Полная версия
Лицом вниз. Антология греческой прозы XIX века
Лицом вниз. Антология греческой прозы XIX века
Предисловие
Счастлив, кто падает вниз головой: Мир для него хоть на миг – а иной.
Владислав Ходасевич, 1922Предлагаемая вниманию читателя книга – антология новогреческой прозы второй половины XIX – начала XX века – запоздала более чем на столетие.
Название сборника «Лицом вниз»1 отражает, как кажется, непредсказуемость этих текстов и их новаторский характер и перекликается со знаменитой строчкой Ходасевича, послужившей эпиграфом к этому предисловию2.
Речь идет о прекрасной прозе, яркой и оригинальной, – возможно, лучшем из того, что было написано по-новогречески. Все авторы, представленные в данном сборнике, в большей или меньшей степени находятся в диалоге с европейской литературой и некоторыми шедеврами русской прозы XIX века (в частности, как будет показано ниже, с Достоевским). Однако парадоксальным образом имена писателей, представленных в сборнике, до сих пор практически неизвестны в России. Скажем больше: они и в Греции известны недостаточно, – точнее, речь идет о знаменитых писателях, но все большее количество читателей вынуждено читать некоторых из них в переводе (sic!) на новогреческий, то есть на тот вариант новогреческого языка, который называется «димотика».
Дело в том, что почти все тексты, включенные в настоящий сборник, написаны на кафаревусе – архаизированном книжном варианте греческого языка, сочетающем древнегреческую морфологию и новогреческий синтаксис. Кафаревуса (гр. «καθαρεύουσα», букв. «очищающая») – это язык, формально созданный в конце XVIII – начале XIX века с тем, чтобы стать официальным языком молодого греческого государства. Это был язык, очищенный от иностранных заимствований и включавший многочисленные кальки французских выражений, созданные с опорой на древнегреческую морфологию.
В сущности, нельзя утверждать, что кафаревуса явилась созданием греческих интеллектуалов конца XVIII века. Этот язык явился естественным продолжением и воплощением давней традиции, архаизаторской языковой политики, тенденции к постоянному возврату к эталонным образцам древнегреческого, это книжная форма греческого языка, которая культивировалась на всем протяжении существования Византии и восходит, по всей вероятности, к периоду аттикизма. В период турецкого владычества установка на архаизацию стала единственной надеждой на сохранение идентичности и национальной памяти греков. Не случайно для датировки греческих текстов исследователи часто руководствуются принципом: чем архаичнее текст, тем современнее автор.
Кафаревуса существовала параллельно с димотикой, «народным» языком, явившимся продолжением греческого койне. При этом понятие «кафаревуса» весьма размыто и неопределенно. Три главных прозаика Греции XIX века – Пападиамандис, Визиинос и Роидис – писали на кафаревусе, при этом речь идет о трех разных идиолектах, мгновенно опознаваемых и при этом совершенно различных. Фактически каждый литератор, писавший на кафаревусе, создавал свой собственный язык.
На протяжении длительного времени все официальное общение, университетские лекции, академический и юридический дискурс использовали исключительно кафаревусу. Любая рефлексия, рассуждение на абстрактные темы требовали использования кафаревусы. Это создавало странную раздвоенность сознания, когда высокий и низкий, сакральный и профанный, отвлеченный и бытовой дискурсы строго различались.
Решение языкового вопроса определенным образом коррелировало и с политической позицией. Последнее справедливо и для ХХ века, в доказательство можно привести то, что все прогрессивные правительства от Элефтерия Венизелоса в 1917 году до Андреаса Папандреу поддерживали димотику, в то время как консервативные и реакционные режимы (с единственным исключением – правительства Иоанниса Метаксаса, но об этом речь пойдет ниже) выступали против включения димотики в систему образования.
Вплоть до утверждения димотики в качестве государственного языка Греции кафаревуса служила для выражения консервативных идей правой партии, в то время как «левое» движение требовало языковой демократизации. Это привело к тому, что в 1950–1970‐х годах языковой стиль стал четко ассоциироваться с политическими взглядами и служил маркером отдельных групп единомышленников.
История введения преподавания на димотике правительством диктатора Метаксаса удивительна и достойна изложения. Впрочем, при ближайшем рассмотрении эта история идеально соответствует идеологической канве греческого языкового вопроса. В октябре 1936 года министр образования диктаторского правительства Метаксаса Константинос Георгакопулос разослал циркуляр по школам, утверждая, что сторонники димотики являются противниками национальной идеи. Реформы в системе образования интерпретировались им как попытка насаждения коммунизма. Последнее никого не удивило, поскольку все консервативные партии в Греции всегда поддерживали кафаревусу. Но диктатор занял совершенно неожиданную позицию применительно к димотике. Через месяц после своего прихода к власти он заявил в интервью, данном им газете, что димотикизм был чисто национальным явлением, он не имеет ничего общего с коммунизмом. Затем после отставки Георгакопулоса Метаксас назначил себя министром образования (1938–1941), и, хотя сам он всегда использовал в официальных речах кафаревусу и никогда не рассматривал перспективу превращения димотики в официальный язык государства, он немедленно учредил комитет, в который ввел Манолиса Триандафиллидиса и поручил ему составление современной грамматики новогреческого языка. Грамматика была напечатана в июне 1941 года. Метаксас даже написал введение к грамматике, в котором он утверждает, что грамматические правила привнесут в общее состояние вещей порядок и дисциплину, которых так не хватает грекам, и позволит им урезать их чрезмерно развитый индивидуализм. В свете последних событий сложно не изумиться проницательности Метаксаса. Но, как показывает практика, попытка свести греческий язык к кодифицированной «строгой» димотике явилась утопией, совершенно в духе Просвещения. Дух греческой вольности оказалось весьма трудно обуздать – особенно в его языковом воплощении.
Тем не менее следует отметить, что часто называемая «государственной грамматикой» или «официальной грамматикой» грамматика Триандафиллидиса до сих пор является самым авторитетным справочником по современной грамматике новогреческого языка. При этом Триандафиллидис очень определенно утверждал, что не ставит себе целью описать разговорный язык. Речь в данном случае идет о прескриптивной грамматике, которая основана на языке народных песен и подвергает этот язык стандартизации.
Отмена кафаревусы как официального языка в 1976 году и прекращение преподавания древнегреческого в школе привели к абсурдной ситуации – для современных молодых людей в Греции тексты, включенные в сборник, являются в определенной степени недоступными (многие из них, как было отмечено выше, переведены на димотику). Это поистине драматическая коллизия: представим себе ситуацию, если бы современный носитель русского был не в состоянии понимать язык Пушкина, Лескова, Толстого и Достоевского.
Однако ситуация с кафаревусой, на которой писали выдающиеся литераторы XIX века, гораздо сложнее, чем представляется на первый взгляд. На протяжении столетий византийские интеллектуалы, а затем их потомки и преемники, жившие уже в Османской империи, прежде всего воспринимали писание по-гречески как экзерсис, риторическое и стилистическое упражнение, заботясь прежде всего о грамматической правильности и верности древнегреческим эталонам. В их невероятно сложных и грамматически совершенных текстах отсутствует спонтанность и элемент импровизации.
При первом же приближении к текстам, представленным в сборнике, становится очевидна поразительная языковая свобода и раскрепощенность авторов. Языковая свобода коррелирует со свободой идеологической – не случайно именно сегодня греческая проза XIX века снова «входит в моду», становится объектом пристального внимания литературоведов, философов и прочитывается заново. Это по-настоящему модернистская проза, ее новаторство является совершенно естественным и спонтанным.
Тексты, входящие в сборник, не вполне однородны: несмотря на идею создания очищенного от заимствований, совершенного языка, каждый из писателей, представленных в данном сборнике, пользуется собственным языком, смешивающим «высокую кафаревусу», авторскую игру слов и различные языковые стили.
Таким образом, перед переводчиком стояла чрезвычайно сложная, почти нерешаемая задача – дать читателю почувствовать ритм, фактуру и атмосферу этой насыщенной прозы, где язык, собственно, является главным действующим лицом. Основным аргументом противников возможности адекватного перевода является постулат о невозможности перевести культурный контекст: случай греческой прозы XIX века – максимально сложный с этой точки зрения.
Вторая половина XIX века – весьма запутанный, драматический и интересный период истории Новой Греции. В 1821 году произошла греческая революция, позади осталась мрачная эпоха туркократии. Происходит становление греческой государственности и напряженные поиски национальной идентичности.
«We are all Greeks» («Мы все греки»), – писал Перси Биши Шелли, боготворивший античную Грецию. Не вполне ясно, имел ли он при этом в виду своих современников, говоривших по-гречески. Скорее всего, не имел. В век Просвещения эту фразу могли повторить за ним многие европейцы.
Всеобщее преклонение перед идеалами Древней Греции ставило перед потомками греков сложную, почти нерешаемую задачу – сохранить неизменным язык, который по определению должен меняться вместе с обществом. Сложность греческой языковой ситуации, раздвоенность языкового сознания греков, диглоссия и полиглоссия – все это (и многое другое) явилось следствием того, что греки очень рано – уже в V веке до н. э. – осознали эталонную значимость своих текстов, стали воспринимать кодифицированную норму как национальное достояние.
Очевидно, что идея о преемственности греческой культуры, о том, что новые греки действительно являются наследниками тех, великих, далеко не всем кажется бесспорной. Многие утверждают (и не без оснований), что античное наследие было получено греками ready-made в виде готового пакета в эпоху Просвещения, из рук Европы и, в отличие от европейцев, им не нужно было прилагать усилий, чтобы переработать и адаптировать для восприятия это наследие.
Действительно, многое о своем античном прошлом греки стали узнавать в эпоху Просвещения после длительного и тягостного периода туркократии. Сейчас нам известно, что даже о своих народных песнях они стали задумываться после выхода в свет народных греческих песен, собранных и изданных замечательным французским романистом, историком и фольклористом Клодом Форьелем. И тем не менее из рук Европы греки получили в XVIII–XIX веках, возможно, и забытое – но свое.
В этом отношении тексты, собранные в данном сборнике, очень показательны. Представлены все слои греческого общества – от аристократа Теотокиса до разночинца Визииноса. Но для всех этих писателей характерна ярчайшая индивидуальность и абсолютная свобода: спонтанность, суровый дарвинизм в сочетании с элементами магического реализма (в прозе Пападиамандиса), космополитизм и новаторство (у Мицакиса), психологизм и терапевтическая авторефлексия у Визииноса, обостренное чувство социальной несправедливости Вутираса и его фантастический дар рассказчика, эпическая интонация Теотокиса, вырастающая из народных песен.
Авторы, представленные в сборнике, категорически не похожи между собой, однако их объединяет одна общая черта: они свободны от мучительного сопоставления себя с Древней Грецией, не рефлексируют по поводу античного наследия и древнегреческой мифологии, не пытаются уложить свое творчество в прокрустово ложе архаизаторства. Прямых отсылок к античности в этих текстах нет, и это не случайно. Авторам не нужно обосновывать и доказывать свою «греческость». И именно поэтому поразительная героиня Пападиамандиса, кажется, восстанавливает своим существованием какие-то еще догреческие балканские архетипы, неуловимо напоминая нам о Медее.
Мы надеемся, что эта прекрасная и неожиданная проза придет к своему читателю и продолжит существование на русском языке, изменяя литературный ландшафт нашего отечества.
Ф. А. ЕлоеваАлександрос Пападиамандис
Биография писателя
Александрос Пападиамандис родился в 1851 году на острове Скиатос, в западной части Эгейского моря, в обедневшей семье потомственных священников. В семье было трое сыновей и четыре дочери, своим не вышедшим замуж сестрам Пападиамандис помогал всю жизнь, очень рано научившись сочувствовать страданиям женщин и их тяжкой судьбе.
В раннем детстве Пападиамандис стал петь в церковном хоре, прекрасно знал церковную литургию, в детстве пробовал писать иконы – глубокая вовлеченность в церковную обрядность будет сопровождать писателя всю жизнь. В школе он учился с большими перерывами, семья бедствовала, и мальчик должен был помогать отцу. В 1872 году Александрос едет на Афон, где на протяжении восьми месяцев остается послушником. Однако, решив, что «не достоин ангельского чина», он возвращается в мир, поступая в Афинский университет.
В это же время он начинает активно заниматься журналистикой и литературными переводами (в университете он увлеченно учит английский и французский). Знакомство с известным издателем Власисом Гаврилидисом увеличило его заработки. Тем не менее в жизни писателя мало что изменилось: всю жизнь его сопровождала бедность; казалось, что первого числа каждого месяца, получив гонорары, он делал все возможное, чтобы от них избавиться – отсылал значительную часть на Скиатос, просто раздавал, отдавал долги – и оставался почти нищим, «монахом в миру», как он сам себя назвал. Он писал свои рассказы и заметки на краешке стола в таверне, носил одну и ту же одежду, почти что живописные лохмотья – на фотографиях поражает сходство Пападиамандиса с Верленом. Такой образ жизни он вел на протяжении многих лет, он очень мало общался с людьми (хотя довольно рано сформировался круг людей, близких к нему и восхищавшихся его творчеством, в который входили известные литераторы и издатели), очень много писал, не успевая выполнять заказы, и в конце жизни много пил.
В 1908 году Пападиамандис возвращается на Скиатос, в 1911-м умирает.
На Скиатосе он продолжает писать, последние рассказы написаны на димотике.
«Убивица» («Φόνισσα») – главное произведение Пападиамандиса
«Убивица»3 – одно из самых знаменитых произведений греческой литературы и безусловно самая известная повесть Пападиамандиса.
Сюжет повести поражает – главная героиня, мудрая, разумная, физически сильная и ловкая, как бы вышедшая из «Материнского права» Бахофена Хадула, или Франгоянну, занимается врачеванием и помогает женщинам всего острова при родах и в иных ситуациях. Она преданная мать и рачительная хозяйка. Повесть начинается со сцены, когда глубокой ночью, укачивая новорожденную болезненную внучку, старуха размышляет о беспросветности женской жизни и о том, что рождение девочек, которым нужно собирать приданое, делает жизнь семьи совершенно невыносимой. Внезапно она душит свою внучку. Эта сцена отчасти напоминает рассказ Чехова «Спать хочется» с той разницей, что размышления Хадулы, приводящие к преступлению, основаны на выверенных и точных социологических наблюдениях. Это не спонтанное действие, а результат логической операции. Далее на всем протяжении романа Франгоянну продолжает убивать девочек, хладнокровно и методично.
При этом она действует совершенно бескорыстно и убеждена, что зло творится во благо людей и оправдано высшим судом. В описании убийств девочек, которые осуществляет Хадула, есть элементы натурализма, читатель понимает, что имеет дело с серийным убийцей.
Тем не менее при чтении повести возникает странное чувство, которое усугубляется по мере развития сюжета. Не возникает сомнений, что автор сочувствует своей героине и, возможно, отчасти побаивается ее. Пападиамандису вполне удается сделать жертвой эмпатии и читателя, который с ужасом следит за действиями Хадулы, но одновременно опасается, что она будет схвачена.
Описывая родной Скиатос, Пападиамандис, вслед за Прустом с его Комбре и Фолкнером с его Йокнапатофой, создает свой собственный мир, наслаждаясь каждой деталью: холмы, зеленые лощины, таинственые овраги, морские берега наполняют его страницы, однако этот мир не выдуманный, а совершенно реальный. Кажется, что автору важно, чтобы тот Скиатос, который он помнит, существовал вечно на страницах его книг.
Проза Пападиамандиса глубоко этнографична, в первом же предложении повести он неожиданно упоминает о местном названии приступки у камина, «фугоподаро», описывая дремлющую возле больной новорожденной внучки Франгоянну. Это очень характерный прием, который не зависит от напряженности повествования. Кажется, что Пападиамандис наслаждается диалектизмами и этнографическими деталями.
Принято считать, что с прозой Пападиамандиса на смену романтизму приходит реалистическое направление. Но это не вполне так. Творчество Пападиамандиса глубоко сюрреалистично и включает элементы магического реализма, что местами напоминает произведения латиноамериканских писателей – Маркеса и Кортасара. Безусловно, эта писательская манера сочетает в себе и архаизаторство, и новаторство, если воспользоваться терминологией Тынянова. Пападиамандис прекрасно осведомлен о том, что происходит в современной ему европейской литературе. Но с другой стороны, в его сознании звучат псалмы и демотические народные песни.
«Пападиамандис – Достоевский греческой литературы». «Апории» Пападиамандиса
«Пападиамандис – Достоевский греческой литературы» – это сравнение принадлежит выдающемуся греческому поэту Костису Паламасу; сегодня оно воспринимается как отчасти стертое клише. Оппоненты утверждают: единственное, что оправдывает такое сравнение, – это некоторое сходство тем и мотивов повести «Убивица» и романа «Преступление и наказание».
В 1889 году Пападиамандис переводит с французского языка «Преступление и наказание»: итальянскому исследователю Маттео Миано принадлежит ряд статей о Пападиамандисе как переводчике. В этих статьях Миано убедительно показывает, что пассажи, переведенные Пападиамандисом, ближе к Достоевскому, чем к французскому тексту-посреднику. Последнее он объясняет не метафизикой, а реальными схождениями автора и переводчика.
Роман «Преступление и наказание» был опубликован в России в 1866 году, переведен Пападиамандисом и увидел свет в Греции в 1889-м, повесть «Убивица» издана в Греции в 1903-м. Совершенно очевидно, что повесть написана под влиянием «Преступления и наказания», но отличий здесь, как кажется, больше, чем совпадений. Тем не менее сопоставление с романом Достоевского повести Пападиамандиса может быть оправданным – работает эффект остранения. При приближении к творчеству Пападиамандиса выявляются противоречия, которые можно назвать «апориями» Пападиамандиса – диаметрально противоположные суждения критиков и читателей – разные мифологии, связанные с писателем.
1. Александрос Пападиамандис воспринимается сегодня в Греции как один из самых выдающихся греческих прозаиков. Однако за границами Греции писатель практически неизвестен.
Первый роман «Переселенка» был напечатан в 1879 году, но известность пришла к писателю после короткого рассказа «Христов хлеб». При жизни гораздо большей популярностью пользовался его троюродный брат, писатель Александрос Мораитидис.
В настоящее время становится очевидным, что слава Пападиамандиса только растет – сегодня это знаменитый в Греции писатель, окруженный магическим ореолом. Критики и читателя спорят о нем с все большей страстностью, при этом при чтении критических работ часто возникает сомнение, что многие авторы, воспевающие патриархальность и глубокую религиозность, кротость и смирение автора, действительно прочли его тексты. Точнее, прочли до конца. Ниже будет сделана попытка пояснить эту мысль.
2. «Гениальность Достоевского не вызывает сомнения у читающей публики всего мира. Достоевский был неповторим. Ни его духовные искания, ни его “средства передвижения” не предполагали никакой возможности повторения», – писал в своем эссе о русской прозе Иосиф Бродский4. У читателя может возникнуть ощущение, что он не понимает Достоевского, но сомнения в его величии не возникает. С Пападиамандисом дело обстоит гораздо сложнее. Его творчество рождает совершенно противоположные точки зрения: от мнения, что Пападиамандис – величайший писатель Греции, до полного неприятия его творчества. Так, замечательный литературный критик, написавший одну из самых известных на сегодняшний день историй греческого языка, К. Димарас сказал по поводу Пападиамандиса буквально следующее: «Пападиамандис легко читается теми, кто не привык к высокой литературе, он не требует никакой предварительной подготовки. Бедность выражений принимается за лаконичность, претенциозность за изысканность, игра слов за духовность»5.
Однако сегодня Пападиамандис представляется одним из самых сложных для восприятия писателей Греции, а его поэтичность может быть поставлена в один ряд с Соломосом и Элитисом, посвятившим ему восторженное эссе «Магия Пападиамандиса».
3. Пападиамандис происходит из традиционной православной семьи, бедного островного клира6. Его проза представляет собой идеальное воплощение незамутненной и ясной православной идеи. Оппоненты этого мнения утверждают, что проза Пападиамандиса содержит огромное количество языческих и мистических элементов. Творчество писателя предоставляет критикам широкие возможности фрейдистских толкований. Кроме того, многие произведения пронизаны идеями дарвинизма и натуралистической школы. Часто говорят о том, что аскетизм писателя (он никогда не был женат и жил в бедности) явился абсолютно вынужденным – всю жизнь он должен был содержать незамужних сестер и очень сильно страдал от бедности. Пападиамандис стал первым писателем в истории Греции, жившим на литературный заработок. Он писал за деньги, страшно спешил и практически никогда не правил свои сочинения – последнее очень напоминает стиль работы Достоевского. Очевидно, что спешка во многом определила неповторимый стиль обоих авторов. Под конец жизни Пападиамандис не мог больше справиться с тяготами жизни и начал пить.
4. Пападиамандис – самый греческий из греческих авторов. Сторонники этой точки зрения признают факт мистической и языческой окрашенности его творчества, но постулируют его абсолютную оригинальность, аутентичность и полную независимость от европейской традиции. Оппоненты данной точки зрения справедливо утверждают, что Пападиамандис вошел в греческую литературу как переводчик (занимаясь поденным литературным трудом), у него было прекрасное европейское образование, он переводил с французского и английского и умер с томиком Шекспира в руках. Сильное влияние на него оказали Диккенс, Эдгар По, Достоевский и Верлен (многие, лично знавшие Пападиамандиса, отмечали его портретное сходство с Верленом).
Проблема перевода повести и греческий «языковой вопрос»
Повесть «Убивица» переведена на многие европейские языки. Переводчики сразу сталкиваются со сложностью перевода греческого заголовка (см. сноску 1). В греческом слове «φόνισσα» звучит патетика древнегреческой трагедии, почти отсылка к «Медее» Еврипида, что сложно передается в переводе на другие языки.
Дальше всего, как кажется, в переводе заголовка отступает от оригинала тонкий исследователь и прекрасный знаток Пападиамандиса Ги Сонье, ср. Les Petites Filles et la Mort «Девочки и смерть» (букв. «Маленькие девочки и смерть»)7.
Звучание заголовка сразу погружает нас в зловещую атмосферу женского мира Пападиамандиса.
Сонье отмечает в своих комментариях к переводу о том, что французский язык оказался совершенно не приспособленным к передаче всей мощи регистров того удивительного языка, на котором пишет Пападиамандис. Он сложнейшим образом переплетает высокую кафаревусу, описывая магическую красоту природы Скиафоса, народный говор острова, разговорную кафаревусу, на которой общались представители бедного клира, – при этом он, очевидно, совершенно не задумывается, в отличие от своих современников, о проблеме языкового выбора. Язык его свободно льется, что, в частности, обусловлено спешкой (как и в случае Достоевского).
«Убивица» как социологическая повесть
Некоторыми критиками произведение Пападиамандиса воспринимается прежде всего как социальный роман. В своей повести автор поразительно точно описал ситуацию, царившую в его время на Скиатосе: работать приходилось в основном женщинам, в то время как мужчины стремились эмигрировать (что также отображено в «Убивице», вспомним сыновей Франгоянну).
