Мертвецам не дожить до рассвета. Герметичный детектив

– А зачем здесь резинки? – Спросил Коля, колупая пальцем резиновую прокладку между стёклами.

– Это новшество Дмитрия Олеговича, – восторженно пояснил станционный смотритель. – Изначально стёкла оранжереи были приделаны просто к дереву, но при движении тяжёлых поездов они сильно дребезжали, и тогда барин вычитал где-то и заказал рамы с резиной.

– А вы многое можете рассказать об этом месте, – заметил Нелюбин.

– Это не удивительно, ведь мы с женой живём здесь с самого начала работы станции и помним всё.

Закончив осмотр оранжереи, они вернулись в зал. Сумерки стремительно надвигались, и станционный смотритель зажёг электрические лампочки, свисавшие с потолка на длинных чёрных шнурах. Электричество пробежало, и тонкая вольфрамовая нить заискрилась тёплым жёлтым светом, разнося уют по всему залу.

– У вас есть электричество? – удивился Павел Нелюбин.

– Да, пока свет горит.

– Так вам его дают? По проводам? – продолжал удивляться Нелюбин.

– Да, нас не отключили, сам не знаю, почему, – отвечал Степан Тимофеевич. – В иных местах уже по полгода электричества нет, а у нас есть. Чёрт знает как.

– Повезло, – вставил своё Коля.

Они уселись за столы и принялись коротать время в ожидании. Пили чай, перебрасывались ничего не значащими фразами. Станционный смотритель удалился в свои покои.

– Так вы путешествуете по сёлам? – опять спрашивал Павел Нелюбин священника.

– Да, несу слово божье, насколько позволяют силы.

– А разве у вас нет своего прихода?

– Да какой там приход, война же. Наша епархия уже вся почти распалась. Где большевики потрудились, где голод, кто из наших дьяконов на войну подался, а кто как я – странствовать ушёл, дабы нести помощь нуждающимся.

На этих словах Тихон отвернулся в сторону и встал из-за стола. Эти речи были ему не по душе. Он прошёлся по залу, вальяжно выбрасывая вперёд носки своих блестящих кожаных сапог. Заглянул в окна, но там не было ничего интересного: зимний ландшафт. Не зная, чем заняться, он подошёл к клетке с вороном и достал из кармана дорогой узорчатый серебряный портсигар с инкрустированным в крышку янтарём и малахитом. Два совершенно противоположных по цвету минерала образовывали узор удивительной красоты: на сочно-зелёном малахитовом фоне росли янтарно-солнечные лепестки цветов, переливающиеся медовым золотом.

Поглядев на красоту, Тихон открыл крышку и достал из портсигара папиросу «Мурсал №55» с фабрики Самуила Габая. Это были дорогие папиросы высшего сорта. В своё время очень дорогие.

Он хотел закурить, но внимание его отвлёк ворон. Птица стояла на дне клетки и что-то копала или прятала в опилочной трухе, которой был усеян пол её жилища. Что-то блестящее сверкнуло в клюве. Ворон взглянул на Тихона и снова спрятал блестящий предмет под опилки.

Сокровище и ухищрения ворона заинтриговали Тихона. Он вставил папиросу себе в рот и наклонился к клетке, дабы лучше разглядеть, что это там прячет птица. Но ворон только этого и ждал, пока человек пытался вникнуть в его дела, он резким скачком подпрыгнул к Тихону и клювом выхватил папиросу из его рта. Тихон ещё ничего не успел понять, только отпрянул, а ворон уже сидел наверху, пряча папиросу в импровизированное гнездо на толстой ветке.

– Стерва! – выругался Тихон и с силой ударил ладонью по клетке, желая отомстить хитрой и проворной птице.

Ворон кричал на него, плевался и сыпал проклятия. Тихон, растопырив пальцы ладони, тряс ими перед клеткой, чтобы сильнее напугать птицу, но его действия не возымели никакого результата. Ворон продолжал каркать и широко разевать свою розовую пасть, а Тихон так и стоял перед клеткой, потеряв из своего запаса одну папиросу.

– Ничего, сейчас получишь, – мстительно сказал Тихон, доставая новую и прикуривая её от спички.

Он сильно затянулся и пустил едкую струю табачного дыма прямо в птицу. Ворон поморщился и уселся к себе в гнездо, предупредительно отведя голову в бок.

– Нравится? – блестя глазами, Тихон спросил ворона, – Получай.

Он выпустил ещё дыма и только потом, отягощённый бездельем, направился к окнам, что выходили на поле.

Снег уже не шёл. Сумерки опускались, но белая гладь поля была ещё различима. Зимний пейзаж застыл, как на картине, и его уже ничто не могло разбудить от ледяного сна. Взгляду не за что было уцепиться, лишь снег да тёмные полосы деревьев. Но вдруг Тихон краем глаза заметил движение и устремил свой взор туда. Там и вправду что-то двигалось. Через несколько минут уже можно было разобрать несколько фигур. Одни были высокие, вероятно, всадники, другие же плелись у самой земли. Чёрные силуэты ползли по чистой белизне, колыхались, то вздымаясь, то опускаясь, и их хаотичное движение было похоже на то, как шагают мохнатые гусеницы из семейства медведиц.

– Похоже, у нас подкрепление, – заметил Тихон.

– Что? – переспросил его Нелюбин.

– Гости, говорю.

– Какие гости? – удивился напарник.

– Глянь, – сурово сведя брови, прохрипел Тихон. Его голос, и без того хриплый, от раздумий совсем коверкал речь. – Никак верховые.

Нелюбин задумчиво уставился в окно. Приближение фигур взволновало его.

– Колька, иди-ка сюда, – грозно скомандовав, прохрипел Тихон.

Он отвёл машиниста в сторону и что-то сказал наедине. Отец Михаил подошёл к окну.

– Столько людей соберётся, что и на проповедь хватит, – подмигнув, попытался пошутить священник.

Но у Павла Нелюбина не дрогнул ни один мускул. Шутки он не оценил, и священник, смешавшись, отошёл в сторону.

Через время в зале уже собрались все кроме жены станционного смотрителя. Уставившись в окна, они встречали неизвестных путников.

С каждой минутой северная тьма всё сильнее оседала, сгущаясь и топя в себе окрестности. И без того скудные зимние краски перетекали в оттенки серого и чёрного. Прорываясь сквозь зыбучий снег и тьму, путники приближались и были уже хорошо различимы. Всего их было пятеро. Трое верховых и двое пеших. Четыре солдата и одна старуха. Один офицер, один пленный, два нижних чина и гражданская.

Командир отряда сидел на пегом коне. Он был невысок и толстоват, плотность его комплекции не скрывала даже армейская шинель. На плече у него висела английская винтовка Ли-Энфилд с магазином на десять патронов. На бедре болталась шашка, а на голове высилась серая папаха.

Мороз подходил к офицеру вплотную и дышал ему прямо в лицо. От его холодных жгучих поцелуев щёки офицера, и без того всегда красные, горели и румянились яблоками.

Второй конник был в такой же папахе и на пегом скакуне, но если первый был офицером, то второй, по-видимому, казак. Это как-то сразу угадывалось по выражению его лица, по его гордым замёрзшим усам, по решительным тонким губам, по чёрным как бездна глазам, при взгляде, засасывающем как трясина, над которыми нависли тёмные кустистые брови, срастающиеся воедино. Винтовки у него не было, лишь сбоку в кобуре висел обрез, и, что самое удивительное – шашка у казака отсутствовала.

У последнего была гнедая неприметная худая кобылка, а сам всадник походил комплекцией на свою лошадь. Такой же худой и скрюченный от мороза. Замёрзшие очки сидели на его лице как кандалы. Через них уже почти ничего нельзя было рассмотреть, но и выкинуть их путник не мог. Шинель с башлыком сидела на нём как мешок, и он был пленником не только очков, но и этой неудобной формы, холода и двух винтовок Мосина, мёртвым грузом болтавшихся за его спиной.

Четвёртый солдат был пленным и шёл на привязи, которую держал казак. Руки его были связаны спереди, и он, утомлённый ходьбой по предательски рассыпчатой манной крупе снега, с трудом волочил тяжёлые валенки, которые были велики ему аж на два размера. Но этому хозяину валенок всё же везло куда больше, чем предыдущему. На левом голенище красовалась дырка от пули, и эта дырка стоила прошлому владельцу ноги, этих валенок и жизни.

Последней, возле верхового с застывшими очками, плелась толстая старуха, замотанная в тулуп и несколько шалей. Алый пояс охватывал её талию, как бечёвка перетягивает домашнюю колбасу.

Путники подошли к дверям почти вплотную и, спешившись, первым, стуча кавалерийскими сапогами, в зал вокзала вошёл командир со старухой.

Никто ещё не знал, как себя вести с незнакомцами, а командир отряда с порога уже начал.

– Ну что, ждали нас? – радостным тоном спросил он.

При этом глазки его хитро играли, а рот залился неестественной натянутой улыбкой. Не давая никому опомниться, он тут же начал со всеми обниматься, как со старыми знакомыми. Обнял священника, Павла Нелюбина похлопал по спине, притянул станционного смотрителя, потом отступив на шаг, как бы опомнился и звучно по-военному произнёс:

– Корнет от кавалерии Александр Братухин, – обвёл людей взглядом и, заметив Колю, стоящего чуть поодаль, сказал ему: – Ну что ты стоишь как чужой, иди сюда.

Он жестом подозвал Колю и обнял его, потом, резко отстранив, продолжил:

– Знаю, ждали нас, ведь так? – заливаясь добродушной улыбкой, спросил Братухин, но глаза его выражали совсем иное. Они пытливо заглядывали каждому в зеркало души и как бы спрашивали: «Ну что, рады нашему приходу? Никак врасплох вас застали?».

От его напора все остолбенели, и ни один не мог вымолвить ни слова. Энергия Братухина перебивала все остальные, в особенности, когда за ним следом ввалился хмурый, молчаливый как тень казак, державший на привязи пленного красноармейца.

– Фёдор Нестеров, – представил казака Братухин, и, не замечая пленного, перевёл свою протянутую руку на старушку, – Раиса… Мироновна… или как?

– Да, да, – скромно подтвердила хмурая старуха. У неё было злое некрасивое лицо.

Братухин расстегнул шинель, подошёл к попу и, хлопнув его по плечу, сказал: «Не шибко у вас горячо, хозяин, сделай-ка потеплее».

Он не дал опомниться священнику и заявить, что хозяин вовсе не он, потому как тут же сорвался и, торопливо переваливая своими налитыми ягодицами, подбежал к сидевшему в стороне Тихону.

Всё это время Тихон сидел за столом и, обомлев, смотрел на разыгрываемое действие, а когда Братухин подбежал к нему вплотную, он почти отпрянул под его напором.

– Браток, встань-ка, – скомандовал Братухин, бесцеремонно сгоняя Тихона с места, чтобы усадить старушку, хотя рядом было полно свободных стульев. Всё это были хитрые приёмчики, служившие исключительно для того, чтобы с самого начала заявить о своём превосходстве, и на самом корню подавить любое сопротивление со стороны потенциальных соперников в борьбе за контроль над ситуацией.

Тихон как зачарованный послушался новоявленного командира и пустил на своё место старуху. Та зашлась словами благодарности, на что Братухин в свою очередь ответил ей привычной натянутой улыбкой.

– Хозяин, – как ни в чём не бывало продолжил Братухин, не замечая стоящего рядом остолбеневшего Тихона, – где у вас ключики от того амбара, надобно коней загнать.

Степан Тимофеевич опомнился, давая понять, что хозяин вокзала он.

– Он не заперт.

– Найди какой-нибудь замок, ладно? – распорядился Братухин, кладя свою руку на плечо станционного смотрителя. – Ключ я у тебя заберу.

Тон Братухина был самым что ни на есть располагающим и дружественным, но глаза говорили совсем об обратном. Никого он здесь другом не считает, и его любезность не больше, чем плохо скрываемая фальшь, изображаемая только для приличия.

Степан Тимофеевич вынес замок от пакгауза, и офицер, похлопав станционного смотрителя по плечу, спросил:

– Подсобишь моим, браток, ладно?

Степан Тимофеевич не хотел, но не мог не кивнуть головой. По нему было видно.

Потом Братухин развернулся к Павлу Нелюбину и обратился к нему с таким же вопросом-приказом.

– Руки, – чугунным голосом сказал Нелюбин, смутив нахального офицера. Но в спор не вступил, послушно выходя за дверь.

Казак с пленным загонять коней не пошли.

– Ступай, – казак толкнул в спину озябшего красноармейца, и тот зашаркал по полу великанскими валенками, оставляя на кафеле грязные полосы от своих ног. Мелкие круглые льдинки, как россыпь хрусталя, расселись у него на воротнике; снег забился в складки шинели. После извивающегося неустойчивого снега и неустанной ходьбы неторопливо идти по ровному кафельному полу казалось ему чудом.

Казак усадил его на скамейку возле оранжереи, а сам подошёл к столикам буфета. Он извлёк из кобуры обрез и положил его на стол дулом к пленному красноармейцу, затем снял шинель и обнаружил под ней сермягу. Рассыпая повсюду звенящие горошины снега, встряхнул шинель.

Братухин последовал его примеру. Под шинелью офицера был военный китель, который плотно облегал его выпяченный живот и оттопыренный налитый зад. Когда Братухин ходил, он чуть выпячивал свои большие, надутые как меха, ягодицы. При каждом шаге они перекатывались, и это бросалось в глаза. Однако полнота охватила только бёдра да живот Братухина, лицо его вовсе не было толстым, да и другие части тела были вполне праведного вида. Глаза его – серые, почти бесцветные, наверное, больше из-за редких и светлых, как сухая трава, бровей и тонких почти незаметных ресниц. Волосы такого же цвета как брови и короткие, как у мальчика, а по бокам чуть в мелких кудряшках, но с первыми признаками облысения: со лба к макушке протянулись длинные залысины, а волосы уже были не такие густые. Лицо офицера начисто выбрито и какое-то красноватое. Уши из-за короткой причёски топорщились в стороны, и обязательно эта улыбка-оскал. Он то и дело растягивал губы, обнажая ровный частокол белых зубов.

Старуха, отдышавшись, тоже освободилась от своих одежд и размотала шали.

– А вы чьи будете? – спросил отец Михаил, подходя к Братухину.

Братухин взглянул на священника, а потом ответил:

– Колчаковские мы.

Братухин заметил на груди отца Михаила мутный медный крест, местами покрытый зеленоватой патиной, но ничего не сказал.

Уловив его взгляд, отец Михаил протянул офицеру руку и представился, после чего последовал примеру военных и снял с себя тулуп. Под тулупом, естественно, была ряса.

В помещении становилось теплее, и снег таял. Он струйками сбегал с валенок, образуя на грязном полу лужицы; скатывался в прозрачные бусинки воды и как украшение сидел на овчинных воротниках и шапках.

Батареи были тёплыми, но едва ли они могли хоть что-нибудь обогреть. Основной поток тепла валил из котельной. Там была уже летняя жара, и Братухин с казаком развесили на трубах свои вещи.

Вернулся Нелюбин, станционный смотритель и третий солдат.

Солдат передал ключ Братухину и снял с головы башлык. Он протёр запотевшие очки, и все успели рассмотреть его худощавое лицо с впалыми щеками. Лицо его, хоть и несколько болезненного вида, всё же было красивым, каким-то даже аристократичным, с утончёнными чертами. Надев очки, он обвёл присутствующих большими и уставшими, как у некоторых икон Богородицы, глазами. По бокам его щёк с пышной, но примятой башлыком причёски спускались тёмно-русые бакенбарды, вьющиеся книзу завитушками.

– Это наш студент, – радостно заявил Братухин, представляя солдата, – Егор Гай.

– Здравствуйте, – Егор протянул руку стоявшему рядом священнику, и тот ответил ему: «Отец Михаил». Егор прошёлся по залу и со всеми поздоровался за руку.

– Будет ли что отведать, хозяин? – спросил Братухин станционного смотрителя.

– Мясо уже варится, вот только его на всех немного выйдет.

– Ну и на том спасибо, – улыбаясь, ответил офицер.

От людского шума птица в клетке забеспокоилась. Ворон то слетал вниз, то садился на верхнюю ветку и приглядывался к новоявленным гостям.

– Кто это там? – пробасил казак, направляясь к клетке.

– Это Карл, ворон Карл, – разливаясь добродушной улыбкой, ответил Коля.

– Как? Карл? – он подошёл к птице и закаркал на неё. – Карл, Карл, Карл… Тупая птица, не отзывается.

Ворон, кажется, с удивлением смотрел на очередного человека, который вздумал донимать его своим вниманием.

– Ап-ап, ап-ап, – дразнил казак ворона пальцем, просовывая его за решётку. Ворон разглядывал палец, но охотничьих инстинктов не проявлял. Не было у него желания глупо охотиться за пальцем, но вот казак, казалось, играл сам с собой. Только ему чудилось, что ворон уже намерен его тяпнуть, как он тут же отдёргивал руку.

– Глупая птица, ничего не соображает, – говорил казак, продолжая свою игру-дразнилку.

– А вы чьи, хлопцы, будете? – спросил Братухин машинистов, сбившихся в одну кучку на скамейке. При этом он упёр кулаки в бока, дабы выглядеть грознее.

– Мы машинисты. С того паровоза, – ответил Павел Нелюбин, показывая в сторону огромной машины, которая без топлива стояла мёртвым грузом и была бесполезна.

– А за кого сражались?

– Да не за кого. Машинисты мы.

– Как не за кого? А для кого паровозы водили?

– Ну для красных, а как же нам их было не водить? Уголь будет, для вас будем водить, – сказал Нелюбин и попытался улыбнуться, дабы разрядить обстановку.

– А воевали где в войну с немцами?

– Не, это мы не воевали, – бойким окающим говорком ответил Колька, – мы же, это, только поезда водили. Нас, как специалистов, не призывали.

– Отсиделись, значит, – с усмешкой заключил Братухин. Глаза его смотрели на машинистов с хитринкой; в глазах таких людей, как Братухин, всегда есть что-то большее, чем просто взгляд. – А раз машинисты, значит коммунисты?

– Не-е, кокие мы коммунисты… – простодушно отвечал Колька.

На слове «коммунисты» Фёдор Нестеров насторожился и повернул свою голову в сторону разговора, наблюдая за тремя машинистами и своим командиром. Этих трёх он не знал и был готов к любому развитию событий, но только не к тому, что ворон, воспользовавшись его опрометчивостью, клюнет за палец. Костяные щипцы сомкнулись на указательном пальце левой руки, и когда казак выдернул его, палец уже полыхал огнём, а там, где клюв сжал сильнее всего, пролегли кровавые борозды укуса.

Фёдор громко и матерно выругался, но ворон уже с довольным видом победителя сидел на суку и свысока разглядывал поверженную жертву.

– Кусачая тварь, – заключил Нестеров и отошёл в сторону.

– Зачем ты к нему лез? – с хохотом спросил Братухин.

– Хотел поиграть с ним, а он кусаться вздумал, подлюка.

Офицер отвлёкся от машинистов, но Тихон, до этого молчавший, вдруг подал голос, обратившись к Братухину:

– Так, значит, Колчак и до этих мест добрался?

Офицер повернул голову в его сторону.

– Да, скоро большевикам кранты, – он пытливо глянул в глаза Тихону, и всем что-то недоброе померещилось в их взглядах. Ни Тихон, ни Братухин друг другу не доверяли и были настроены враждебно. Это сразу улавливалось. Какая-то нить, напряжённая как струна, пролегла между ними.

– Я вас где-то видел, – сказал Братухин.

– Не-е, вряд ли, – ответил машинист, – я бы вас тоже запомнил.

– А откуда вы паровоз гнали? – пытаясь что-то выведать, спросил Братухин.

