Осень давнего года. Книга вторая

– Ну, тогда все ясно, – кивнула Ковалева. – Тимофей и Дормидонт были родственными душами и решили объединиться. Только несчастная Параша-то здесь при чем?! Ей ведь, кажется, всего пятнадцать лет на тот момент было?

– Да, по современным понятиям Параша была еще ребенком, но в 17 веке подобные браки считались обычным делом. Уж очень хотелось Дормидонту Ильичу породниться со знатными людьми! Момент для этого был благоприятный. Тимофей Никитич, вслед за отцом – упорным скрягой, продолжал разорять собственных крестьян, морить их голодом и назначать крепостным непомерные оброки. Оттого хлебопашцы бежали из его поместья год от года все более безудержно. Работников, таким образом, у дворянина уже почти не осталось. По этой причине значительная часть земель не обрабатывалась, зарастала бурьяном, и их пришлось продать. Доходы сильно упали, и Тимофей Никитич по настоянию своего отца пошел служить в Поместный приказ, чтобы, состоя его чиновником, вернуть себе утраченные наделы, а самое главное – сыскать и возвратить в поместье беглых крепостных. К тому времени, как этот человек стал мужем Прасковьи Дормидонтовны, он был уже «поверстан» жалованьем – правда, небольшим: шесть рублей в год.

– Ну и жалованье! – засмеялся Акимов. – Это же ваще смешные деньги.

– Начинающим подьячим тогда больше не платили, – пояснил скворец, – а первые несколько лет они работали в приказах вообще даром, за одни лишь приношения просителей. Но Тимофей Никитич, собственно, и не надеялся на доходы по службе. Он усиленно искал себе богатую невесту. Главное затруднение подьячего состояло в том, что боярышень и дворянок с большим приданым родители не спешили почему-то выдавать за него – человека родовитого и достойного. Пусть и бедного, но еще довольно молодого…

– А насколько молодого? – не утерпев, спросила я.

– Ярославскому не исполнилось и сорока, когда он женился на Параше.

– Уй! – протянула Ковалева. – Ничего себе жених предпенсионного возраста!

– Да, на прекрасного юношу он не был похож. С Дормидонтом Ильичом подьячий познакомился в лавке в Суконном ряду у Кремля, где предпочитал покупать себе атлас и тафту на верхнее платье. Приветливый хозяин заведения торговал честно, гнилых тканей не подсовывал, покупателей не обсчитывал. Рад был почтительно потолковать со знатными людьми. От него Тимофей Никитич и узнал, что торг у купца идет хорошо, что Дормидонт Ильич открывает послезавтра уже третью лавку, что сынок его Афанасий – в милости у государя, что есть и дочь-невеста – красивая, кроткая и бережливая. Жадный подьячий заинтересовался услышанным. Обоюдовыгодное знакомство было продолжено. Скоро приказной служащий получил приглашение посетить новый дом купца в Замоскворечье и познакомиться с добронравной Прасковьей Дормидонтовной. В назначенный день гость явился. Учтиво поклонился молодой хозяйке, преподнес ей корзиночку заморских плодов, персиками называемых. И что же? Тучный, одышливый, с неприятно бегающими по сторонам глазами, Тимофей Никитич решительно не понравился Параше. Но отец заявил ей: хочешь-не хочешь, а это – твой будущий жених. Девочка несколько дней навзрыд плакала и не выходила из своей комнаты. Дормидонт Ильич, устав ждать, когда дочь покорится его воле, взял плеть и отстегал Парашу, приговаривая: «Я сказал, что ты станешь дворянкой – посему и быть! А как только твой муж себе пахотные земли и крепостных вернет – еще и помещицей. На розыск да хлопоты, знамо дело, деньги нужны – но тут уж я зятю помогу, отсыплю ему сколько надо. Зря, что ли, торговлишка моя день ото дня все в гору и в гору идет? Лишь бы нам, дочка, из бывших дворцовых крестьян в знать выбиться. А там уж я вашим поместьем сам поуправляю и уж, хе-хе, выгоду не упущу! Муж-то твой будущий и батюшка его, похоже, ничегошеньки в хозяйстве не понимают. Это же надо, разорить такое имение! Чую я, мои там руки нужны, чтоб поместье опять барыши приносить стало. Ну, да это все потом. А сейчас – нишкни, девка, и готовься к свадьбе. Тянуть не будем: к Покрову и обвенчаетесь с Тимофеем-то Никитичем». Параша вскрикнула и упала в обморок. Стряпуха с прачкой еле отлили ее водой. С того дня девочка перестала плакать. Она замкнулась, ожесточилась. Вместе с надеждами на счастье Параша утеряла и доброту, и веселость, и милосердие. Через месяц Тимофей Никитич посватался к ней. Согласие отца девушки было сразу же получено, согласия невесты никто не спрашивал. Параша, вместе с приглашенными помощницами, начала готовить себе приданое. Знали бы вы, какой она вдруг стала жадной и расчетливой! Упрямо поджав губы и глядя в пол с показным смирением, девушка каждый вечер, едва дождавшись отца с торга, требовала от него все новых и новых нарядов, скатертей, полотен и кружев. Дормидонт Ильич на этот раз отступил от своих обычных правил скопидомства и, посмеиваясь в бороду, приносил дочке то, что она просила. В глубине души купец пока еще боялся, что Параша, впав в отчаянье от пожилого толстого жениха, сделает что-нибудь над собой – в окно, скажем, выкинется или в реке утопится – или что там еще случается у этих заполошных глупых девок? Потому торговец не жалел денег, исполняя желания дочери. Да и грех было отказать в хорошем приданом, выдавая Парашу за дворянина! С девушкой случилось странное превращение: она больше не думала ни о любви, ни о радости супружества, ни о милых детках, которые, конечно, должны будут у нее родиться. Нареченную невесту интересовали только кованые сундуки, ежедневно вновь и вновь набиваемые тканями, посудой, одеждой, мехами. Она без устали, с радостной улыбкой, перебирала накопленное к свадьбе добро и заставляла девушек-рукодельниц все быстрее и быстрее шить, ткать, прясть, вязать. Наконец, она отказала им вообще в каком-либо отдыхе и посадила мастериц работать по ночам, при лучине. Войдя однажды утром в светлицу, хозяйка обнаружила, что измученные девушки спят, положив головы на недоконченные работы. Параша больно прибила провинившихся и в наказание морила их голодом весь день, до вечера. Дело в том, что зерна пороков, посеянные в ее душе дурным примером отца, дали наконец страшные всходы.

– Да еще у них дома постоянно обитали жаба и ящерица! – крикнула я.

