Полное собрание сочинений в одном томе

А как поддерживал, как защищал и что такое «ЧКЗ», – будьте добры, догадывайтесь сами.

О том же, в каких условиях работают прокуратура и суд, совсем уже ничего не известно.

Между тем их ответственный труд протекает в условиях чрезвычайно тяжелых. Начать с того, что в одном из народных судов после торжественного возгласа «суд удаляется на совещание» судья с печальной миной встает и, сопровождаемый народными заседателями, направляется прямо в уборную, потому что это единственное место, где можно совещаться, – другого помещения нет. Мы нарочно не указываем, где находится этот суд, так как подсудимые, свидетели и публика потеряют к нему всякое уважение. Правда, после мобилизации средств местного бюджета удалось добиться того, что сняли унитаз. Но трубы остались, остался бак, висит цепочка.

Большинство райисполкомов считает своим долгом запихнуть суд, прокурора и следователя в самое скверное, грязное и вонючее помещение во всем районе.

Прокуроры, эти суровые хранители закона, бегают с протянутой рукой и вымаливают несколько рублей на побелку служебных комнат. Работники прокуратуры уже не говорят о том, что получают маленькие ставки. Общий крик: дайте хоть немножко денег на организацию дела. Нет грошовой суммы, чтобы купить шкаф для хранения документов. Судебные дела лежат на стуле. Но самое тягостное, просто невыразимое – это отсутствие бумаги.

Вообще говоря, надо приветствовать всякое сокращение учрежденческой переписки. Но в делах судебных каждое действие обязательно должно быть занесено на бумагу. Допрос обвиняемого – это бумага, допрос свидетеля – это бумага, обвинительное заключение, протокол заседания, приговор, повестка – все это бумага, бумага. Дошло до того, что в некоторых районах осужденным не дают копий обвинительного заключения и приговора – нет бумаги и нет на нее средств.

Следователь г. Орехова ходит по учреждениям и выпрашивает два-три листка бумаги. Он пишет свои протоколы, постановления и заключения на оборотной стороне веселеньких розовых или лиловых обоев. В районе все пишут на обоях. Там давно уже забыли, что обоями оклеивают комнаты. И следователь жаловался не на то, что пишут на обоях, а на то, что обоев нельзя достать.

– Я думаю устроить так, – сказал он совершенно серьезно, – отказаться от телефона и электрического освещения. Тогда у меня будет целых семнадцать рублей в месяц, и на эти деньги я смогу покупать бумагу.

Следователь, работающий вблизи Днепрогэса и отказывающийся от электричества, – это очень грустное, товарищи, явление.

Тут же на столе районного прокурора лежала бумажка относительно обложения его сельхозналогом. Дело в том, что у прокурора есть лошадь для разъездов по служебным делам, а средств на ее прокорм не дают. Пришлось ему самому засеять несколько гектаров овсом и кормовыми травами. Прокурор, сеющий овес, – явление тоже довольно грустное. Но он доволен. Другим судебным работникам хуже. У них нет никаких средств передвижения, и они ходят пешком по двадцать километров, по тридцать километров.

У следователей нет даже самых примитивных технических средств для расследования преступлений: нет фотографического аппарата, нет обыкновенной лупы, ничего нет.

Попробовали бы поставить Шерлок Холмса в такие условия! Великий сыщик захирел бы в два дня и поспешил бы изменить профессию. А наши следователи и прокуроры работают, не падая духом и даже не надеясь на простую благодарность. На Всеукраинском съезде работников юстиции прокурор Криворожья сказал:

– Работаю больше десяти лет и никогда не слышал слова о том, как я работаю – хорошо ли, плохо ли.

Это тяжело – работать десять лет в молчании.

Мы приехали в маленький город Большой Токмак. Был ранний вечер. В скверике прогуливались большие и малые токмакцы. На столбе висела афиша фокусника и жреца Кефалло, предлагающего вниманию публики какой-то таинственный саркофаг, летающую женщину и прочие чудеса XIX века. На главной улице достраивалось несколько четырехэтажных кирпичных домов. И в этом тихом городе мы узнали историю, очень напоминающую дело Марии Пронько и показывающую, как тесно связана прокуратура с жизнью и как велика была среди внезапно запылавших страстей роль прокурора, точно выполнившего закон.

Мы застали дело в самом разгаре.

В комсомольскую организацию села Гавриловки поступило заявление о том, что учитель школы-семилетки Василь Вивчар вынуждает учениц школы к сожительству и живет с некоторыми из них. Страшная картина! Сразу же представляется пожилой, бледный и усатый мерзавец, заманивающий маленьких девочек в сарай и там развращающий их. Строгое возмездие последовало немедленно. Вивчара исключили из комсомола и уволили из школы. Обе организации – райком комсомола и наробраз – потребовали от прокурора предать Вивчара суду. В общем, повторилась история Марии Пронько. Судили и вынесли приговор сами. Разница была лишь в том, что Вивчара решили засадить еще и в тюрьму. Это было большое счастье, потому что когда следователь Пироженко и прокурор Машкевич взялись за дело, то оно приобрело совершенно другое освещение.

Как много значит добросовестное и точное предварительное следствие. Вот какими оказались обстоятельства дела:

Вивчару двадцать один год. Он преподает в первом классе. Ученице Ю., в сожительстве с которой его обвиняли, семнадцать лет. Училась она в седьмом классе, в школьной зависимости от Вивчара не находилась и к началу следствия уже окончила школу. На допросе она сперва все отрицала, а потом храбро призналась, что находится с Вивчаром в близких отношениях, больше того – любит его и собирается выйти за него замуж. Сам Вивчар тоже признал свою вину. С ученицей Ю. он встречался не в школе, а в клубе или на улице, стал с ней близок за несколько дней до окончания ею школы, очень ее любит и, естественно, собирается на ней жениться. Что же касается обвинений в том, что он близок с другими ученицами, то они сразу отпали как ложные. Все дело затеял дядька и опекун ученицы Ю., бывший кооператор, темные дела которого Вивчар в свое время разоблачил в газете. Этот дядька выкрал любовные письма Вивчара, – кстати, очень чистые и нежные, и передал их в комсомольскую организацию. Вот все.

Это была настоящая драма, которая неумолимо вела молодых людей к гибели.

Когда Вивчара судили на комсомольском собрании, он прислал заместителю секретаря райкома комсомола Пономаренко, который, как видно, в порядке кампании «проворачивал» это дело, трагическое и правдивое письмо. Письмо это в сокращении и переводе с украинского много теряет, но даже и в таком виде вызывает волнение.

«Я хотел бы, чтобы эти строки попали к вам до того, как вы будете говорить там про меня. Но, вероятно, это делается в одно и то же время. Я тут пишу, а вы там говорите. Ну, ничего. Я признаю свою ошибку, что как учитель я по закону не имел права влюбиться в ученицу седьмого класса, которой семнадцать лет… Мне никто не верит. Судите как хотите, но я еще раз со всей твердостью говорю, что я ее люблю. Не поверить этому может только человек, который никогда не был молодым. Я хочу привести один пример, который может показаться вам смешным. Когда цыплята живут дружно и все здоровы, они живут мирно. Но если у одного появляется ранка, все моментально набрасываются на него и клюют. И если не отнимешь – заклюют. За что постановили исключить меня из комсомола? За то, что я влюбился… Когда умерла моя сестра, я не плакал, а на собрании слезы душили горло, и я не мог говорить… Не вызывайте меня, я не смогу говорить снова».

И после такого письма Пономаренко не только добился изгнания Вивчара из комсомола и из школы, но еще напечатал в токмакской газете «Бiльшовицким шляхом» погромную статью под названием «Хлестаков из села Гавриловки». Он – невежда, этот Пономаренко. Вместо «Дон-Жуан» он написал «Хлестаков». Когда секретарь Большетокмакского райкома партии, находившийся в отпуску, получил в Крыму номер газеты с этой статьей, он схватился за голову. Он знал Вивчара, хорошего комсомольца, помогавшего ему в политотдельские времена, вдумчивого парня, сочиняющего повесть о том, как создался в Гавриловке колхоз, а тут о нем писали, как о бандите. Писали, что он «як хижий звир, почав переслiдувати одну за однiею дiвчат», что мало того, что его исключили из комсомола, сняли с работы и передали прокурору, что его еще надо «випекти печеним залiзом».

Можно твердо сказать, что трагический конец был предотвращен только потому, что прокурор и следователь отказались от привлечения Вивчара к ответственности, несмотря на давление, которое оказывалось со всех сторон. Они твердо держались закона. Народный судья поддержала их в этом решении, вспомнив, что сама в свое время вышла замуж шестнадцати лет.

Мы попали в село Гавриловку в тот самый день, когда была назначена свадьба страшных преступников. Видели мы и «хищного зверя» Вивчара, мечтательного, скромного и красивого юношу, видели и бывшую ученицу Ю., чрезвычайно милую и скромную девушку, видели мы и других девушек-комсомолок, которые судили Вивчара, очень смешливых и симпатичных. И как это они чуть не заклевали двух славных цыплят, сразу даже непонятно. Руководство было плохое! А как нужны умные люди в районе! И как хорошо, когда они есть.

Прокуратура и суд нуждаются в средствах и людях. Но туда не идут. Там тяжело работать и нет шансов оказаться замеченным. Когда человека посылают в прокуратуру, он с тоской вопрошает: «За что? Чем я провинился?» А если члену партии предложить, по окончании университета, пойти в коллегию защитников, то он просто засмеется, как будто институт защитников создан законом не для того, чтобы помогать суду в судебном следствии, а для каких-то темных и грязных делишек.

Если мы хотим, чтобы суд был не только карающим, но и воспитывающим органом, его надо соответствующим образом обставить. Хорошо освещенный процесс по бытовому делу может принести громадную пользу. Хорошая речь прокурора или защитника имеет не меньшее воспитательное значение, чем роман или пьеса, которым отдается столько внимания. И с этой позиции приходится только сожалеть, что наши выдающиеся судебные ораторы не выступают по бытовым процессам, а о тех, кто выступает, нигде и никогда не пишут.

1935

Регулирование уличного веселья

До девятнадцатого июля сего года обитатели Кривого Рога веселились планово, неорганизованно, хаотично, беспорядочно.

Зато девятнадцатого июля местной милицией был наконец сделан первый, но далеко не робкий шаг в деле регулирования уличного веселья, песен и плясок.

На празднике, устроенном по случаю благополучного окончания спартакиады железорудной промышленности Юга СССР, было весело. Жители Кривого Рога и их гости собрались в парке. Играла музыка. В вихре вальса, а также в вихрях других танцев кружились пары. Праздник чрезвычайно украшало присутствие физкультурников самых различных национальностей. Особенным успехом пользовались чиатурские горняки, которые со страстью выделывали всякие лезгинки. Вокруг кавказцев собралась большая толпа.

И вот, в самый разгар веселья, проявив неслыханную оперативность, пришли сотрудники гормилиции и уголовного розыска. Они произвели беглый осмотр места происшествия, опустили свои тяжелые ладони на плечи танцующих и потребовали немедленно прекратить безобразие, то есть не петь и не танцевать.

– Пойте и танцуйте, как все поют и танцуют.

Руководитель делегации пытался было растолковать, что чиатурские физкультурники не знают ни украинского языка, ни украинских танцев и ввиду этого не смогут выполнить обязательного постановления милиции: например, петь «Реве тай стогне» и танцевать гопака.

– Нет, – печально сказал представитель милиции, – не умеют еще у нас правильно веселиться. Придется посадить нарушителей уличного веселья за решетку.

Невзирая на крики негодующей толпы, преступную шайку танцоров и певцов в количестве девяти человек схватили и увели в милицию, где и держали до часу ночи. Держали бы и позже, но вмешался председатель ЦК союза рабочих железорудной промышленности. Пришлось выпустить. Очень жалко. Так хорошо налаживалось было регулирование веселья, и вдруг… Нет, не дают разойтись, продемонстрировать суровость и служебную строгость.

Но зерна, любовно посеянные милицией в Кривом Роге, каким-то чудом дали ростки в Ростове-на-Дону.

То, что произошло в Ростове-на-Дону, выгодно отличалось от криворожской кустарщины своей организованностью и широкими масштабами.

На двенадцатое сентября в Ростове назначен большой физкультурный парад.

Совершенно естественно, что к этому дню надо заранее подготовиться, составить план праздника, организовать физкультурников.

Но подготовка к параду сразу же приобрела странные формы.

Ростовских рабочих разделили на двадцать полков.

Все было честь честью: батальоны, роты, командно-политический состав, формирование единиц, строевые занятия. Партийные комитеты заводов стали называться штабами полков.

Работа закипела. Рабочих заставляют ходить через день на строевые занятия и маршировать по два часа. Военачальникам даже не пришла в голову обыкновенная штатская мысль спросить своих свежеиспеченных армейцев, хотят ли они заниматься или, может быть, не хотят физкультурники они или нет? Ведь у нас как будто нет закона, принуждающего граждан заниматься физкультурой в обязательном порядке.

Зачем все это? Что за неприятная страстишка во что бы то ни стало регулировать уличное веселье?

1935

Отец и сын

Студента четвертого курса Ростовского-на-Дону института путей сообщения Окуня вычеркнули из списка учащихся и объявили ему, что он может идти на все четыре стороны.

Когда человеку объявляют, что он может идти на все четыре стороны, то это, собственно говоря, значит, что, несмотря на обилие сторон, идти некуда.

Что же такое натворил студент, что за несколько месяцев до окончания института к нему была применена столь строгая репрессия?

Может быть, он плохо учился и не вылезал из двоек и единиц?

Да нет, он не вылезал из четверок и пятерок, он отлично учился.

Может быть, однако, он хулиганил, пьянствовал, вносил разложение в среду товарищей, отличался половой распущенностью, был замечен в краже, грубил профессорам, наконец вел контрреволюционную пропаганду!

Нет, нет и нет. Не пил, не имел трех жен, не воровал, не распутничал, ничего антисоветского не совершил.

Всех проступков, которые может совершить человек, не перечислишь. Их слишком много.

Но хоть какой-нибудь из них студент совершил? Никакого! В этом вся оригинальность дела.

Когда Окуня исключали, никто и не предъявлял ему никаких обвинений. Администрация института великолепно знала, что он ни в чем не провинился, и наказала невинного, находясь в здравом уме и твердой памяти.

В общем, Окуня выгнали за то, что его отец совершил уголовно-наказуемое деяние и был приговорен к двум годам лишения свободы без поражения в правах.

Неизвестно, как разговаривал Окунь с начальником института, когда тот подымал на него карающую руку, но, как видно, разговор был такого рода:

– За что? Разве я виноват?

– Вы не виноваты. Виноват ваш отец.

– Ну, так его и исключайте.

– Мы не можем его исключить. Он у нас не учится.

– Почему же вы наказываете меня?

– Вы его сын.

– Но ведь я не совершал уголовно-наказуемого деяния.

– Боже упаси! Разве мы это когда-нибудь утверждали?

Студент обрадовался:

– Тогда не исключайте меня.

– Этого мы не можем. Он ваш отец, вы его сын. Значит, между вами есть многолетняя связь.

– Не преступная же связь, а родственная. Он меня родил. Так сказать, произвел на свет. Конечно, если б я знал, что так случится, может быть, я успел бы принять какие-нибудь профилактические меры, – например, не родился бы.

– Да, – сказал начальник, – конечно, лучше было бы, если б вы своевременно приняли меры. А теперь поздно.

– Значит, пропадать?

– Пропадать!

Студент стал пропадать. Тем более это было ему неприятно, что его преступный папаша сидел не два года, а только два месяца, так как был освобожден по 458-й статье. Папаша снова преспокойно служит. Как видно, преступление, которое он совершил, было маленькое.

А сын, который никакого преступления не совершал, отбывает наказание и по сей день, наказание гораздо более суровое, чем отсидка в тюрьме. Это продолжается уже десять месяцев.

Все, кто знает про его беду, пожимают плечами и говорят, что это уму непостижимо.

Здесь проявлено величайшее пренебрежение к революционному закону, величайшее неуважение к советскому суду.

Если бы суд нашел необходимым, он в своем приговоре указал бы, что отец Окунь присуждается к двум годам, а сын Окунь – к лишению права учиться. Однако суд этого не сделал.

На каком же основании начальник института дописывает приговоры суда, добавляет к ним новые пункты? Никто ему такого права не давал.

Разве такого рода действия не являются превышением власти и нарушением закона?

Тут дело уж не только в восстановлении Окуня в его студенческих правах, тут надо восстановить право советской законности, которому начальник института нанес ущерб.

Вообще поражает легкость и беззаботность, которая проявлена в деле Окуня.

Оставим в стороне тот несомненный факт, что десять месяцев борьбы провели в душе студента резкий след. Посмотрим на дело с узко практической стороны.

Студента учили четыре года, затратили на обучение много государственных средств, наконец почти выучили. Через какие-нибудь месяцы Советская страна получила бы нового знающего инженера. А вместо этого ей хотят подарить издерганного неудачника, без образования и перспектив, человека, который в лучшем случае может стать конторщиком.

Подумали ли об этом в Ростовском институте?

1935

Путь к мировому футбольному равенству

Футбольная борьба на уютном киевском стадионе еще не кончилась, еще предстоят последние два матча, но уже подмывает желание сделать выводы, подвести некоторые итоги.

Что же случилось? Ленинград выиграл у Киева, Киев выиграл у Харькова, а Харьков выиграл у Москвы. Выходит, что лучше всех играет Ленинград, а хуже всех играет Москва. Но вот вчера Москва выигрывает у Ленинграда. Теперь уж никому не придет в голову мысль, что Москва играет хуже всех. Напротив – лучше всех. Однако она проиграла Харькову, который, в свою очередь, проиграл…

Впрочем, прекратим эту бесплодную арифметику. И выигрыши и проигрыши показали, что четыре лучшие команды Союза значительно подняли класс своей игры, что они почти сравнялись друг с другом, и сравнялись на более высоком уровне, чем тот, на котором находились прежде.

Прошедшие игры, и в особенности блестящая встреча Москвы с Ленинградом, показали, что наши футболисты вполне готовы к тяжелой и славной борьбе за мировое первенство.

Тут нет никакого головокружения. Мировое первенство – вещь вполне достижимая в течение нескольких ближайших лет. Наши футболисты замечательны тем, что до сих пор никто полностью не может определить их возможностей, потому что чем сильнее противник, тем сильнее они играют.

Представляется совершенно несомненным, что советским футболистам надо встречаться с командами, занимающими первые пять мест в мире. Мы, конечно, победим не сразу. Путь к мировому первенству не будет усыпан розами. Как видно, предстоят и огорчения. Но если уж браться за дело, то браться всерьез; если уж брать буржуазную технику, то брать самую лучшую, чтобы затем ее превзойти.

Московская сборная недавно выиграла у хорошей чехословацкой команды «Жиденице». Но в Чехословакии есть лучшая команда, занявшая второе место после Италии, – «Спарта». Так вот со «Спартой» и надо встретиться. Нужно встретиться с Австрией, Францией, Италией, Испанией. Ничего страшного не произойдет. У нас есть большие шансы на выигрыш. А если мы даже проиграем, то проиграем лишь затем, чтобы в следующий раз уж обязательно вбить в ворота противника несколько красивых, но верных мячей.

Тут, кстати, о воротах, – мы подошли к вопросу, который, на наш взгляд, имеет большое значение в борьбе за мировое первенство.

Подавляющее большинство наших футболистов плохо бьет по воротам. Как часто смелая, мастерски проведенная комбинация рассыпается в прах только потому, что последний стремительный удар сделан неточно – мяч летит вправо влево, вверх, но только не туда, куда он должен был влететь, – в сетку. Нападение часто в последнюю секунду перед ударом теряется, нервничает. Между тем удар по воротам есть венец игры. Если бы у нас научились бить по воротам с таким же умением, с каким защищают ворота Константин Фомин, Свиридовский29 или Александр Старостин, то уже сразу перешли бы в предельно высокий класс. Наше нападение неутомимо: оно прекрасно бегает, виртуозно ведет мяч, ежеминутно создает острые ситуации. Но вот последний удар, – когда на какую-то долю секунды все вдруг застывает, вратарь стоит в тоске, растопырив руки, когда всем становится ясно, что уже никакая сила не остановит мяч, и нападающий с поразительным хладнокровием и расчетом бьет в самую слабую и незащищенную точку ворот, – таким ударом, по совести говоря, владеет у нас как будто один только Михаил Бутусов, да и он, к сожалению, не часто уже может воспользоваться своим умением, как возраст диктует ему другую задачу – распределение мячей.

Точному, спокойному и вовремя молниеносному бутусовскому удару должно во что бы то ни стало научиться московское нападение, и киевское, и харьковское, и ленинградское.

Есть еще одна досадная особенность в игре некоторых наших команд. Кончается второй хавтайм. Остается несколько секунд. И тут команда, имеющая небольшое преимущество в счете, внезапно перестает играть, то есть не то чтобы перестает играть, а употребляет все свои могучие силы на то, чтобы выкинуть мяч как можно дальше за пределы поля, а потом долго за ним ходить и медленно, лениво возвращаться. Делается это с откровенной целью не дать противнику возможности сквитать счет. В этом отношении Харьков в игре с Москвой вел себя не совсем корректно, а Киев в игре с Харьковом – даже немного неприлично.

Это совсем не спортивно. Такие замашки не к лицу советским физкультурникам, и уж от них-то обязательно нужно избавиться, выходя на мировое футбольное поле.

Футболисты должны помнить, что, встречаясь с заграничными командами, они представляют Советский Союз.

Теперь вопрос чисто практический, относящийся одинаково и к Высшему совету физической культуры, и к Наркомату легкой промышленности.

Почему футболисты играют в шелковых рубашках? Во-первых, некрасиво (это красиво для цыганского хора); во‐вторых, это крайне негигиеничио. Гораздо удобнее футболистам играть в тонких шерстяных рубашках, легких, впитывающих пот и быстро просыхающих. Необходимо помнить, что футболист за полтора часа игры пробегает в общей сложности несколько километров, так что рубашка – дело очень важное.

Может быть, мы слишком деловито написали о футболе, написали без шуток и лучезарной улыбки.

Но ничего не поделаешь.

Футбол – дело серьезное.

1935

Колумб причаливает к берегу

– Земля, земля! – радостно закричал матрос, сидевший на верхушке мачты.

Тяжелый, полный тревог и сомнений путь Христофора Колумба был окончен. Впереди виднелась земля. Колумб дрожащими руками схватил подзорную трубу.

– Я вижу большую горную цепь, – сказал он товарищам по плаванию. – Но вот странно: там прорублены окна. Первый раз вижу горы с окнами.

– Пирога с туземцами! – раздался крик.

Размахивая шляпами со страусовыми перьями и волоча за собой длинные плащи, открыватели новых земель бросились к подветренному борту.

Два туземца в странных зеленых одеждах поднялись на корабль и молча сунули Колумбу большой лист бумаги.

– Я хочу открыть вашу землю, – гордо сказал Колумб. – Именем испанской королевы Изабеллы объявляю эти земли принадлежа…

– Все равно. Сначала заполните анкету, – устало сказал туземец. – Напишите свое имя и фамилию печатными буквами, потом национальность, семейное положение, сообщите, нет ли у вас трахомы, не собираетесь ли свергнуть американское правительство, а также не идиот ли вы.

Колумб схватился за шпагу. Но так как он не был идиотом, то сразу успокоился.

– Нельзя раздражать туземцев, – сказал он спутникам. – Туземцы как дети. У них иногда бывают очень странные обычаи. Я это знаю по опыту.

– У вас есть обратный билет и пятьсот долларов? – продолжал туземец.

– А что такое доллар? – с недоумением спросил великий мореплаватель.

– Как же вы только что указали в анкете, что вы не идиот, если не знаете, что такое доллар? Что вы хотите здесь делать?

– Хочу открыть Америку.

– А публисити у вас будет?

– Публисити? В первый раз слышу такое слово.

Туземец долго смотрел на Колумба проникновенным взглядом и наконец сказал: