Пиковый туз

Митя сочувственно кивал, в такт излияниям – по два быстрых, коротких поклона на протяжный стон, – а прервать не осмеливался. К концу монолога почтенной дамы, заработал головокружение и почувствовал себя дурно. Мармеладов пришел на выручку:

– Ваша светлость, а не соблаговолите ли припомнить: сколько больших приемов было в этом доме, после приезда Екатерины Михайловны?

– Какие приемы, сударь? N’avez-vous pas honte?[41] – взвилась старуха в огненном гневе, буквально обжигая интонациями. – Люди мы православные, траур держим по убиенным, до девятого дня никаких увеселений. А то многие стали забывать Бога, от этого беды, войны и прочий срам!

– Выходит, гостей зазывали лишь в день прибытия княжны из Петербурга, 18 числа, – не смутился такой отповеди сыщик. – В тот вечер, среди приглашенных, не оказалось ли случайных гостей?

– За кого! Вы! Нас! Принимаете!!! – в голосе княгини захрустел снег, и потянуло прямо-таки февральским морозцем, даже солнечные зайцы разбежались. – Les gens sont de bonne compagnie ici[42] и гости солидные. Разве что по таким оказиям, как нынешняя, случайные люди захаживают.

Она поджала губы, чтобы не осталось малейших сомнений, кому именно предназначалась колкость.

– Простите, ваша светлость, простите великодушно, – примирительно загудел Митя. – Прошу понять, мы действуем по поручению-с, из Петербурга. Охранное отделение крайне обеспокоено. Давеча некто поднял руку на девушек из свиты, а завтра, – страшно подумать! – осмелится угрожать членам вашего семейства или детям самого…

– Не знаю, сударь, не знаю, – старуха обмахивалась слегка потрепанным веером из разноцветно-пышных перьев. В движениях угадывалось раздражение. – Откуда это вы взяли, что к зверствам приложил руку кто-то из благородных господ? Я скорее поверю в виновность прислуги.

– Лакеев мы отмели, они непричастны, – заявление почтмейстера вызвало презрительное «пф-ф-фуй». – Придется поверить на слово, ибо подробностей не раскрою-с. Следственная тайна.

– Я ваше слово и в медный грошик не поставлю!

Возникла напряженная пауза. Княгиня дернула к себе чашку, и пила чай мелкими, злыми глотками, изредка звякая о фарфоровое блюдце.

– Чего же вам потребно?

– Позволите ли узнать список тех, кто посетил ваш особняк 18 июля? Мы зададим пару вопросов, стараясь не причинять особого беспокойства.

– Ис-ключе-но! – а эдаким тоном пристало монеты чеканить. Светские дамы умеют поразительно быстро переменять свое внутреннее состояние. Хотя кто разберет, где настоящие эмоции, а где маски. – Чтобы позволить судейским прихвостням выслеживать и допрашивать la noblesse et la seigneurie terrienne[43]?!

– Один из них, может статься, убийца, – настаивал Митя.

– Но остальные пятьдесят – невиновны, зачем их смущать? Многие не знают о смерти девушек. Мы не рассылали сообщений. Убийство – это такой стыд! Нет, сударь, и не просите.

Мармеладов присвистнул. Безусловно, проявление дурного тона, но сделал он это нарочно, чтобы княгиня захлебнулась от возмущения.

– Полсотни гостей?! Бесполезно, не успеем объехать и опросить до полуночи. А там уж поздно будет.

– Почему важно успеть именно до полуночи?

Вопрос раздался из-за портьеры, которая закрывала проход во внутренние покои. Оттуда вышагнула молодая женщина в строгом синем платье. Губы ее были крепко сжаты. Екатерина Михайловна практически разучилась улыбаться с тех пор, как поселилась во дворце, поближе к любимому человеку. Да, этот союз многие не одобряли, но кто осмелится перечить императору?! Все жалели его законную супругу, которая вынуждена изображать на публику, что ничего не происходит. Фаворитке тоже приходилось притворяться, что ее не расстраивают злые шепоты по углам, презрительные ухмылки придворных дам, враждебные взгляды наследного принца. Не думай о будущем, живи настоящим днем, – этот совет постоянно повторяет Александр. Она старалась, честно старалась, но поводов для улыбок было маловато. Особенно сейчас, когда ее фрейлин убивали одну за другой.

Появление княжны вызвало легкое замешательство. Почтмейстер вскочил со стула и поклонился. Мармеладов замер в своем углу, соображая – долго ли Долгорукова прислушивалась к беседе и сколь подробными должны быть пояснения.

– Закономерность есть, зловещая, – проговорил он. – Между убийствами фрейлин проходит ровно три дня. По моей теории, преступнику требуется время, чтобы растравить себя, довести до кипения эмоций. И в любой промежуток этого времени, можно распознать его одержимость. Вычислить, кто вынашивает губительную идею, и суметь остановить… Но мы попросту не успеем объехать полсотни адресов до сегодняшней ночи, а он нанесет новый удар.

– Он может покуситься на детей? Это правда?

Мармеладов пожал плечами.

– Настолько глубоко мы в чужую голову заглянуть навряд ли сумеем. Остается лишь гадать, кто станет новой жертвой.

– Георгий… Оленька! – Екатерина Михайловна побледнела и бессильно опустилась в кресло. – За детей я, признаться, особенно переживаю. Неужели в наш дом вхож безжалостный убийца?!

– Мы схватим его, непременно схватим! – с отроческой запальчивостью воскликнул Митя, а потом растерянно поник: но как?

– Рискну предложить оригинальный план, – пришел на выручку Мармеладов. – Нужно сегодня устроить прием и пригласить тех же гостей, которые были в первый день по приезду из Петербурга. Мы с приятелем побродим по залам и комнатам, так вычислить преступника будет проще.

– Ис-ключе… – начала было возражать старая княгиня, но племянница перебила ее:

– Я немедленно разошлю приглашения, отдам распоряжения лакеям и на кухню!

– Но… Траур, – Татьяна Александровна отбросила веер и сжала руки в молитвенном жесте.

– Ах, тетушка! Поверьте, я была привязана к милым девушкам, как никто другой. Но мы почтим их память, помогая изловить и наказать изверга, который такое сотворил.

– Ma bien aimee, je te demand tout de meme d’y reflechir encore un peu[44]! Что скажут в свете…

– Хуже, чем обо мне уже судачат, вряд ли придумают, – княжна пожала плечами и тяжело вздохнула, но после решительно встала с кресла. – Можете всецело полагаться на мою поддержку, господа.

Солнечные зайцы вновь забегали по стенам Хрустальной гостиной, отразившись от золотых пуговиц мундира – это Митя склонился в глубоком поклоне.

VIII

– «Готовое платье. Шляпы на любой фасон», – прочел вывеску почтмейстер. – Уверен, что это необходимо?

– И раздумывать нечего. В приличных домах на сей счет строгие правила. Ежели два раза в одном и том же явимся, на порог не впустят.

Мармеладов толкнул тяжелую дверь и отразился сразу в трех зеркалах, высоких и узких, поставленных под углом друг к другу. Тончайший расчет заставлял покупателя прямо с порога убедиться в негодности собственного костюма. Разлохмаченные швы и штопанные дыры выпячивались моментально, а сюртук или шинелька скукоживались от осознания своей неказистости рядом с бесподобными фраками и атласными платьями, нарочно повешенными по бокам от зеркал.

– Прекрасный образчик понимания человеческой психологии. Можешь убедиться насколько глуп твой наряд в светском обществе. Сегодня на приеме эта фрейлина… Катенька, так? Выйдет к гостям в прелестном платье. Да вот, хоть в этом, голубом, – сыщик взял манекен и подвинул впритык к приятелю. – Подойдет она к расхристанному кавалеру? Ох, сомневаюсь. Скорее сошлется на головную боль и запрется в спальне, чтобы избежать позора.

– Все, все! Убедил, – усмехнулся Митя в усы. – Куплю, пожалуй. А где портной?

Из ниши в стене выкатился продавец, только и ждавший, когда посетителей задавит их собственная никчемность. Не толстый, не худой. Среднего росточка. С волосами неопределенного цвета, заглаженными на пробор и смоченными вежеталем без всякого чувства меры. Такому с ходу дашь и тридцать, и пятьдесят лет – причем и та, и другая крайность будут заблуждением.

– Портного у нас нет, господа, – мягко поправил он. – Я торгую заморскими нарядами. Держать французского жилетника или пальтошника в Москве чересчур накладно: эти шаромыги пьют водку и набивают брюхо за троих, а работают из-под палки, с черепашьей скоростью. Выгоднее привезти готовое платье из Парижа. И вот, есть что предложить… Чудесный крой. А материал! Приложите к щеке – английская шерсть, тончайшая! Сказка. Песня!

Он держал фрак на вытянутых руках и пританцовывал с ним, развевая фалды, кружась в неторопливом вальсе вокруг Мити. А тот послушно утыкался носом в рукав, угукал одобрительно, поворачивался боком, – да-да, окажите любезность, – затем другим. Почтмейстер и сам не заметил, как сбросил мундир на стоявшее поодаль кресло. Очнулся от прикосновения щеточки, смахивающей несуществующие пылинки с чудесно сидящего…

– Но откуда ты, э-э-э…

– Меня зовут Мордехай, – вежливо поклонился продавец.

– …угадал размер?

– О, не удивляйтесь. Существуют лишь два размера – «ваш» и «не ваш». Этот ваш.

Митя сдвинул назад локти, на пробу. Затем сложил руки на груди.

– Странно топорщится. Это что? Неужто ватой подбили?

– Именно так-с.

– И плечи тоже? Но с какой целью?

– Такой подбой сглаживает… э-эм, плотность фигуры и придает… четкость силуэту.

– Чего?!

– Он намекает, что некий господин из почтового ведомства, при своей неспешной должности, отрастил объемистый пузень, – язвительно подметил сыщик. – Да?

Мордехай переступил с ноги на ногу, опасливо и нервно, будто внезапно оказавшись в трясине или в зыбучих песках.

– Нет, господа. Это просто мода! В этом году носят именно так-с.

– Странно, в молодости я надевал фрак без подбивки! – упрямился почтмейстер.

– Ишь, вспомнил. Ты еще детство босоногое вспомни. Тогда ведь у тебя мамона эдакого не было.

– Заладил в одну дуду! Это ты, братец, сухой, как хворостина. А я на ответственном посту, должен производить впечатление солидное, осанистое. Сам давеча рассуждал про всеобщее уважение к золоченым пуговицам! А на тощем голодранце они сразу тускнеют и смотрятся фальшиво.

– Выходит, твое сытое брюхо гораздо полезнее для государства, чем мои впалые щеки, – продолжал насмешничать Мармеладов. – Но эту выпирающую солидность скроет шелковый жилет. Есть такие?

– Шелковый сюда не подойдет, – заявил продавец, вновь чувствуя под ногами твердый гранит многолетнего опыта. – Пикейный! И чтоб непременно на трех пуговках. Есть у меня вариант, да боюсь, единственный…

На этот раз его танец напоминал тарантеллу – быстрые движения, коленца, прыжки на месте и вот уже клиент втиснут в белоснежную жилетку.

– О-о-ох. Никак не вдохнуть полной грудью. Надо расшить слегка, сзади, там не столь заметно, – экий конфуз, даже повернуться перед зеркалом невмоготу. – Возьмешься, Мордехай? Наверняка умеешь… О-о-ох. За отдельную плату.

– Я позор семьи, – притворно всхлипнул тот. – Отец шьет. Дядя шьет. Братья шьют. Кузены шьют. А я не умею…

– Что же делать?

– Забудьте про жилет. Подберу вам камербанд, столичные модники успешно сочетают его с фраком. Правда, в вашем возрасте это рискованно, но можно взять строгий цвет…

– Видишь, Митя, ты не только толстый, но и старый, – откомментировал Мармеладов.

Уши почтмейстера вспыхнули, в глазах промелькнуло затравленное, но вместе с тем возмущенное выражение. Гранит дал трещину. Через секунду покупатель гневно сорвет фрак, скомкает и забросит в дальний угол, а то и растопчет в припадке бешенства. Надо спасать ситуацию. И вещицу.

– Ухмыляетесь… А у самого сюртучок на локтях повытерся. Паршиво выглядит. Небось, много пишете?

– Не без того.

Продавец нырнул в левый ряд, повозился немного и представил два сюртука, черный и блекло-серый.

– Этот, последний, рекомендую. Идеальный выбор и совершенно вашей атмосферы. Примерьте. Сидит? Красота!

– И в какую цену красоту нынче ставят?

– Десять рублей.

– Курьез, – сыщик потер переносицу, вспоминая прежние времена. – Я в Петербурге на весь гардероб девять рублей с полтиной тратил. В лавке Федяева еще и гарантию обещали: ежели за год брюки сносишь, то новые выдадут даром. А теперь за один пиджачишко червонец отдай…

– Это зависит от широты торговых аппетитов. Сверните за угол, на Кузнецкий мост. Вы на десять рублей и пуговицу не купите! А у меня – цельный пиджак. Причем не абы какой. Сукно высшего сорта и по самой нонешней моде. Готов предложить к нему галстух изумительной красы. Бесплатно. А ваш сюртучок принять в счет.

– Согласен, – сыщик переложил в карманы новой одежды вчерашнюю газету, а также горсть серебра и меди. – Во сколько оценишь?

– По справедливости, в три рубля. Потертые рукава, пятна от чернил… Итого с вас причитается семь рублей. И за галстух – пятьдесят пять копеек.

– Ах, ирод! Клялся, что галстух за так отдашь.

– Ему цена – два целковых, а заплатите вы мелочишку. Практически за так!

Мармеладов засмеялся и начал отсчитывать монеты, выставляя их столбиком на конторке. Митя, опешивший от их стремительного торга, стоял с разинутым ртом.

– Выходит, твоя идея насчет «многого не надо, обойдусь и малым» – пустые слова?

– Отчего же? Мне и вправду не нужны новые вещи. Я меняю сюртук в целях маскировки.

– Будь по-твоему, братец, коли сам в это веришь. Мордехай, может, и манишка найдется у тебя? А бабочка?

– Все есть! Ежели мужчина любого возраста придет неглиже, то от меня он сможет отправиться в театр, на свадьбу, даже в дворянское собрание. Подберу костюм за пристойную цену.

– Дай-ка угадаю, десять рублей?

– Обижаете, господа. Обижаете. За фрак – двенадцать. А за камербанд и рубашку с модным воротником еще…

– Дракон! – вздохнул почтмейстер, хотя втайне весьма радовался, что без тесного жилета удается дышать. – Как есть дракон. Кровопийца!

IX

Мармеладов отвез Митю в почтовую контору, а сам отправился в редакцию «Московских ведомостей». Поднялся по скрипучей лестнице на второй этаж, вслушиваясь в равномерный грохот сердца газеты – огромных печатных станков в подвале, затягивая носом сочный аромат типографской краски. Ему нравились здешняя суета и постоянное движение. Газетные репортеры напоминали торопливые буквы, округлые или угловатые. Утром они носились по городу, опрашивая свидетелей ночных происшествий, наблюдая за драками да пожарами, выуживая скупые слова из полицейских и иных чинов. К полудню рассаживались по окрестным трактирам, наспех обедали, – хотя многие еще только завтракали, – а заодно ловили самые значительные сплетни. Ровно в половине второго все собирались в необъятном кабинете редактора, г-на Каткова, где и хвастались «добычей». Те, чьи новости произвели впечатление и были одобрены к публикации, устремлялись отписывать статейки за маленькими столиками, тыча тупыми перьями в полупустые чернильницы. Остальные уходили топтать мостовые в поисках «побасенок, более годных для завлечения читателя». Редкие счастливчики, умеющие ублажать публику сатирическими фельетонами, подхватывали чужие темы и возвращались в трактиры, чтобы выпить для вдохновения чаю с баранками, а может вина или анисовки.

После четырех часов являлись уже не буковки, а буквицы. Заглавные, ленивые, изукрашенные резными листьями или серебряными узорами. Писатели, поэты, политические резонеры театральные критики, а то и разорившиеся дворянчики, разоблачающие скандалы из высшего общества. Эти подолгу засиживались у Каткова, сообщая «крайне ценные и сугубо приватные сведения», или попросту торгуясь, чтобы подороже продать дутую сенсацию.

Мармеладов обычно старался подгадать время так, чтобы попасть в промежуток между этими двумя наплывами. По заведенному обычаю прошел через общую комнату ни с кем не заговаривая, прямиком в закуток г-на Ганина, помощника редактора. Передать рукопись, обменяться дежурными фразами о здоровье и судьбе России – в сущности, минутное дело. Он постучал в дверь, шагнул в кабинетик и оказался в самом центре урагана.

– До каких пор современную женщину будет выталкивать по обочину дороги мужское самомнение? – бушевала молоденькая нигилистка, сидя на диване. – Сколько можно припечатывать, как будто кроме шитья, похлебки и детей мы в жизни ничего не умеем?

– Некоторые и похлебку не умеют, – поморщился Ганин, вспоминая вчерашнюю ботвинью, приготовленную супругой. – Но это, разумеется, не про вас речь, Лукерья Дмитриевна, – добавил он поспешно.

Барышня начала краснеть. Подобным образом раскаляется кочерга, оставленная в камине – от темно-вишневого цвета до ярко-алого, а по краю проступает изжелта-белая полоса. Трогать такую – себе дороже. Обожжешься. Да и сама Луша Меркульева напоминала стальной прутик: стройная, тонкая, с острым носиком, но при этом дерзкая и несгибаемая.

Сыщик знал историю этой непокорной девицы. Отец-тиран в далекой зауральской губернии выдавал ее за стареющего промышленника. Жених годами приближался к шестидесяти, и был ровным счетом в четыре раза старше невесты. Это не смущало батюшку. Он искренне надеялся, что зятек долго не проживет, и удастся прибрать к рукам пару мануфактур и приисков. Алчные родственники фабриканта, братья и племянники – народ склочный, все не отдадут, за копейку ор поднимут. Но жирный кусок перепадет молодой жене обязательно. Старикан же потирал руки в предвкушении: юная красавица из приличной семьи идет к нему, фактически, в услужение. А ее худенькие плечи и тонкие запястья вызывали последние проблески вожделения.

Свадьбу назначили на Красную горку. Лукерья позднее часто пересказывала этот эпизод своей биографии, – в назидание безутешным девицам, – и подчеркивала: больше всего возмутило отношение. У вас, дескать, товар, у нас купец. «Спорили о выгоде. Кто больше на венчание потратит, какое приданое… Меня не смущались. Сижу в комнате, а права возразить не имею – как бочка селедки засоленной или кусок мяса на прилавке. Я взбеленилась: не позволю этим вурдалакам ломать мою судьбу», – и добавляла с нескрываемым волнением, – «женщина в наш просвещенный век должна бороться за собственную свободу и независимость!»

Она сбежала из дома на Егория Вешнего. Долго не раздумывала. Прочла в газете, что в Петербурге и в Москве открылись новые курсы, где обучают учительниц и медсестер. Благотворительницы – отец называл их «чертовы бабы», и от этого они становились в представлении Луши еще большими героинями, – на свои деньги содержали «Общество взаимопомощи». Не бросят в беде. Нужно добраться туда. Через пол-империи. Без рубля в кармане и крепких башмаков. Путешествие отчаянное, практически безнадежное для пятнадцатилетней девочки. Но глаза ее пламенели столь яростно, что дикие звери, лесные разбойники, провинциальные сластолюбцы и прочие лиходеи не осмелились причинить вреда. А добрые люди… Их в России много, просто мы не замечаем, хорошие ведь все – на одно лицо, не то, что отрицательные персонажи, которых взгляд в любой толпе сразу выхватывает. Так вот, эти самые скучные бессребреники помогли добраться в столицу.

Приняли ее с распростертыми объятиями. Беглянка от ига семьи, сбросившая позорное ярмо, рвущаяся к свободе – шикарный пример, показательный и столь вовремя: начинается дворцовый сезон: балы, ассамблеи, пышные приемы. Будет о чем поболтать, да и средства собрать в пользу прекрасной мученицы не помешает.

Два года Лукерья училась, а заодно работала в издательской артели, печатала книги и брошюры. Запоминала яркие фразы разных авторов, оттачивала свои суждения и вскоре стала выступать перед собраниями. Высокий, но при этом чуть хрипловатый голос, придавал словам агрессивно-истерическое звучание. Она не уставала повторять сонным соратницам: «Несчастные девицы заблудились в дремучем лесу невежества, посаженном и взращенном эгоистичными мужланами, поэтому кричать „Ау!“ следует очень громко. Иначе не услышат. Не выйдут на зов, к свободе и равенству!»

Девушке исполнилось восемнадцать лет и покровительницы «Общества» отправили ее в европейские университеты. Набираться знаний, а заодно понаблюдать, как организованы кружки эмансипанток. Лейпциг оказался скучным и чопорным, к студенткам там относились без уважения. На одном из диспутов Меркульеву бесцеремонно лишили слова, в ответ она сдернула парик с профессора Хоффштайнера, обнажив убогую лысину. Заслужила тем самым признание целого курса, отчисленную грубиянку провожали аплодисментами до ворот. В Цюрихе иностранных девушек было много, она попросту затерялась в толпе. Эмансипацию здесь понимали по-разному: кому-то было достаточно закрепленной законом возможности разводиться по желанию жены, но некоторые требовали непременных избирательных прав. Были и такие, кто призывал создавать общества, изолированные от надоевших самцов, где женщины станут управлять и властвовать, любить друг друга нежно и страстно… Дальше Луша убегала, зажав розовеющие от стыда уши. Смышленая барышня быстро сообразила – всяк дудит в свою дудку и гармоничного оркестра не получится. Переехала в Париж, в знаменитую Сорбонну. Правда, от тутошних разговоров щеки пунцовились еще чаще. Особенно, когда обсуждали книги Великой Авроры[45] и подруги заявляли: плотские утехи под стать стакану воды, и если кто умирает от жажды, то нужно его тотчас напоить… Меркульева прогоняла от себя подобные мысли. Зато активно поддерживала идею, что современная, обновленная женщина, отринувшая пережитки прошлого, должна получить образование, найти достойную работу и собственным трудом зарабатывать на жизнь. Тогда «товар» сможет выкупить себя из отчего дома без «купцов», неравных браков и прочей дребедени…

Полгода назад она вернулась в Петербург, настроенная на борьбу, но великосветские благодетельницы к тому времени переключились на другие «прожекты»: содержали юных балерин или отправляли за границу оперных певичек, чтобы учились щебетать не хуже итальянок. Своей не в меру активной протеже «чертовы бабы», – прав был, выходит, суровый батюшка, – предложили работу в одной из одежных лавок Гостиного двора. Продавать корсеты и прочие модные штучки, а заодно обсуждать с дамами идеи французских les femmes[46]. Раздавленная столь вопиющим предательством высоких идеалов, Лукерья уехала в Москву. Устроилась работать в газету. Мечтала писать статьи о нелегкой женской доле, приближая светлое будущее каждым многозначительным многоточием. Но ее не допускали даже к заметкам о холере в Крыму, которые печатались без авторской подписи. Редактор считал, и не без основания, что в светлой головке, окруженной облаком светло-русых локонов, слишком много нигилизма, феминизма, и еще других, не менее вредных «измов». Вот дурь повытряхивается, тогда может быть… Пока же приходилось разбирать почту и собирать архив. За это полагалось семь рублей недельного оклада, но прижимистый г-н Катков регулярно удерживал полтину, а то и семьдесят копеек, на «моральные ущербы».

Без таких не обходилось. В прошлом месяце девушка плеснула горячий чай в морду разносчику газет, посмевшему назвать ее «профурсеткой». А пять дней тому назад в раздражении вырвала шило из рук метранпажа и проткнула глаз министру финансов Рейтерну. Правда, лишь на портрете, но перепугала многочисленных свидетелей дикой сцены. Потому г-н Ганин осторожничал в выражениях и выдумывал, как сподручнее кликнуть репортеров на помощь, не потеряв при этом лица. Хотя лучше десять раз потерять лицо, чем единожды окриветь! А вдруг эта безумная опять острием начнет тыкать… Он обрадовался визиту Мармеладова и постарался перевести все внимание на вошедшего.

– А-а-а, господин критик! Рассудите спор: если женщины требуют равных прав с мужчинами, то это должно касаться не только личной или общественной жизни, но и… Э-э-эм… Способов умерщвления. То есть казни. Без жалости, без снисхождения, которые иногда проявляет суд к девицам в кружевных чепчиках, проливающим крокодильи слезы в притворном раскаянии…

Схватился-таки за кочергу. Отдернул руку, да поздно. Сгорел, обратился в пепел и разлетелся под напором урагана.

– Знаете ли вы, самовлюбленный прыщ, – взъярилась Лукерья, – что по статистике семь из десяти женщин, представших перед судом, обвиняются в убийстве нелюбимого мужа?! Дайте им развод, и они не совершат преступления, а отправятся восвояси, строить новые отношения, растить в себе свободную личность.

– Блудить они отправятся! – повысил голос и Ганин.

Закричал не в гневе, а скорее от испуга – пришел момент привлечь побольше народу из коридора, пусть удержат тигрицу, если решит наброситься. Расчет строился на вековых наблюдениях: журналисты – народ любознательный, и вдвойне, если речь о чем-то пикантном. Найдут предлог заглянуть или под дверью подслушивать встанут.

Расчет оправдался. В кабинет шумно ввалились два публициста – Садкевич и Гусянский. Серьезные авторы, фамилии коих неизменно блистали на первой полосе. Их польза для газеты проистекала из знаков препинания. Обычные репортеры ставили запятые и точки, оттого заметки щелкались, словно каленые орешки. Эти же, по общему мнению редакции, брали читателя за душу и склоняли к размышлениям. Старик Садкевич обожал заправлять свои тексты вопросами – вкрадчивыми («куда смотрит..?») или оглушительными («доколе мы будем терпеть?») Его более молодой коллега клеймил и обличал. Министров, градоначальников, городовых, уездных предводителей дворянства и земских докторов – рано или поздно достанется всем! Они и встали у дверей в соответствии со своими предпочтениями. Один вытянулся восклицательным знаком, подпирая головой притолоку. Другой ссутулился, застыв в нелепом полупоклоне, и спросил негромко: