Осень давнего года. Книга вторая

– Взво-од, смирно! – рявкнул Савва Романович. – Слушай мою команду: живо набрать камней!

Щукин и Мухин, присев на корточки, выполнили приказ.

– Теперь за мной, короткими перебежками, кидая камни в собаку, но не попадая в нее, – вперед!

Страус выкатил глаза и громадными прыжками помчался по дороге. Мальчишки, пуляя камнями, устремились за птицей. Ребенок не заметил своих спасителей и резво пробежал мимо них. Животное, отскакивая от падающих рядом булыжников, поневоле замедлило движение. Собака увидела прапорщика с подчиненными и удивленно мотнула головой. Затормозив, псина попыталась сесть. Но она была слишком измождена для такого простого действия. Собака взвыла, повалилась на дорогу и стала биться в конвульсиях. Мальчик в это время, едва не сбив нашу компанию с ног – хорошо, что мы догадались посторониться! – поравнялся наконец с каретой. Ребенок забрался в нее прямо по лежащему через порожек Шакловитому и попытался захлопнуть за собой дверцу. Понятно, что из этого ничего не получилось: отгородиться от опасности мешало тело Федьки. Ребенок опять заплакал – теперь от бессилия! – и принялся трясти Шакловитого за плечи:

– Боярин, а боярин, очнись! Давай закроемся от собаки, а то она нас обоих заест!

Тот не шевелился. Впрочем, мальчик расстраивался зря: животное на дороге уже затихло и перестало дергаться. Похоже, оно сдохло. К карете возвратился прапорщик вместе с запыхавшимися мальчишками. Ленька и Пашка сияли, торжествующе поглядывая на нас. Птица вскинула голову и крикнула:

– Взво-од, стройся!

Наши давние враги торопливо встали плечом к плечу и подравнялись. Страус, радостно взмахнув крыльями, сказал:

– Рядовые Щукин и Акимов! Приказом по взводу объявляю вам благодарность за проявленные в атаке быстроту и храбрость! Собака действительно оказалась бешеной. Но вы, не испугавшись ее, пошли в наступление и задержали бег больного животного. Малыш спасен. Боевая задача выполнена.

Что ж вы думаете? Ленька и Пашка расплылись в улыбках! Мало того: мальчишки выкатили грудь колесом и гаркнули:

– Служим России!

Мы с сомнением переглянулись: не слишком ли много берут на себя эти типы? Особенно учитывая, что они пока еще и не солдаты! Дурачки ненадолго стали ими только здесь, в Нелживии – да и то по милости Саввы Романовича. А отвечать, смотрите, дурачки научились, как настоящие армейцы! Но страус, похоже, не возражал против их отклика на объявленную благодарность. Вид у птицы был довольный. Ну, что ж. Если Савва Романович считает, что все происходит правильно, я тоже, пожалуй, воздержусь от ехидных замечаний в адрес мальчишек. И, по правде говоря, маленького раба они и в самом деле выручили из беды – с этим не поспоришь. Ладно уж, пусть радуются!

Ребенок внезапно замолчал – мне показалось, от испуга. Мы оглянулись на карету. Вот оно что! Жестокий Федька пришел в себя, сполз по ступенькам наружу и сидел теперь в пыли, хлопая глазами. Вот его взгляд упал вниз, на перепачканный кровью, изорванный кафтан. Злодей вздрогнул, вскочил на ноги и начал озираться по сторонам. Потом обошел карету, заглянул под нее. Облегченно вздохнул. Спросил в открытое оконце экипажа:

– Андрюшка, ты здесь?

– Здесь, боярин, – всхлипнул мальчик. – Жду, чего прикажет твоя милость.

– Ты никуда не отходил?

– Нет, боярин. Ты ведь запретил мне отбегать от кареты больше чем на пять шагов. А ежели ослушаюсь, сулил на конюшню отправить, чтобы розгами выпороть, – ответил ребенок с настороженной хитростью загнанного зверька. Конечно, дитя не могло признаться злому господину в том, что недавно пыталось убежать от него! Ведь это впоследствии означало бы для малыша неминуемую расправу на конюшне. – О-о-ой!

– Чего пищишь, постреленок? – с подозрением спросил Шакловитый.

– Да словно бы, боярин, комарик малый меня в губу укусил, – ответил Андрейка. – Я по нему хлопнул, смотрю – а никакой мошки и нет. Верно, она в окошечко вылетела.

– Вот дурень, – лениво протянул из-за экипажа Федька. – Ну, разве бывают осенью комары?

– Сам дурень! – крикнула я. – Из-за твоей жестокости ребенку приходится врать. А Нелживия малыша за это наказывает, хотя надо бы, по справедливости, его господина!

– Кто-о тут смеет на меня, главного советника царевны-государыни, рот разевать?! – в бешенстве заорал Федька, выскочив из-за кареты. – Да еще продерзостно о справедливости рассуждать, коей нет и не было на свете?

Не увидев «оскорбителя», мерзавец опустил поднятую для удара руку и удивленно крякнул. Продолжая осматриваться, спросил елейным голоском:

– Так, стало быть, Андрюшенька, ты отсюда вовсе не отлучался?

– Нет, боярин. А-ах… Вдругорядь комар кусается!

– Тогда ты, значит, ведаешь до скрупулезности, что здесь произошло. Ну-ка, вылезай наружу! Стань насупротив. Смотри мне в глаза. Так. Отвечай теперь немедля: кто на мне кафтан подрал и крючьями железными грудь мою истерзал до крови? Кто у меня плетку вырвал и за стену забросил? Почему я без памяти оказался, головой в карету посунувшись?

Мальчик упал на колени и умоляюще сложил ручки:

– Не прогневайся, боярин, смилуйся над нерадивым холопом! Упустил я из виду обидчиков господских. Только помню: возле тебя в ярком полыме красная гадина мелькала. Ух, и когти у нее были – каждый будто мой мизинец! И еще очи круглые эта нежить зело страшно выпучивала – они светились, точно огненные плошки.

Шакловитый что-то промычал. Наклонился к Андрейке, с притворной лаской погладил его по голове. Проговорил вкрадчиво:

– Ну, полно, холоп мой верный. Встань. Не сержусь я на тебя.

Ребенок, бросив на своего владельца недоверчивый взгляд, поднялся на ноги. Впрочем, он тут же отступил на всякий случай подальше: очевидно, малыш успел хорошо изучить коварный нрав Федьки. Шакловитый кашлянул:

– Ты вот что, Андрюшенька. Я тебя, конечно, бью иногда. И тут ничего не поделаешь: таково исстари повелось. Господин, как известно, завсегда прав, а его раб – виноват. Но ты на меня зла не держи. А самое главное – никому в доме, как вернемся, не сказывай про ту гадину, что здесь видел. Иначе донесут в Аптекарский приказ о сотворенном якобы Феодором Леонтьевичем колдовстве, и плохо будет нам обоим! И господина на дыбу подвесят, будут драть раскаленными щипцами, и раба его не пожалеют. Так что держи рот на замке! Понял?

– Понял, – дрожа, ответил маленький холоп и отступил еще дальше.

– А бью я тебя от сокрушения сердца, – продолжал негодяй, – потому что не могу спокойно переносить несправедливость жизни. Вот скажи, чем я хуже надменных московских бояр? Они ведь глупы, и ленивы, и неповоротливы. Только и радости у этих увальней – надев шубы да шапки горлатные, в кремлевских покоях от жара упревать, в надежде на царевнину милость. Или еще между собой спорить, кто из них древнее родом и кому, стало быть, надлежит на пирах да на советах ближе к царям сидеть. Что и говорить, олухи! Боярство наше – зяблое дерево. Никакой пользы от него нет, один крик да гордыня непомерная. А я-то и ловчее их, и живее умом, и быстрее в делах. Оттого государству Московскому от меня большой прок, ибо я завсегда нужды его и выгоды наперед рассчитать могу. Да и посоветовать, как водится, могу государыне Софье Алексеевне, что следует предпринять в том или ином случае. Конечно, собственную выгоду я тоже умею соблюсти, хе-хе! Зря, что ли, жалован был за верную службу государями Московскими? Дарованы мне были и чины высокие, и поместья богатые. Последнее имение, на Брянщине, получил недавно от царевны-государыни совместно со званием думного дворянина – еще и двух лет не прошло с того радостного дня. Это ли не отличие, не почет?! А князья да дворяне знатные все же нос дерут передо мной, смеются, худородным называют, выскочкой пустомельным! Просто, ты понимаешь, кровь закипает от ярости из-за этакого презрения к мудрому советнику государыни! Я же повинен только в том, что не из князей столичных вышел, а из брянских детей боярских! Не утрудились мои пращуры при возвышении Москвы в столицу переселиться да к царям русским вовремя подольститься – а я страдай! Вот так, холоп мой Андрюшка: в бедах детей всегда отцы бывают виноваты. Взять хотя бы и твоего родителя. Ткач он умелый, сукна выделывает добрые. Да угораздило же незадачника прошедшей зимой забрести в кружало и хлебнуть там лишнего! Ну, и не дошел простак до дома, упал в снег и заснул. Утром стража его нашла, подняла, домой направила – но что толку! Застудился глупец на морозе. Стали его лихоманки жаркие трепать – еле выжил твой отец. Три месяца пластом пролежал, ничего не соткав. Понятно в таковом разе: откуда ж ему было взять денег, чтоб заплатить в казну тягловый налог? «Пришел ткач ко мне бить челом: „Займи“, – говорит, – немного, уважаемый Федор Леонтьевич. Иначе предстоит мне вместе с многочисленным семейством по миру идти. А к Троице я тебе, дескать, долг с наросшими деньгами всенепременно верну». Ну, я дал. Да только не сумел слободянин к лету достаточно наработать, чтобы деньги в срок вернуть – вельми слаб был после болезни. Все кашлял да за грудь хватался – какое уж тут ткачество? И ничего другого не оставалось твоему отцу, Андрюшка, окромя как привести сына в терем да в холопы и запродать, пока я не потребовал в Дворцовом приказе описать ваш дом и имущество. Иначе: прощайте, мои денежки! Ух, я в таких случаях очень строг бываю и справедлив: обязался что-то исполнить – значит, сделай, хоть в лепешку расшибись! Сам твой родитель в холопы ко мне пойти не мог: тогда семья ваша вся сгибла бы от голода. Получается, через кого ты, дитя, кнута получаешь безвинно? Через родного же отца. Потому и терпи кротко, бессловесно побои нещадные – вот как сегодняшний, скажем. Ибо надо же мне на ком-то злобу срывать! Каждый раз, когда приезжаю я в Потешный городок по поручению благодетельницы моей, царевны-государыни, обязательно выношу на себе высокомерие княжеское да боярское. Сквозь зубы нынче у ворот поздоровались со мной Черкасский, да Троекуров, да Голицын! Ну, и взыграло во мне ретивое, и всыпал я тебе горячих от души. Но ведь сие справедливо, Андрюшка! Рассуди сам: почему я через своих незадачливых пращуров должен мучиться, а ты через твоего отца – нет? Нехорошо получится, нечестно!

Мальчик в ответ на это подлое заявление прижал ручонки к глазам и заплакал. Из-под кареты к Шакловитому метнулось рыжее пятно. Мерзавец отчаянно замахал руками и словно бы подавился собственными словами. Так и есть! Изо рта Федьки свесился вниз распухший синий язык. На конце его висела, рыча, большая лисица. Она жадно рвала и глотала лживую часть тела Шакловитого. Вот боярин наклонил голову, увидел зверя и заскулил. Андрейка вздрогнул, отнял ладошки от глаз, испуганно попятился. Тут мы словно очнулись! До сих пор все только и могли, что таращиться друг на друга, слушая ахинею, которую нес Федька – настолько она была наглой и дикой! Прадеды ему, видите ли, не угодили, не сумели сто лет назад стать московскими князьями! Только ведь если бы не они, сам Шакловитый – такой «живой умом»! – вообще бы на свет не родился. И еще, надо же было додуматься: на полном серьезе назначить малыша ответственным за карьерные неудачи собственных предков! И приводить при этом какие-то доводы в пользу собственной изуверской правоты. Но теперь уж мы дали волю возмущению! Я и Светка первыми подскочили к Федьке и залепили ему пощечины: Ковалева – справа, я – слева. Шакловитый изумленно примолк и заворочал глазами, пытаясь обнаружить нас. Как бы не так! Акимов не зря остался сидеть за кустами – выдать нас было некому. Щука поднял камень, прицелился и запустил его в советника. Попал по правому плечу. Федька вскрикнул. Саня, подойдя к садисту сзади, дал ему пинка. Шакловитый не удержался на ногах и полетел вперед, чуть не подмяв собой урчащую от злобы лисицу. Но там его уже поджидал Савва Романович. Он не позволил вруну упасть. Вытянув навстречу Федьке огромную ногу, страус принял на нее советника и мощным броском закинул Шакловитого на крышу кареты. Лиса во время полета оторвалась от полусъеденного языка негодяя, свалилась на землю и куда-то исчезла.

– Аи-иэ! А оэ э уу! – донесся сверху молящий голос Шакловитого.

– Простите! Я больше не буду, – перевела я.

Светка уперла руки в боки:

– Да уж конечно! Трудненько Вам будет мучить ребенка, сидя на крыше.

– Слушай, Павлик, – спросила я у Мухина, – а ты почему не наподдал Федьке? Может, ты считаешь, что он прав? Отвечай!

Мальчишка в ответ криво усмехнулся и отвел глаза в сторону. Это меня еще больше рассердило. Я схватила Мухина за плечи и начала трясти.

– Ира, – строго сказал Савва Романович, – оставь Павла в покое. Что ты знаешь о своем товарище, чтобы судить о его поступках?

Я прошипела:

– Еще чего, нужен мне такой товарищ, который с фашистом заодно!

– Нет, не заодно, – покачал головой страус и обратился к Пашке: – Правда, рядовой?

Мухин сгорбился. Губы его задрожали. Мальчишка шагнул к Щуке и спрятался за Ленькиной спиной. «Что все это значит?» – удивилась я. Случайно мой взгляд упал на Андрейку. Ребенок потрясенно смотрел на крышу экипажа, где сидел, что-то шамкая, его господин. Шакловитый жестами подзывал маленького холопа. Тот испуганно пятился назад, не замечая нашу группу на своем пути. Вот Андрейка наткнулся на Саню, быстро повернулся, никого не увидел и замер на месте, как зайчонок. Иноземцев смутился и неловко погладил бутуза по голове:

– Не бойся, мы тебе плохого не сделаем. Будь смелее, ты же пацан!

Малыш улыбнулся и обхватил нашего друга ручками за пояс. Мы со Светкой подбежали к ним и тоже начали обнимать Андрейку. Мальчику это очень понравилось – наверное, бедного ребенка давно уже не ласкали! Шакловитый на крыше кареты встрепенулся и въедливо спросил:

– Эй, огарок, чего ты там ухмыляешься и руками машешь? Обрадовался, что я тебя достать не могу? Так я сейчас слезу и…

– И не тронешь мальчика пальцем! – рявкнул ему в лицо подскочивший к экипажу Савва Романович. – Понял, Гиммлер недобитый?

Страус, распушив перья, крепко клюнул Федьку в лоб. Тот откинулся навзничь и завизжал:

– По-онял, Ваша милость! Не прогневайтесь на меня, глупца бессчастного! Не погубите жизни моей во цвете лет!

– Немедля сесть! – скомандовала птица.

Советник суетливо повиновался.

– Прыгнуть с кареты на землю!

Шакловитый, перекрестившись, свалился вниз. Вскочил, начал кланяться, поворачиваясь бледным лицом в разные стороны:

– Вот он я, Ваша милость, слуга Ваш преданный и усердный. Приказывайте! Все, что пожелаете, вмиг исполню.

Савва Романович брезгливо потряс головой и чуть отступил от негодяя:

– Сади ребенка в карету – да не вздумай, даже случайно, сделать ему больно! Потом оправься, отряхнись, подтянись – а то ты на чучело похож! – и ступай к воротам, их вот-вот откроют. Не забыл за передрягами, для чего отправила тебя сюда государыня Софья Алексеевна?

– Нет, Ваша милость! – выкатил глаза Федька. – Все как есть помню.

– Вот и выполняй! – гаркнула птица. Потом вздохнула, повернулась к нам: – Рядовые, отпустите Андрюшу. Этот эсэсовский выползок, – страус презрительно махнул крылом в сторону советника, – пока больше не посмеет мучить ребенка. Так что не беспокойтесь за мальца, побои ему в ближайшем времени не грозят. А вам тоже пора в Пресбург, не забыли?

Иноземцев осторожно отцепил Андрейкины ручки от своего пиджака. Мы с подружкой с сожалением отпустили вихрастую головенку мальчика. Отошли назад. Малыш оглянулся – и, разумеется, не увидел нас. Страус поднял лапу и ткнул ею советника в спину:

– Чего стоишь? Выполняй приказ!

Шакловитый на трясущихся ногам подковылял к Андрейке и сказал ему фальшиво-сладким голосом:

– Ну, идем в карету, дитятко милое. Посидишь там, пока я с делами управлюсь.

Тот покорно подал мерзавцу руку и поплелся за Федькой к экипажу. У меня сдавило горло от жалости. Несчастный ребенок, оторванный судьбой от семьи! Ну, как помочь ему вернуться к маме и папе?!

Из-за угла крепости послышался мощный гул голосов. Наверное, там что-то произошло! Страус кивнул нам и Леньке с Пашкой, показал крылом вперед, быстро зашагал к воротам. Все поспешили за ним. Вот и площадка перед Потешным городком. Почему вдруг наступила тишина? И господа, и слуги молчат словно воды в рот набрав и взволнованно смотрят в сторону реки. На глади Яузы покачивается широкий плот. На плоту стоит карета, запряженная серыми лошадьми. Вокруг нее – разноцветная толпа. Плот причаливает к берегу. Двое слуг соскакивают на землю, привязывают сооружение к береговым опорам. Возница трогает лошадей, они осторожно свозят экипаж с плота. Карета, еле-еле трюхая, медленно приближается к городку. Вдруг сзади нас слышатся знакомые голоса:

– Вы видите, князь Борис Алексеевич? Я думал, это пустой слух насчет прибытия матушки-царицы! А она, извольте видеть, и взаправду уже здесь. А как же, скажите, обычаи старинные, древлие законы благочестия, кои гласят: не годится государыне среди суетной толпы открыто появляться! Ее место – тихие покои дворцовые. А если случается царице следовать на богомолье в дальний храм али монастырь, то выехать она обязана тайно, скрытно от народа московского – и не светлым днем, а рано утром либо в темный ночной час. Тут же – что делается!

– Ну-ну. Успокойтесь, уважаемый Иван Борисович. Нам, конечно, ведомо, сколь привержены Вы соблюдению стародавних заповедей, как и все Троекуровы. Но ведь, как известно, и покойный государь Алексей Михайлович лишь один разок слегка пожурил Наталью Кирилловну за то, что она приоткрыла окно кареты среди множества народа во время царского выхода. Государыня супруга своего скромно выслушала, а потом-таки снова и снова открывала оконце – и ничего!

Мы со Светкой оглянулись: прямо за нашей группой стояли те самые двое вельмож, которых мы встретили, впервые подойдя к Пресбургу.

– Так ли уж необходимо затворничество теремное да дворцовое, в коем без вины прозябают жены и дочери царские и боярские? – продолжал Борис Алексеевич. – Я вот, хотя тоже из старинного рода Голицыных происхожу, не вижу никакой надобности в таком насилии над естеством человеческим. Ну, зачем девиц и женщин взаперти держать?

– Скажи еще, свет-князь Борис Алексеевич, – загорячился Троекуров, – что следует их и воспитывать по-иноземному, приобщая к наукам латинянским!

– А что плохого будет, ежели девица с ранних лет ума наберется? – не сдавался Голицын. – Тогда она сможет без ложного стеснения достойно поддерживать разговор с мужчинами, а не прятаться в задних комнатах, как дурочка убогая. Наталья-то Кирилловна, государыня наша матушка, жила в отрочестве в доме дяди своего, Артамона Матвеева. И вот он, как истинно заботливый родственник, денег на ее образование не жалел, обучал девицу тем же европейским премудростям, кои постигал его сын – сиречь гиштории, математике, словесному искусству и даже такой почти неведомой у нас науке, как физика. Так-то, друг мой Иван Борисович! А ты думал, почему столь умна царица-матушка, столь тонка она в обхождении? Почему деток своих с самых младых лет – я слыхал, что Петра Алексеевича с трех с половиной! – грамоте обучила? Зачем она учинила Потешное войско, где наш юный государь и языки иноземные – от офицеров из Немецкой слободы, и пушкарское дело, и науки точные, и умение водить войска, и обретать себе сподвижников в игре постигает? Да затем, что государыня видит ясно: сынку ее предстоят великие дела! – и готовит Петра Алексеевича к борьбе и трудам. Светла разумом Наталья Кирилловна – и государю нашему молодшему истинная опора!

Троекуров насмешливо хмыкнул:

– Ну, и наговорил, Борис Алексеевич! В чем-то, пожалуй, ты и прав: недаром ведь состоишь при Петре Алексеевиче дядькой-воспитателем. Знаю, что поощряешь ты изо всех сил его занятия здесь, в Преображенском, военным делом и науками. Да и сам открыто дружбу с иноземцами водишь, латынский язык до тонкостей знаешь. Но то – дело мужское! А ведь сейчас по-твоему выходит, что девиц, для превращения их в будущем в хороших матерей, надо учить всяким немецким фокусам – математике там, гиштории…

– Чтению книжек, как Костину! – ехидно заметил Щукин.

– И игре в шахматы, как Ковалеву! – подтявкнул ему Мухин.

Вельможи испуганно икнули и замолчали – хотя и неясно, но они услышали реплики мальчишек. Ну, разве можно так глупо обнаруживать себя – и нас заодно? Сашка повернулся к Леньке и Пашке и показал им кулак. Савва Романович возмущенно взмахнул крыльями. В сердцах клюнул дурачков сверху по затылкам и рявкнул:

– Не рассуждайте о том, в чем не понимаете! Образованная, благородная умом женщина – настоящее украшение жизни человеческой!

– Охти мне, грешному, – пробормотал, крестясь, Иван Борисович. – Мало того, что визжит кто-то рядом, аки порося у пустого корыта. Тут еще ветер чуть с ног не сваливает на ровном месте…

Борис Алексеевич захохотал:

– Знамо дело, даже воздух говорит тебе, воевода Киевский, что я прав!

Троекуров вытаращил глаза и попятился, грозя пальцем Голицыну:

– Признайся, Борис Алексеевич: это все ты устроил! Вместе с кукуйскими механиками, басурманскими друзьями своими, притащил сюда хитроумные кунштюки! Завел их тайно малыми ключиками, они и пошли, задребезжали: тебе на потеху, а христианам православным на страх непомерный! Ты ведь человек ума великого и любишь забавы разные. Эвон сколько здесь немцев собралось. И все надеются в городок войти, да попасть на глаза царю, да милостей от него себе добиться. Смотрят сейчас кои-то из них на меня и посмеиваются, нехристи, что русского боярина напугали! Стыдно тебе, право, Борис Алексеевич, так шутить надо мной, пожилым человеком! Да что с тебя взять, вольнодумца? Ты первый из нас начал с иноземными купцами, да учеными, да офицерами обходиться. И даже Петра Алексеевича склонил к ним в милость, вот что! Скоро они нас, коренных русичей, вовсе от государя ототрут, и ты будешь в том виноват!

Иван Борисович, раздраженно тряся бородой, отошел от Голицына и занял место впереди народа, встречающего карету.

Тройка медленно везет экипаж. Следом за ним бредет множество дородных, ярко разодетых женщин. У них важная осанка и неприступный вид. Отдельной ватагой шагают разновозрастные мальчишки в парчовых, сияющих на солнце кафтанчиках. Вот из толпы выскочили какие-то непонятные, крошечные существа, увешанные поверх одежды звенящими бубенчиками. Они прыгают, кривляются, хлопают руками, как крыльями, кудахчут, изображая кур. Я вглядываюсь и замираю от неловкости: оказывается, это две старые женщины-карлицы. Как ужасна их жизнь! Дожив до преклонных лет, бедняжки вынуждены скакать и гримасничать на потеху надменным толстухам и глупым подросткам! Вон, один мальчишка наклонился к шутихе, дал ей щелчка по затылку и ухмыльнулся. Старушка сильно вздрогнула, ее сморщенное личико исказилось от боли. Но несчастная сразу же вспомнила о своих обязанностях, сдержала слезы и визгливо рассмеялась. Топнув ногой и приставив два пальца ко лбу наподобие рогов, карлица принялась подпрыгивать и блеять. Очевидно, теперь она исполняла роль бодливой козы. Две тетки в огромных киках прервали на секунду беседу и снисходительно улыбнулись шутихе. Старушка еще громче замекала, прошлась колесом по земле и радостно понеслась к Пресбургу впереди остальных – только бубенчики загремели! Не в силах смотреть дальше на это унижение человеческой природы, я повернулась к Светке и увидела, что она плачет. Ковалева почувствовала мой взгляд и прошептала, глотая слезы:

– Ир, ты заметила? Эта старушка похожа на мою бабу Лизу – только крошечная совсем! А они над ней издеваются.

Подружкины плечи затряслись от рыданий. Я обняла ее: а что я еще могла сделать? Как странно надменны и жестоки были люди по отношению друг к другу триста с лишним лет назад! Ни за что не хотела бы я жить среди них. Честное слово, это огромное счастье – родиться ближе к концу 20 века и счастливо вступить в 21, когда обижать стариков считается постыдным делом. Не говоря уже о том, чтобы отдавать своих детей в рабство за долги! Впрочем, мне все еще не верилось, что Шакловитый сказал Андрейке правду насчет его холопства. Соврал, наверное, чтобы еще сильнее запугать ребенка, внушить малышу мысль о безвыходности его положения. Надо спросить у Саввы Романовича – он, как гид, наверняка знает истинное положение вещей! Я повернулась к страусу, стоящему сзади нас троих вместе с Ленькой и Пашкой. Птица внимательно глянула на меня сверху огромным глазом и заявила:

– Не сомневайся, Ира: Шакловитый не обманул мальчика. Отец его, хамовник Ефим…

– Кто-кто? – нахмурился Сашка.

– Хамовниками в то время называли ткачей. И он в самом деле задолжал советнику Софьи Алексеевны, чтобы заплатить налог в государственную казну. Деньги-то были невеликие: всего восемь рублей да три алтына. Но разве мог Ефим сесть в долговой застенок? Ведь у ткача хворая жена и, кроме Андрюши, еще трое детей. Что бы с ними сталось без единственного-то кормильца? И потому, сколько ни плакала Ефимова супруга, сколько сам он ни кручинился, а не нашлось у семьи другого выхода, кроме отдачи старшего сына Шакловитому.