Таймер

– А знаешь, пожалуй, главный минус хорошей памяти – фиксировать даты.

– Что в этом плохого?

– А вот представь, ты помнишь дни рождения всех друзей и приятелей, даты свадеб, появления на свет детей – первого, второго, третьего.

– Ну?

– И вот наступает момент, когда ты всё это помнишь, а поздравлять не хочешь. Тогда память вступает в схватку с совестью и вместе они рождают неискрениие слова в адрес именинников.

Ну и зачем мне такая морока, скажите на милость? Мне повезло, память у меня дырявая! Поэтому я тут же выбросил из головы мысль о возможных дополнительных встречах с Антоном Огарёвым.

– Чаем балуетесь? – спросил он, бросив на меня раздражённый взгляд, потом сурово посмотрел на жену, словно она каждый день чем-то и с кем-то балуется.

– Думаю, мне пора,– я поднялся из-за стола.

– Безусловно,– подтвердил он,– всякий человек, пришедший с работы, имеет право на отдых без посторонних!

И он опять посмотрел на меня с неприязнью. Честное слово, ещё один такой взгляд, и я сниму с Веры всякие подозрения. Человек с таким взглядом в мой адрес вполне мог написать на двери «Убирайся». Только зачем ему это?

«Ага,– одёрнул я сам себя,– это не Антон Огарёв написал, а его дети, вернувшиеся специально ради этого на минутку из лагеря. Попахивает паранойей. Человек просто устал на работе и хочет поесть, вытянуть ноги, возможно раздеться, возможно даже догола, мало ли у кого какие привычки, а тут на кухне непрошеный гость. Он радуется, что этаж – на месте, не исчез, вот сейчас будет заслуженный отдых, а нужно общаться с незваным соседом. А что, если этаж исчезнет прямо сейчас и этого парня придётся развлекать невесть сколько? Именно такие мысли, вероятно, сейчас в голове у Марининого мужа, а вовсе не приступ немотивированной ненависти. Хватит сочинять».

«Они все, словно неизлечимо больны»,– Таня права.

Я простил Антону недобрые взгляды, а Марине невкусный торт и чай. Кажется, так нужно относиться к тяжело больным: с пониманием и сочувствием.

А слово «убирайся» вообще может быть предназначено тем, кто сдаёт мне квартиру.

Глава 9

Вера нашла меня в торговом центре.

Рабочий день мой проходил однотипно: выкрики про приработок (вероятно так никто и не заинтересовался работой, иначе бы раздачу листовок прекратили). Роль зазывалы мне позволялось прекращать только на время обедов и коротких отлучек по естественным надобностям. Я приноровился осведомлять людей о свободных вакансиях, не отрываясь от экрана смартфона и даже во время телефонных разговоров. Просил, например, тётю:

– Прости, мне надо обратиться к толпе с призывом.

Отводил трубку, горланил нужный текст и возвращался к родственнице, от души веселившейся и столь же искренне недоумевавшей: кто придумал для меня корявую фразу?

Я как раз закончил разговор с тётей Люсей (дядя тоже добавил пару слов, скупых и очень мужских). С дядей проще: перед ним не надо отчитываться за то, что ел, во что одет и отвечать на вопрос: хорошая ли Таня девочка? (Тётя от него так и не отказалась). Дядя знает, что я уже взрослый мальчик и могу общаться с девочками не только хорошими.

По голосам родственников я понял, что они скучают и что гордятся моей самостоятельностью.

–Домой пока не собираешься? – уточнил дядя несколько напряжённо, и мне показалось, что он облегчённо вздохнул, услышав отрицательный ответ. Верно, я тот ещё засранец, столько лет сидел на шее у родни.

– Ну целую тебя, Арсюша, родной,– это снова тётя,– развлекайся, мальчик. Гуляй!

– Ага,– коротко бросил я, потому как пришла пора снова кричать про приработок и вдобавок в поле зрения появилась моя странная соседка из 96-й квартиры. Она шагала вдоль витрин с одеждой, не глядя на манекены. Её однозначно не интересовало, во что предпочитает наряжаться прогрессивный, хоть и провинциальный, Ямгород. Стиль для себя Вера давно уже выбрала.

Сегодня на ней снова была юбка. Другая. Но снова длинная. И снова тёмная. На сером фоне хаотично разбросаны ромбы в крапинку. Такое ощущение, что на юбку уронили коробку с обгоревшим до углей печеньем «Земелах» с белыми точечками почему-то не расплавившегося сахара. Рубашка вроде прежняя. Вязаной кофты нет, оно и понятно: жарища! Я сам сегодня в коротких шортах и майке (скинуть бы их и сбежать на пляж, но такового в Ямгороде нет).

– Я пришла не к тебе,– без приветствия предупредила она.

– Я всё равно не могу отвлечься от работы,– и я гаркнул ей почти в лицо,– приработок! Приработок в торгово-развлекательной структуре!

– Я в зоомагазин,– тихо сообщила она,– мне очень хочется посмотреть на…

– Козлика Боню? – перебил я.– Он всем нравится. Славный.

– На дискуса,– договорила она.

– На кого? – эту барышню козлом не заинтригуешь.

– Рыбку в аквариуме.

Мы опять стояли друг против друга. Опять киношно. Так стоят герои под дождём, например, когда встречаются случайно, и она не брала с собой зонта, а он почему-то не помнит, что брал. И они не замечают дождя, глядя друг на друга, но при этом ни он, ни она не решаются приблизиться, дотронуться, обнять.

– Приработок,– прокричал я, чтобы остановить нафантазированную съёмку,– приработок в торгово-развлекательной структуре!

И даже сунул листовку девчонке в изодранных вдрызг джинсах. Немного полюбовался «вдрызгом» и перевёл взгляд на Веру.

– Я могла бы дождаться тебя, чтобы вместе пойти домой.

– Я заканчиваю через полчаса,– капризничать и ломаться мне не хотелось.

–Мне хватит. Ты будешь здесь же?

– Я могу зайти за тобой в зоомагазин.

– Не нужно.

– Как скажешь.

Я проводил Веру взглядом, потом почти насильно впихнул нескольким покупателям листовки с абракадаброй. Ага, так прям они и мечтают работать в торговом комплексе!

Мы дошли до дома.

– Зайдёшь ко мне, если этаж на месте? – спросила Вера.

– Зайдёшь ко мне, если этажа нет? – в тон ей ответил я.

Она покачала головой.

– А я зайду! – весело откликнулся я.

Ничего ж не теряю: шагну за порог и снова буду выставлен вон.

Но, видимо, один финт Вера не повторяет дважды.

Я прошёл в комнату. Вера задержалась в коридоре. Мой взгляд тут же привлекла швейная машинка, укрытая деревянным колпаком. У моей бабушки была такая же. Я словно видел сквозь колпак гладкие блестящие изгибы с иностранными надписями, штырьки для катушек, серебристый вращающийся валик сбоку. Иглу приводила в движение ножная педаль – качающаяся вперёд-назад широкая площадка, на которую можно поставить сразу обе ступни. Как в детстве, у бабушки, я тут же босой ногой втихаря нажал на педаль. Под колпаком заурчало, словно в голодном желудке. Стрекотня иглы затихла, и я опять качнул педаль.

Вера появилась в комнате, когда я решился приподнять колпак.

– Никогда не трогай мою швейную машинку.

Я вернул колпак в исходное положение, а Вера тут же схватила спицы, лежавшие в кресле, и принялась вязать. Возможно, ей мнится, что я начну приставать немедля, и она воткнёт мне вязальную принадлежность в печень?

– Ещё один медведь? – уточнил я. По набору петель пока ничего нельзя было понять.

Я сел в соседнее кресло. Нас разделял торшер с полкой-столиком и плафоном, будто собранным из больших жёлтых чипсин с загнутыми краями. Кнопка включения света у него снизу. Знаю такой. Сейчас он не горел, не работала и двухрожковая люстра.

На столике ещё одна пара спиц и несколько разноцветных клубков. На подоконнике тоже клубки и спицы: некоторые в упаковках. