Тропинка в дивный сад

Сад земных насаждений

Юрий Со. г. Санкт-Петербург

Об авторе:

Человек без биографии. Когда-то она была, но при переездах, видимо, потерялась, о чем автор не сильно скорбит. Если и происходили какие-то события, достойные упоминания, то все они в стихах.

© Юрий Со, 2016

Корабль дураков

Мы шли на зюйд. Теченье уносилокорабль, полный духов и людей.Собрала тут неведомая силаворов, монахов, клерков и судей.Мы ели рыбу, водорослей комья,порой медуз глотали мы живьем.И, в общем-то, никто уже не помнилкуда, зачем и сколько мы плывем.Раскосая деваха Божью милостьзвала, шепча свои псалмы в рапан.Она здесь зачала и разродилась,ребенок где-то в трюме запропал.Босой поэт бубнил стихи о смерти,рукою к юнге проскользнув в штаны.Торгаш слюнявил доллары в конверте,которые здесь даром не нужны.Здесь без работы гнил гробокопатель,зрачками шаря по сплошной воде.Сосал здесь рыбьи кости председателькаких-то банков, фондов и т. д.Никто уже не задавал вопросов.Гроссмейстер проститутке ставил шах.И бойкий, но свихнувшийся философнам вдохновенно толковал о вшах.Монахини в своем тщедушном теленосили неизвестно чьих детей.Их все уже давно переимелии больше не считали за людей.Наш путь лежал, не краток и не долог.Мы шли на зюйд. Потом уже на вест.От голода икающий астрологпытался втюхать мне нательный крест.А в темном трюме без конца оралатолпа, не в силах более молчать.Конкистадоры или либералы,среди дерьма их трудно различать.Там, между бочек в темноте слоистой,попавшую им в руки на беду,два бугая терзали феминистку,которая здесь перешла в вуду.Вдруг капитан (Петров, Мурадов, Лившиц?)Поспешно вышел к носу корабля.И юнга, с мачты кое-как спустившись,ему шепнул на ухо: там земля.Но капитан, он ведь великий дока.И с ясностью, присущей лишь ему,он понимал, что хорошо, что плохо,а что совсем не нужно никому.И наш корабль тихо развернулсяи удалился в синий океан.Никто из нас на землю не вернулся.Земли ведь нету. Это все обман.

Какая она, нежность…

Интересно, какая она – нежность.Что ее порождает? Слова, внешность,свет торшера, звуки, горенье свечиили как Она вдруг роняет ключи,потом нагибается и смеется…Смех ее – выплеск воды из колодца,в котором так часто ночует луна.Нежность. Это странная штука. Онавыше любви, хотя мы полагаем,что выше нет ничего. И слагаемгимны тому, что умрет. Нежность жива,даже если любовь давно уж мертва.Значит, нежность не есть цветок, но запах.Ему все равно где восток, где запад.Нежность – это даже не крик, но воздух,что звук несет. И если любить поздно,любовь грудничком дрожит от холода,а нежность встает и держит голову.Ее не вытравить, как запах дымапосле пожарища. Неумолима.Любовь – от земли. Нежность, – скорей, от неба.Реже от тела. И редко от хлеба.Любовь – искры, костер. А нежность – этоснова и снова встающее лето,всепожирающий вечный июль,что не боится слов, астрологов, пуль.Лишь смерть, укрывшись в свою неизбежность,может быть, что-то и знает про нежность.

Письмо на листе лопуха

Я пишу тебе это письмо на листе лопухакамышовым пером. Кучевые ползут облака,словно дым от пожара, словно на небе война.Хромоногое лето бредет к середине. Онауже близко. А ты только дальше. Очень похоже,в сознанье мое «здесь» и «там» скоро будут не вхожи.Пишу, понимая, что ты не нужна здесь. Но этомне так непривычно, что легче спихнуть все на летохолодное, чуждое, беглое, рваное ветром…Ты мне не нужна. Закрываюсь я шляпой из фетра,утепляюсь жилетом из адыгейской чесучи.Много раз пробирал меня этот холод ползучий.Ты здесь не нужна. Это следствие, но не причина.Еще один шрам и еще одна, может, морщина.В зеркале прячется кто-то, будто бы тюль в бахроме.И чьи-то незримые руки сплетают мое макраме.Я пишу тебе это письмо и отправлю с ручьем.Оно писано на тарабарском, на птичьем, ничьем…

Говори, ненавистная женщина

Говори, ненавистная женщина.Ты во мне, как оконная трещина.Будто бы без принцессы горошина.Ты бездонно плоха. И хорошегов тебе то лишь, что мной преуменьшена,из стены выходящая женщина.Твоя память забрызгана лужамии словами. Скажи. Я послушаю.Кулаки разожму и оглохну я,когда, кутаясь длинными лохмами,ты умолкнешь, как будто бы зрителивсе ушли. Твоя слабость пронзительна.Ты удушливой болью беременна,ты беспомощна, несвоевременна.Ты коверкаешь жизнь, как нетленную.Как попала ты в эту вселенную?Ты уйдешь, не прощаясь. Ты гордая.И сползу по двери от восторга я,что была ты моей. Это в прошлом все.Но вослед за тобою не брошусь я.Толку – ноль. За такими не бегают.Рвется в клочья мое небо пегое.Никогда уж не станет полегче нам.Ни мужчинам, ни небу, ни женщинам.

Бессмертие

Послание травы дошло ко мне,как письмецо в замызганном конверте.И хорошо, что личное бессмертьезависит от бессмертия камней,полета птиц, дыхания китаи водорослей с полосы прибрежной.Бессмертие людское неизбежно,пока глаза сверкают у кота.Колышутся волнистости жнивья.В них не найти ни смысла, ни резона.Но множатся молекулы озонаи предвещают вечность бытия.И пусть громит житейское ничтомои поджилки, нервы или чакры.Лишь потому еще мы не зачахли,что стелется лишайник на плато.Вот и ответ. Свирепое крылосовы или мышиный писк под неюнас подвигает к космосу сильнее,чем слов и мыслей чахлое весло.И медленно скрывается в садупоследний выдох слов пустопорожних.Сорвав на бровке пыльный подорожник,свое бессмертье на ладонь кладу.

Моя милая, странная…

Моя милая, странная, дальняя…Нелегко нам междусобойничать.Ты, как книга ручного издания,как загадочный Кодекс Войнича.Без меня мои щеки ты трогала.Ничего не дала, кроме тела.Я глотал твою книгу, как впроголодь.А мою ты читать не хотела.Моя глупость исповедальнаядо тебя не сумела пробиться.Ты такая же странная, дальняя,как в серванте стеклянная птица.Я листал манускрипт твой, вычитывали пытался понять те каракули.Рвал глаза пятерней нарочито я.Они падали на пол и плакали.Не прочел твоих строк я. Поэтомуи своих уж давно не читаю.Пью вино с голытьбой и поэтами,закрываясь людьми, как щитами.

Сад земных насаждений

тем, кто сможет

1. Синее

Синее. Первая строчка катрена.Еще не море, уже и не пена.Дожизни вода. Но в ней уже длитсято, что пишу я на этой странице,то, что взлетит непослушным вихромв небо без ножниц – в нем кобальт и хром.Небо довремени. Синь без белил.Но в клетку вонзили уже хлорофилл.В ручку мою уже влиты чернила,в блеске слюды уже зреет черника.Шорох ветвей, не дождавшись до завтра,прет из видавшего виды базальта.А из лазуревой пасти заливатянутся мхи, расторопша и слива.Синее выжгло себя для другого.Стало невидным и тайным, как слово.

2. Зеленое

Зеленое. Способ пробиться и лечьне хлебом единым, но в жаркую печьплавильного летнего неба. Травойкоросту земли пробивать головой,ветвями царапать безлунную мглуи красным шиповником сдобрить иглу,пугать ластоногих трепетом лилий,бамбуком чертить бессмыслицу линий.Пора. Эта песня нами допета.В кадастрах садов обезумело лето.В мокрых стволах одноногой березырвет себя сок, как бутыль на морозе.Кружится солнце туда и обратно.Деревья в лесу безмолвны, как правда.Грачонка перо, что похож на комок,с убийственным грохотом падает в мох.

3. Желтое

Желтое. Свет при отсутствии света.Корчатся в озере призраки лета.Голых деревьев глухие пилястры.На жухлой траве горящие астры.Плавают кляксы оранжевых листьев.И бегают в парке контуры лисьи.Осень. Агония отзвуков лета,оторопь веток до звона скелета.Оторопь неба, простудность глотанийльдистых ветров и дождей бормотаний.И камышей худосочных стропилаизморозь словно гвоздями прибила.Желтое лезет к себе за подкладку,сама на себе же ставит заплатку.Лес в коматозе забвенья. И воткорабль природы на север плывет.

4. Белое

Белое. Это уже не намек, носнег или стыд, что стучится к нам в окна.Отблеск конца при отсутствии смерти.Не голос, не тишь. Уже что-то третье.Снег. Он улегся чистым белым листом,намекая: может, когда-то, потом…Свет, отразившись, останется светом.Жизнь, завершаясь, не сгинет. При этомнам путь к красоте преграждает зима.Преграда съедает себя же сама.Поземка метет и небо, как вакса.Время любить и собой любоваться.Время последних катренов. И хлебомне с кем делиться. За домом, за хлевомбелоесчернымичерноесбелым.Все пишется слитно почерком беглым…

Ночной крик василиска

Этот лес. Этот голос. Быльем поросло.Из былья выдираю сухое весло.Это тело, покрытое мокрым бельем,будет тоже затянуто мшистым быльем.Это вечность со вкусом казенных галет,это я, погребенный под шорохом лет.Это небо. И это всего лишь река.Были крылья. Теперь это только рука,под которой от счастья не вскрикнет никто.Я влезаю в века, как влезают в пальто.Мне всегда на людей безнадежно везло.Это лодка покоя. А это весло.Ни воды и ни крови мы здесь не прольем.Никогда ты, родная, не станешь быльем.И зачем же тогда эта жизнь нам дана?Чтобы пить ее чашей, в которой нет дна?Хватит нам и ладоней лицо вытирать.Хватит взгляда, чтоб вовсе тебя потерять.Это даже не стих. Это шепот и писк.Я встаю над водой, как ночной василиск.То ли жив хорошо, то ли плохо убит.Я сегодня за завтра кровищей умыт.Поднимаюсь в гниющей своей чистотеэтим стершимся словом на рваном листе,этой буквой, что вырвана с корнем из жил.Я любил как умел. Как любил, так и жил.

Стихи с набережной

Я лежу в этом городе вздыбленным мостоммежду Веной прозрачной и невским погостом,между плеском волны и резьбою дверей.Я ослеп и оглох в молоке январей.Мне бы только минуту, и я уцелею.Видишь, птицей на бакене смутно белею.Я лежу в этом городе кротостью луж,по которым бредет тощий пес неуклюж.Вот дома отразились в припадке падучей,их углы то тупы, то становятся круче,а потом затопляются где-то совсеми гремят электричкою в ноль двадцать семь.Я свечусь в этом городе лампой в парадноми шуршу голубями туда и обратно.Этот вечер настоян на брызгах такси,на отрывочном «нет» и бездушном «мерси».Мне бы только минуту, и я соберусьв плеске баржи, натужно толкающей груз.Или в желтых подтеках на краске Сената.Мне бы только минуту. А больше не надо.

Двор на Петроградской

Идти дворами и остановиться вдруг,заслышав стоны мусорного бака.Я знаю. У попа была собака.Собаки нет. Но есть в окне паук.Пожиться. Надев на нос очки,вглядеться в стены дома цвета теста,нюхнуть амбре из темного подъезда,в котором смешаны «Шанель» и кабачки.А под ногами, словно мелкий шрифт,для голубей рассыпанное просо.И разминая пальцем папиросу,заслушаться, как воет старый лифт.Стоять. Бояться. Или оглядеться.Пожаловаться бабке на дожди.И слушать, как струятся впередипо водостоку шорохи из детства.Взойти на лестницу и вспомнить имена,и лица, долгих ожиданий тряску.Там, где экземой шелушится краска,не разглядеть свои же письмена.От солнца двор поставлен на попа.Пунктиром окна убегают к свету.Я тут стою. Хотя меня здесь нету.Как нет собаки больше у попа.

Комендант одиночества

Комендант одиночества смотрит мои документыи прошенье мое прозрачными пальцами мнет.Молча ставит печать и глазищами цвета цементабуравит сознанье и разовый пропуск дает.Он ведет меня краем густого лесного массива,а потом по тропе он подводит к застывшей реке.Говорит: «Это здесь». Я сажусь на траву. Тут красиво.Комендант исчезает с папкой бумажек в руке.Медно-пламенный линь на меня из водицы взирает.И восходит луна, законам театра верна.А на том берегу в покосившемся старом сараемышь сгрызает в земле остатки гнилого зерна.Комендант одиночества все это мне предоставил,может, на день, может, на целую тысячу лет.И деревья скрипят надо мной жестяными листами.Луна застывает на всходе, желта, как омлет.Комендант одиночества тихо вернулся в каптерку.Он шлагбаум закрыл и крутой заварил кипяток.Снял с себя сапоги и сырую стянул гимнастерку.Выпил чаю покрепче, сидя лицом на восток.

Сегодня вороны…

Сегодня вороны не слишком крикливыи белым цветком обозначился вьюн.А узкие листья изогнутой ивыповисли над озером. Лето. Июнь.Наверное, мудр тот, кто это придумал,кто сам не живет здесь, но помнит о нас.Как троица, встали у леса три дуба.Там был и четвертый, но высох, угас.Кто ветки его карандашным огрызкомлишь только наметил, потом обломал…Не страшно к нему подойти слишком близко.Срок жизни любой возмутительно мал.Кто нас охраняет с невидимой вышки?Мы пленники разума, но без оков.Мы даже не гости, а легкие вспышки,как танец над садом ночных светляков.Я тоже пылаю и крохотный свет мойпока еще теплится в чьих-то руках.Дойти до заката и встать до рассвета,чтоб оба зрачка растворить в облаках.

Преподобная жуть

Преподобная жуть ослепительной жизниснова ставит в тупик и авансы дает.И надежда гудит в заскорузлой харизме,от земли отрывается, как самолет.Суть должна быть в руке. Мне предчувствия мало.И об этом, увы, не расскажешь врачу.Пока в круглый прицел меня смерть не поймала,я, пришпиленный к небу, слова бормочу.Время года – беда. Время суток – унынье,что сменяется смехом, пока ты в строю.Так случалось вовеки и присно, и ныне.Можно ровно дышать и на самом краю.Можно руки поднять и на них сядут птицы.Можно смежить глаза, чтоб остался лишь я,и смотреть, как уверенно движутся спицыв тех руках, что прядут полотно бытия.Время жизни – июнь. Венценосное летоусмехается хитро, как старый дантист,что готовит наркоз и кусачки. Но этоподтверждает, что мир, как и прежде, цветист.

Все в доме спят

Все в доме спят. И полная лунаиз туч надолго выходить боитсяи серебрит расслабленные лицалюдей, застрявших в лабиринтах сна.Весь дом затих. И беспокойный деньзабыт и убран мягкой тишиною.И каждый спящий чувствует спиноюсвою усталость. Шевелиться лень.Спят люди, одеяла сжав в горсти.Уснул огромный муравейник страсти,в котором не услышишь слова «здрасьте»,да и «прощай» тут тоже не в чести.А в окна снова хлынул лунный свет.Линолеум блестит в сиянье белом.И люди напряглись во сне всем телом,как будто бы грозит им пистолет.Там, за окном, желтушность фонарейвысвечивает ветви и аллеи.И кошки убегают поскорееот шаркающих на ветру дверей.В дурдоме спят. Дежурный санитарнамазывает масло на горбушкуи достает початую чекушку,чтоб выпить в озаренье лунных чар.

Они говорят

«Я ухожу» – они говорят. Это смешно.Можно уйти из квартиры, из города. Нов память можно войти, а выйти уже никак.Там нету дверей, что хлопают на сквозняках.Это не жизнь: там ты вошел, а там-то вышел.Память сильна: упавший возносится вышетого, кто летал. Там звук живет только всуе.Там время не движется вдаль, только буксует.«Я ухожу» – они говорят. Если бы так.Тогда не вопил бы, не ерзал каждый пустяк.Уходишь? Блеск! Только все забери без остатка,чтоб ни черта не валялось, даже осадка.Чтоб на полках не оставалось ни атомаи чтобы ни рая не ведать, ни ада мне.Все уноси. Только это выйдет едва ли.Таких обещаний нам, увы, не давали.«Я ухожу» – они говорят. Что ж, идите.Ладно. Торты не ест настоящий кондитер.Да и сапожник своих сапог не имеет.Мертв пианист, который играл, как умеет.В детстве легко: там все были дяди и тети.«Ухожу». Никуда вы уже не уйдете.Здесь вы, со мною. Толпитесь нудно, постыло.Буду таскать вас теперь, пока не остыну.

Голубые груши Карфагена

Мороз крадется. Борода из ваты.Здесь правых нет и нету виноватых.Возможно, никаких здесь больше нети я один, как перст, на целый свет.Иду в саду, где голубые груши.Грядет мороз. И Карфаген разрушен.Свисают сверху винограда льдинки.Проиграны давно все поединкии все, что можно было потерять,потеряно. Ветвей густая прядьне движется, высматривая холод.Еще не стар, но, в общем-то, не молод,застрял посередине, как состав,который мимо стрелок и заставв тупик уперся, там и отдыхает,где нету ни божеств, ни вертухаеви не суют в подушку гексоген.Легко и тихо. Спи, мой Карфаген.Да и какой резон скользить по краю.Не надо песен. Просто отлетаю.Я, собственно, давно уже лечу.Не воин. Не герой. Не по плечумне ваши схватки, битвы и боренья.За банку ежевичного вареньялюбые идеалы я отдам.В колоде меж тузов, валетов, дамя маленькая красная шестерка,чей голос не слыхать, а имя стерто.

Утро в далеких горах

Лама едва не упал на мерзлой циновке,съехал вниз на ногах, очутившись на бровке.Ночью озеро льдом прихватило. Рябинахрустнула чем-то в руке, забросив на спинуснега слегка, который за шиворот бодроиглой пробежал. И деревянные ведра,словно гвоздями вбитые, вмерзли, застылив траве. И перестали быть вещи простыми,стали больше похожи на тень или символ,или чей-то набросок. Такое красивымостается недолго. Назавтра растает,в никуда улетит, как гусиная стая.Лама сел на бревно. Опрокинулись горыв озера лед. Две драных вороны, как воры,подбирались к упавшим рябиновым гроздьям,что из снега блестели в стеклянной коросте.Лама встал, чтобы утренней мантрой озвучитьновый день и себя. Только стоит ли мучитьэтот воздух словами… И сел он обратно.Вышло солнце, на снег раскидав свои пятна.

Двое у воды

Время – то место, где все происходит однажды.«Однажды тонула…» – сказала она, отважновходя в облака, отраженные в речке.«Помнишь?» – спросил он, но время, схватив их за ворот,подбросило вверх. Дождями исхлестанный город.Ночь и вода. Такси несется по встречке.Время – то место, где времени нету и места.Медленно вверх. Вот так поднимается тесто,так обновляется лес, голубеет вода.«Не знаю…» – вздыхает она и выходит на свет.И голос далек, как из детства шуршанье конфетили ветер раскачивает провода.Время – то место, где вмиг замедляется время.В том запахе йода, в зеленке и в детском креме,в чародействе всей мишуры новогодней.«Так тихо…» – она говорит и роняет платок.Он падает. Тут же срывается с ветки листокиз школьного сада, влетая в сегодня.Время – то место, где завершается трениетела о душу. Они с потоками времениидут на посадку и с фронта, и с тыла.«Где ты?» – спросил он и камушек в воду забросил.Жаль, что опять опоздал на полжизни с вопросом.Она на траву улеглась и застыла.

Белый зал

Там наверху, в местах пересеченийлюдских молитв и вышней немоты,среди догматов, правил и ученийесть белый зал всеобщей пустоты.Там – никого. Ни ангелов, ни стражей.Туда не вхож ни дух, ни человек.А тишина такая там, что дажеи атомы свой замедляют бег.Его обходят стороной унылоархангелы в сиянии знамен.И в этом белом зале все как былоеще до наступления времен.Туда святых на дух не подпускают,а духи сами в ужасе бегут.И праведники память рвут кусками,но нет им входа в зал ни там, ни тут.Там души птиц ни порознь, ни вместене могут этот одолеть заслон.Ведь это – то единственное место,где от себя же отдыхает Он.

Апокрифы

Галина Горбачева. г. Петрозаводск, Карелия

Об авторе:

Горбачева Галина Алексеевна родилась и живет в Петрозаводске, Карелия.

Окончила исторический факультет Петрозаводского государственного университета. Историк.

Первые публикации в сборниках «И будет помнить вся Россия», 2012 год, «Радиус любви», Рязань, 2015 год, в журнале «Север», 2016 год, номер 5–6.

© Горбачева Галина, 2016

Совиньон

…Смотри, как печально черна лоза.Октябрь оголяет свет.С берега дымно парит кинза,И в гравий впечатан след.Как будто бы след высоких котурнПрошедших веков. ВдвоемМы.И дух погребальных урн,Лилит на плече твоем.– Правда ли, – сумрачный птицелов,Норвежской зимы седей, —В снежной совятне лелеет сов —Приманкой чужих смертей?– Как будто бы сов молодых закон —(А клятвы не преступать!) —Вырвать когтями предсмертный стонУ тех, кто учил летать?…Ночью в горах метет снегово,Мне плечи и спину естСвитера старого твоегоТеплая волчья шерсть.Терять и терпеть у лозы учись.Счастливый путь, Жан Леон!..«Ла Скала ди Маре» танцует бриз,Мне нравится совиньон.

К Светонию

Вот ты пишешь, Светоний: в тот год император ТиберийВзял когортами Рим, опасаясь волны беззаконийОт падения нравов и взлета чужих суеверий, —Мне досадно, что ты умолчал о дальнейшем, Светоний! —Он рассорился с магами.Те надоели пророчитьВсюду смерть, разделение царства и смену владыки.Он актеров изгнал; те посмели играть, между прочим, —Средь бесчисленных казней – в распятья и крестные лики…Преступлением стала любовь и ошибкой – свобода…– Я услышу в ответ: что ты знаешь о времени, Эгла.Если в Бактрии древней, на самом краю небосвода,Рухнул глиняный храм, разве Солнце над миром померкло?Разве кто-то постиг, что творила тогда Галилея —И в глубины какие еще не ушла Атлантида —И косматой звезды (ты ее называешь Галлея)К колыбели моей, почему не склонилась орбита?..Но позволь мне тебе не поверить, мой гордый Светоний,С чуткой детской душойЗа надменностью римской всегдашней.Словно ангел крылом, шелк страниц холодит мне ладони…Это было в тот год, как не стало Иешу Амашши.

Дельфин

На синем побережье рая…А. БлокНа затерянный призрак звездыИз тенет океанских глубин,В блеске молний черней черноты —Ты плывешь, мой волшебный дельфин.Ловишь каждый метнувшийся звук,Что утопит начавшийся шторм…Мой дельфин,Мой спасательный круг,В этой осыпи неба и волн…Может, ты, плавниками играя,В серо-синей воде зазвеня,Принесешь к побережию раяС набежавшей волной и меня?..Там есть Дом. Там Мария, светла,Пеленает дитя меж огней —Так щекотно от лужиц тепла! —А Иосиф смеется над ней…

В Начале было

Мужчина!.. Дар небытия:В нем жизнь очнулась с воплем крови,И замер мир, в любви и боли…И Бог стал женщиной, творя…Не Слово, – звук.Алей заря.В рычанье – шалость и угроза,Игра зверей тигриннозвездных,С глазами цвета янтаря,В лесном раю звонкоголосыКапели, трели… хмарь дика,И, в ожидании взятка́,Яд расточают медоносы…И Евы грудь – праобраз Храма,И белый клевер – свысока…Касанье нежного соскаСосуще-нежным: ма-ма-ма-ма…Теплом о манит в тленье тел!Но так наивно и упрямоВ ладошках бедного АдамаСпят Евы груди… цвет их бел,Как блеск вспоровших небо стрел,Где бог выпаивает злобу…Язык Адама липнет к небу…Тогда любовь звучит как эЛ…Всех скорбных дней в дороге к гробуПлесканье жала – тсс! – немей…Сродни Великому ПотопуМолчанье.Шелест ярких змей.

На смерть котенка

Откуда знает зверь про смерть,Когда когтистой лапойСкребет, хрипя, земную твердь,Когда в попытке слабойСпасти дитя прижмется матьК его холодной шерстке,И будет звать, и будет ждатьТепла – от этой горсткиПушистой плоти цветом в медь,Последнего дыханья?..Откуда знает зверь про смерть,Вот тайна мирозданья…И ты, мой маленький, лети,В волшебные пределы —Ты встретишь ангелов в пути,Их перья снежно-белы,И овевают сладким сном,Печали прогоняя.Ты с человеческим дитемВойдешь в ворота рая.

Мельничная нежить

«Как туча, летучие мышиНагонят грачиную рябьНа реки, на стрелы камышин,На морок, на топи, на хлябь».«С колючим ознобом простуды,Пугая прохожих и крыс,Вода у широкой запрудыОбвалами падает вниз».«Здесь – мельница;Радуга брезжит;Здесь сумрачный сом-домосед, —И гул, что баюкает нежить, —И омут, глубокий как смерть».«Сны-глыбы, движенья – нерезки,Саженных ресниц колесаВсе шорохи, стуки да трески,Все скрипы, шаги, голоса…»«… Бывало, горбунья-Шишига,Синея зубов гоноблей,Как поп деревенский расстрига, —Притащит мешок с коноплей».«То хлеба, то водки канючит,То высыплет в воду табак».«А кот в жерновах замяучит?Прогнать бы отродье, – да как?»«Где стиснула вишня-смуглянкаВетлу (не блеснула б Луна)Утопленник аль ОмутянкаПридвинется тихо со дна».«С очами песчаного цвета,Закружит тебя, обоймет…Бежать, оттолкнуть бы…Да где там…А пальцы прозрачны как мед».«А утро на солнце богато.Храбры: «Мол, слыхали брехню»,Затеют возню мельничата —«Кому нынче спать на краю?»«Но мельник, – что черт для монаха —И тот ведь сточил коготок,Спознавшись с такою девахой. —На лопасть порты наволок!»«Смотри, припозднившийся путник!Минуй неприветливый Дом…Помилуй мя, Святый Заступник! —Лихое творится кругом».«Размолот, по ветру развеянВолшебный пшеничный завет…И слова такого – Рассея —Однажды окажется – нет».«Двулик и крылат Люцифер твой,Влачащий державный ярем!И ты перемолешься жертвой,Как все, что становится всем».«Корявая, вросшая в землю,Корнями сосущая глубь,Яга, стерегущая мельню,Распружила снежную крупь».«А в звездах, как Мельничный коробЗадела рука седока, —Средь хлябей небесных и хвороб,Блесной расплескалась мука».«И чудится: в вьюжеве, в вое,В Рождественском хрусте снеговСкрипит колесо золотое,В леса отгоняя волков».«Но тел вороненые тениКидаются в окон гробы.На мельнице слышится пеньеИ смех, и слова ворожбы…»«И Дом тот, и мир этот – в Ад бы —С душой керосиновых ламп…Все полно предчувствием жатвы…»