– Со станции Каменчуги, – торопливо ответил Павел Нелюбин, уставив на Братухина своё квадратное лицо, – белые в наступление пошли, вот нам и приказано было машину спасать, да угля только до сюда хватило.

Братухин кивнул головой на его ответ и отошёл, о чём-то размышляя.

Разбились на кучки: военные сели за буфетный стол, отец Михаил со старухой за соседний, машинисты – на скамейку возле котельной, пленный – в стороне от всех. Ничто этих людей не объединяло, даже отталкивало какое-то недоверие, какая-то недосказанность.

Станционный смотритель принёс солдатам чай.

– А ты здесь давно работаешь?

– На вокзале с самого дня основания, более десяти лет, – нахально любопытному Братухину ответил станционный смотритель.

– Так ты, значит, знаком с Дмитрием Костомаровым?

– Конечно, много лет. Хороший был барин и человек!

– Как говоришь, тебя зовут? – переспросил Братухин.

– Степан Тимофеевич.

– Давай, Степан, садись к нам, я племянник Дмитрия Олеговича.

– Племянник? – удивился станционный смотритель.

– Да, по мамке племянник. В детстве столько раз у него в имении гостил.

– Не может быть, – продолжал удивляться станционный смотритель, присаживаясь на стул.

Заявление Братухина вызвало в зале широкий интерес. Отец Михаил и машинисты повернули головы, чтобы послушать их разговор.

– А вот эта женщина, – указывая рукой на хмурую старуху, добродушно продолжал Братухин, – тоже знала моего дядю.

– Так я его тоже знал. Хороший был человек. Это же он станцию выстроил и оранжерею пристроил.

– Чего? – не понял казак, вмешавшись в разговор.

– Оранжерею, – повторил станционный смотритель.

– Федя, не мешай, иди посмотри, – указал Братухин на дверь оранжереи. У него был довольный вид, что он образованнее невежественного казака.

Фёдор поднялся.

– А мы ведь сегодня на его усадьбу заезжали, в Дмитрово, да красные там хорошо позабавились. Могила, а не дом. Стёкла повыбиты, всё растащено… Ужасная картина, а какое было имение, и вспоминать, Стёпа, не хочется. Грустно… Они же его, суки, прирезали… Дядю моего. Найти бы их, я бы медленно их придушил, не торопясь, чтобы помучались гады.

После этой сердечной речи перешли к воспоминаниям о барине. Вспоминали, каким был да что сделал. Степан Тимофеевич рассказывал свои истории, а Братухин то, что помнил о дяде из детства. Они сошлись – два обожателя покойного барина.

Казак между тем разыскал загадочную «оранжерею» и нашёл её обычной теплицей с засохшими цветами. Единственное, что привлекло его внимание, так это статуя. К ней он подошёл, и с любопытством посмотрел на искусную работу, и даже потрогал гранитную деву за холодную каменную грудь, вероятно, ожидая, что под его ладонью она растает и поддастся, но сжать камень так и не удалось. Казак мотнул головой на диво и вернулся в зал.

Братухин и смотритель беседовали, Егор разглядывал свои часы, которые беззастенчиво врали, показывая прошлое, а остальные слушали воспоминания о Дмитрии Олеговиче Костомарове.

– …то и дело по заграницам ездил, – вспоминал Степан.

– Да, было дело. Любил он на мир поглядеть. Всё что-нибудь из Европы привозил.

– Так и эту оранжерею он придумал, когда с отдыха вернулся… – горячо поддержал Степан.

– Головастый мужик, – подтвердил Братухин и обратился к понурому Егору. – Ты что думаешь, всё это ему по наследству досталось? Да, имение досталось по наследству, но это всё, – он обвёл рукой зал, – вокзал, ткацкая фабрика, скотобойня, что там ещё? – спросил Братухин то ли себя, то ли станционного смотрителя, но ответа не дождался. – Всё это он сам построил и организовал. Вот какой человек! До него эти места захолустьем были, а сейчас, гляди-ка, электричество даже есть, а эти подонки, большевики, всё это разграбить хотят. Никто из них ни капли сил не вкладывал, а заграбастать всё норовят.