки волос, для чего было временно мобилизовано в городе 30 парикмахеров. После стрижки все раздевались, упаковывали свои вещи в мешки, писали на них адреса и сдавали сержантам для отправки по почте домой. После этого команды заводились в баню, где старшина с десятью солдатами вручал каждому мыло, мочалку и бачок для мытья. Они же следили за тем, чтобы никто дольше 30 минут в бане не задерживался. Закончив мытье, люди выходили в предбанник. Там они получали полотенце и нижнее белье. Надев белье, гуськом, друг за другом, шли по прямой, застланной соломой дорожке, с обеих сторон которой, в порядке последовательности надевания, находилось разложенное по размерам обмундирование, обувь, а также снаряжение. Выдачей и подгонкой обмундирования занимались сержанты. Чтобы не было задержки, каждый сержант имел один-два предмета, не больше. На последнем пункте этой дорожки один из средних командиров проверял подгонку обмундирования, снаряжения и вручал винтовку. На все это дело уходило около 70 минут.