– Конечно, чудовища, сжирающие торговца, с удовольствием принялись и за девочку. А через несколько месяцев, когда после Покрова была сыграна свадьба, вслед за новоявленной дворянкой в дом ее мужа отправились уже и собственные, Парашины, Жадность и Жестокость. Впрочем, и вскоре обретенная Дормидонтом Ильичом Зависть, всюду следовавшая за ним, тоже любила посещать вместе с купцом зятя и дочь. Спрятавшись у ног купца за обеденным столом в дворянском доме, змея иногда высовывала из-под скатерти голову, чтобы с удовольствием посмотреть на Парашу, внесшую очередное блюдо. Железная гадина легко угадывала мысли хозяйки. Например, такие: «Ах, почему у боярыни Квашниной белые лошадки – как есть, лебеди! – в возок впряжены, а у меня кони пегие, некрасивые!» Рептилия с аппетитом облизывалась, зная: скоро она, как и положено семейной Зависти, раздвоится и станет пожирать печень не только самого торговца, но и его дочери. Так оно и вышло. Параша накрепко подружилась с тремя отвратительными сестрами. Уже через несколько лет супруга Тимофея Никитича слыла чуть ли не самой скупой, жестокой, самоуправной и злопамятной подьячихой во всем Китай-городе, где жили приказные. Она никогда не подавала милостыню нищим, била плеткой работников, сама вела хозяйственные книги в доме – ради этого даже выучилась грамоте и счету. Не платила условленного жалованья прислуге, выгоняла ее на улицу с криками: «Ишь чего, денег им подавай! И так, без оплаты, хороши будете! За честь почитайте и даром нам, дворянам, служить!» Прасковья Дормидонтовна никому, ни при каких обстоятельствах не прощала обид – и умела примерно отомстить своим врагам. Например, однажды она посчитала, что дьячиха Коробова не должна сметь носить на пальце яхонтовый перстень дивной красоты: коли такого нет у подьячихи Ярославской, то и дьячихе он ни к чему. И однажды зимой, возвращаясь из церкви от вечерни, блесколюбивая Коробова была злодейски ограблена на улице. Неизвестные тати, пользуясь наступившей темнотой, напали на нее, сняли с дьячихи лисью шубу, сорвали и затоптали в снег платок – а это ли не ужасное бесчестье для замужней женщины? Мало того: угрозами заставили разуться, и несчастной пришлось потом добираться домой по морозу босиком. А ее новые сафьянные сапожки на меху разбойники унесли! Но самое главное: Коробова в суматохе и не заметила, когда лишилась драгоценного перстня, доставшегося ей в приданое от матери. И ведь непонятно, как сумели те грабители пробраться в Китай-город, обнесенный каменной стеной с башнями-воротами, неусыпно охраняемыми стражей?! И как они выбрались назад с добычей – на крыльях, что ли, стену перелетели? Татей искали наутро по всей Москве и, разумеется, не нашли. А обитатели посада шепотом передавали друг другу: обидчики дьячихи, как она сама сказала, хоть и с перемазанными сажей для тайности лицами, страсть как походили и голосами, и повадками на конюха и истопника Ярославской. И еще, примерно через месяц после тех событий, выгнанная из дома Ярославских, как обычно, без жалованья горничная стояла на посадской площади и рассказывала всем прохожим: ночью ее хозяйка зажигает в светлице огонь и подолгу любуется чем-то очень красивым, испускающим светлые искры. Она, мол, сама видела это, подсматривая в замочную скважину. Очень скоро девушка была жестоко избита рано утром у каменной стены, когда шла в лавку за хлебом по поручению своей новой хозяйки. Несчастной болтушке двое неведомых извергов переломили ногу. Вылечить ее никто не сумел. Девушка осталась калекой и потом просила милостыню на паперти посадской церкви. Милосердные христиане ей охотно подавали – все, кроме жадной подьячихи Ярославской.

И таких случаев, мои юные друзья, много, очень много рассказывали люди про Парашу! Но она, конечно, на пересуды внимания не обращала, держалась гордо и неприступно. И самозабвенно копила, копила, копила! Тимофей Никитич был вполне доволен своей хозяйственной супругой, о чем не забывал напоминать при случае дорогому тестю. Надо сказать, что при помощи средств, данных ему взаймы Дормидонтом Ильичом, помещик Ярославский успешно сыскивал и возвращал в усадьбу своих беглых крепостных. Потерянные земли он тоже постепенно скупал назад. У супругов подрастал наследник – сынок Егорушка. С Афанасием купец и его дочь почти не знались. Молодой человек редко бывал в Москве, а в Преображенское родственники бомбардира не ездили – гнушались жены Афанасия Марии – «черносошницы», как презрительно звал ее свекор.

– И что в этом плохого? – возмутился Акимов. – Да крестьяне, сохой по черной земле водя, пшеницу, рожь растят, весь мир кормят! Сейчас, правда, трактора поля пашут, но ими все равно хлеборобы управляют. Можно подумать, сам Дормидонт не из таких же вышел!

– Р-разумеется, из таких, Антон, – сердито прокаркал Кирилл Владимирович. – Но р-разве ты не понял? Он как можно скор-рее стар-рался об этом забыть, желая вычер-ркнуть кр-рестьянское пр-рошлое и из собственной памяти, и из ума своих потомков.

– Но это же глупо! – недоумевал Антошка. – Я вот ни за что не хочу забыть нашу деревню, маму с папой, бабушку. Пусть и нет моих родных уже на свете, а я их продолжаю любить и помнить. Он, наверное, все-таки ненормальный, этот Дормидонт Ильич, да?

Я грустно сказала:

– Был нормальным, пока не связался с чудовищами. Сейчас отец Афанасия – жаба, а не человек. Скоро к нему назад и змея с ящерицей прилезут, будут помогать Жадности губить несчастного сквалыгу. Что же дальше было, Кирилл Владимирович?

– Семья Ярославских, заполучив земли и работников, быстро богатела. Тимофей Никитич был произведен в дьяки Помещичьего приказа, и это событие еще увеличило его доходы. Но дворянину все было мало! Однажды вечером в начале весны, перед Масленицей, Дормидонт Ильич зашел в гости к Ярославским. Приласкал внука, подарил ему гостинец – большой пряник. Только начал степенную беседу с дочерью, как стукнула дверь в сенях: вернулся со службы Тимофей Никитич. Егорушка побежал встречать отца, крича: «Гляди, тятенька, что мне дедушка принес! Пряник сладкий, с корицей!» Войдя в горницу за руку с сыном и поздоровавшись с тестем, дьяк почему-то потер руки и усмехнулся. Хозяйка пригласила домашних поснедать чем Бог послал. После ужина, отведав душистых наливок, приготовленных Парашей, купец пришел в прекрасное настроение. Тимофей Никитич, подмигнув тестю, шепнул ему, что для дорогого гостя припасено у него в особой горенке заморское вино. И имеет оно столь отменный вкус, что другого такого не сыскать и во всей Москве! Так не пожелает ли сейчас Дормидонт Ильич испробовать редкостной мальвазии? Торговец согласился. Вино было откупорено и выпито, а купец вышел из особой горенки, еле держась на ногах и растроганно благодаря зятя за угощение. Стал прощаться с родственниками. Дворянин вместе с женой и сыном проводил тестя в сени, почтительно подал ему зипун и шапку, поклонился, открыл перед купцом входную дверь, вывел на крыльцо. Дормидонт Ильич, напевая, отправился восвояси. Когда дьяк вернулся в сени, супруга встретила его испытующим взглядом. Тимофей Никитич ухмыльнулся:

– Не изволь волноваться, Прасковьюшка. Дело слажено!

На следующий день купец проснулся поздно. В голове у него сильно шумело, руки и ноги дрожали. Кликнул горничной, чтобы принесла воды. Та почему-то не явилась. Ворча на нерадивую прислугу, Дормидонт Ильич встал с постели и хотел идти в поварню за квасом: его томил жар, очень хотелось пить. Вдруг торговец услышал шум многих голосов, доносящийся с лестницы, ведущей в его покои. «Уж не воры ли забрались в дом? – подумал Дормидонт Ильич. – Надо бежать, прятаться!» Но купец не мог даже двинуться с места: на него от испуга напал столбняк. Дверь в спальню открылась от сильного толчка, и в нее ввалились люди. Впереди всех выступал Тимофей Никитич. Оглядев изумленного тестя, дворянин заявил:

– Быстрее собирайся, Дормидонт Ильич, и – вон из дома! Он теперь Прасковьюшкин. Да смотри, в лавки не вздумай соваться – они со вчерашнего дня тоже твоей дочери принадлежат.

В глазах у потрясенного купца потемнело, в ушах зазвенело. Очнувшись, Дормидонт Ильич ощутил себя сидящим на верху крыльца, уже одетым в какие-то отрепья, обутым в старые валенки. За плечами у него была пустая котомка, в руке – посох. Ловко успел распорядиться проклятый дьяк! Сам дворянин стоял на первой ступеньке и тряс перед лицом тестя какими-то бумагами.

– Вот, вот сюда смотри, охлупень! – брызгал слюной Тимофей Никитич. – Ты вечером собственноручно подписал отказные на дом со всем имуществом, а также на свои торговые заведения в пользу дочери. Сделал ты это – слушай, я читаю! – из любезных чувств к Прасковье Дормидонтовне, поскольку она была к тебе добра и почтительна. Эй, молодцы, помогите бывшему купцу встать и уйти со двора!

Справа и слева подскочили два дюжих парня, подхватили Дормидонта Ильича под руки, поволокли к воротам. Распахнув их, со смехом вытолкали вон. Шатаясь, ничего не видя перед собой, несчастный побрел по заснеженной улице. Прохожие, встретив его, торопливо крестились и совали в руку Дормидонту Ильичу кто что мог: монетку, кусок пирога, хлебец. Дурные вести разносятся быстро: замоскворецкие жители уже знали, что произошло с их соседом, недавно всеми уважаемым купцом, а с нынешнего утра – нищим бродягой Дормидошкой.

– Как же так?! – крикнул Антон. – Параша ограбила родного отца? И ей было его не жалко?!

– Ха! – жестко сказала Ковалева. – А он ее жалел? Без мамы девочку оставил, в рванье водил, экономить заставлял, работой мучил, с Фролкой разлучил…

– Замуж выдал за противного толстого типа, – закончила я.

– И все равно! – упорствовал Акимов. – Отец ей жизнь дал, воспитал. В конце концов, любил ее когда-то, пока в жабу не перекинулся.

– Не зря эта Параша мне с самого начала дурой показалась, – заявил Иноземцев. – Глупая, писклявая – терпеть не могу таких! И что, Кирилл Владимирович, Дормидонт стал нищим?

– У него не было другого выбора, Александр. Вероломные Ярославские лишили его нажитого имущества. Дормидонт Ильич начал бродить по Москве, прося милостыню. Проходя в своих скитаниях мимо дома родственников, он не мог заставить себя отвернуться от знакомых ворот. Неизменно стучал в них. Ждал, пока Параша отодвинет засовы и выглянет на улицу. Протягивал дочери руку за подаянием и слышал в ответ презрительное: «Нечего тут христарадничать, старый побирушка. Ступай себе дальше. Бог подаст!» Створки с лязгом захлопывались. Иногда за ними звенел голос Егорушки: «Мамонька, это опять наш дедушка приходил? А почему ты ему ничего не дала? У меня вот алтын есть. Позволь мне дедуню догнать и подать ему милостыньку. Позволь, пожалуйста!» Следовал сердитый окрик Параши, звучный шлепок. Внук с ревом убегал в дом. За ним, ругаясь сквозь зубы, уходила Прасковья Дормидонтовна. Старик утирал слезы, перекидывал через плечо котомку и брел дальше, постукивая посохом. Обычно от дома Ярославских он направлялся к посадской церкви. Там его знали, жалели и, как правило, щедро подавали бывшему соседу. Китайгородские жители дружно осуждали Парашу и за разорение отца, и за бесчеловечное отношение к нему. Правда, вслух обитатели посада о дьячихе высказываться опасались: все знали, как скоры на расправу с неугодными супруги Ярославские. По Китайгороду то и дело ходили сплетни о новых и новых бесчинствах Прасковьи и Тимофея по отношению к соседям: у одного, например, со двора увели кровного жеребца, у другого – сняли с окон серебряные решетки. У третьего обвинили по доносу в колдовстве жену. Посадские шептались, что истинная причина доноса была смехотворна: на улице женщина недостаточно низко поклонилась гордой дьячихе Ярославской – вот и поплатилась, бедная, за свое легкомыслие пытками и смертью.

– А Афанасий? – недоуменно спросила я. – Хоть он и жил далеко от Москвы, и занят был по службе, но не мог же совсем не знать, что творит Параша? Почему не призвал сестру к ответу за ее подлые дела, не позвал к себе жить отца?!

– Молодой человек действительно не хотел знаться с родней. Оскорбленный пренебрежительным отношением к себе сначала отца, потом – вышедшей за дворянина Параши, Афанасий почти не появлялся у них. Когда же, во время очередного посещения сестриной семьи, Тимофей Никитич в глаза назвал его «черной костью» и «потешным пушкарем», не стерпел обиды, нагрубил дворянину, рассорился с Парашей и больше не бывал в Москве. У него и в Преображенском дел хватало! Любимая жена, малютка-сын, хозяйство – все это требовало внимания, заботы, трудов. Талантливый бомбардир был на хорошем счету у государя, любил его и искренне уважал. Поэтому молодой человек служил Петру Алексеевичу не жалея сил, а о чванливых родственниках старался вообще не вспоминать. Об отвратительном поступке Параши по отношению к отцу, о его разорении и нищенстве Афанасий узнал случайно. Недобрую весть ему принесли преображенские знакомые, ездившие в столицу на торг и встретившие там Дормидонта Ильича. Старик, по их словам, побирался, ходя между рыночными рядами с протянутой рукой. Был невообразимо худ, грязен и оборван. Узнав подошедших к нему односельчан, заплакал и рассказал, как обманули его дочь с зятем, как голодно и бесприютно ему теперь живется, как хочет он увидеть и обнять своих внучат. Но к Егорушке его не пускает злобная Параша. А к Афанасьеву сынку он теперь и не дойдет. Ослаб совсем от недоедания и холода, ноги уже плохо носят, а до Преображенского не одну версту прошагать надо. Правда, когда старые знакомые, проникнувшись горем Дормидонта Ильича, предложили довезти его на своей телеге до родного села – они уже собирались домой – бывший односельчанин почему-то покраснел и отказался ехать с ними. Торопливо попрощался, махнул рукой и исчез в толпе.

– Ну да, – недобро усмехнулась Светка, – гордость его заела. Как же так: уехал купцом, а вернется нищим? Вот и не решился Дормидонт на глаза старым знакомым показаться. А ведь мог бы помириться с сыном и Марией, обнять внука, остаться жить с ними в любви и радости. Я, конечно, и раньше знала, что он глуп как пробка – но чтобы до такой степени…

– А я думаю, – дрожащим голосом протянул Антошка, – что дело вовсе не в его гордости. Просто Дормидонту было стыдно перед Афанасием и его семьей. Вспомните! Глава семейства, как только его жаба проглотила, сына вообще перестал за человека считать, а только использовал его. Ну, если надо было, например, получить разрешение от царя на переход в купеческое звание. А когда все потерял и стал побираться – ты пойми, Свет! – человек ведь намучился и многое, наверное, понял. В том числе и то, как он виноват перед своей семьей. Кирилл Владимирович, я прав?

– Верно, Антон. Дормидонт Ильич душевно страдал, перебирая в памяти прошлое: и эту страшную ночь, которая уже на исходе, и все свои последующие мысли, желания, поступки. Жгучий стыд терзал его не переставая. Сам живя подаянием, бывший купец не мог пройти мимо ни одной искалеченной женщины, стоящей на паперти – в каждой из несчастных нищенок Дормидонту Ильичу виделась насмерть забитая им Аграфена Михайловна. Он отдавал страннице все, что насобирал за день, – и брел дальше с пустой сумой. В каждой кричащей от боли девочке-прислуге, которую колотила на улице разгневанная хозяйка, бывший жестокосердец отмечал черты маленькой Параши. Вот она стоит перед его глазами, в испуге стиснув руки и лепеча: «Я не виновата, батюшка, что коршун сегодня утром двух цыплят со двора унес и убытка тебе наделал! Корову я тогда доила, а из коровника не видно, что снаружи делается. Не наказывай меня, молю!» А Дормидонт в бешенстве хватает плетку и наотмашь хлещет дочку! А его добрый, смелый, честный сын? Несправедлив и зол был новоиспеченный конюх к Афанасию, заставляя парня в ту памятную ночь согласиться на ложь ради получения каких-то жалких денег! А вот теперь и богатство уплыло, и нет рядом никого из родных и любимых. Почему он стал жадным извергом? Зачем завидовал богачам, отравляя себе радость жизни? Сидя ночью на продуваемой ветром церковной паперти, Дормидонт Ильич плакал, рвал на себе волосы, мысленно просил прощения у близких. Бродяга страстно молился Богу о царствии небесном для своей безвременно умершей супруги – больше нищий старик ничего уже не мог для нее сделать. Вспоминал дорогие сердцу лица Афони и Параши, их веселый смех, их младенческие проказы. Истаивал от любви к детям, понимая: прошлого не вернуть. Счастье оставило их семью, и виноват в этом он один. Зачем Дормидонт Ильич поддался Жадности, Жестокости и Зависти? Будь чудовища навеки прокляты за то, что обуяли его! Пусть оставят покинутого близкими бедняка. Пусть низринутся назад в преисподнюю, откуда поднялись, чтобы изломать его судьбу!

И ничего удивительного нет, друзья мои, в том, что подлые сестры действительно оставили Дормидонта Ильича. Первой отделилась от нищеброда жаба. Ну, представьте себе, как ей было вынести то, что бывший купец оставлял себе из набранной за день милостыни лишь один – самый сухой и заплесневелый – кусок хлеба, а остальное раздавал товарищам по несчастью? Что и говорить, это было возмутительно! Жадность, выйдя из тела бродяги, на прощанье обдала Дормидонта Ильича гнусным блеском своих «прожекторов», квакнула и бросилась в реку, протекавшую под стенами церкви. Странник, сам не понимая почему, радостно вздохнул и перекрестился.

Скоро настал черед красной ящерицы. Гадина, привыкшая всюду таскаться за стариком и иметь каждый день гарантированный обед, глодая его сердце, была просто-таки скандализована! Через два дня после освобождения от жабы бывший купец ночевал в толпе других нищих на каменном крыльце Собора Спаса Нерукотворного в Кремле. Стояла поздняя осень. К утру сильно похолодало, выпал снег. Маленький сирота, по прозвищу Мишутка Колченогий, – левая нога у него была скрючена от рождения – проснулся раньше всех. Он чувствовал, что страшно мерзнет. Особенно мучительно застыла у мальчонки голова: за неделю перед этим он потерял шапку, протискиваясь в чужой двор через собачий лаз. Дело в том, что к нему тогда привязались уличные забияки – дергали за одежду, щелкали по лбу, пытались отнять суму. Сирота изловчился и скрылся от них через дыру в заборе, но его малахай остался на улице! Потом, выбравшись огородом из этого двора, парнишка кружным путем вернулся на прежнее место в надежде подобрать шапку. Но ее там уже не было! Наверное, озорники унесли его жалкое имущество в отместку за то, что жертва ускользнула от них и забава не удалась. И что мальчику теперь было делать, пропадать? Плача, Мишутка принялся растирать красные уши и онемевший на морозе затылок. Эти меры помогли мало, и малыш, подняв вверх дырявый армяк, натянул его на голову. Сразу обожгло стужей ноги. Мишутка, пытаясь согреть их, начал скакать по широким ступеням. Вдруг он увидел, что в самом низу лестницы, примостившись головой на котомку, спит какой-то неизвестный нищий с седой бородой. А между сумой и ухом старика проложен – вы представляете? – добротный войлочный колпак. Наверное, странник уместил его под голову для мягкости, вместо подушки. Сам старик, похоже, не мерз, хотя на его волосах лежал слой снега. Да оно и понятно: вон какая шапка густых кудрей была у неведомого счастливца! С такой и мороз не страшен. А ему, Мишутке, как быть?! Ведь зима пришла, а покрыться нечем, хоть умри. Мальчик оглянулся: не смотрит ли кто? Все было спокойно: нищая братия спала. Не в силах больше терпеть пытку холодом, парнишка выдернул из-под старика колпак, нахлобучил его на голову. Отчаянно ковыляя, пустился бежать. Седобородый вскочил, хлопая глазами. Заметил улепетывающего в его шапке мальчишку, помчался вдогонку. Легко настиг хромого, схватил за плечи, повернул лицом к себе. Жестокость, вставшая за его спиной в полный рост, плотоядно оскалилась: вот сейчас Дормидонт Ильич в ярости исхлещет вора до полусмерти – а она всласть полакомится сердцем злодея! Ведь по законам московских нищих красть у своих считалось самым беззаконным проступком – за это иногда и убивали!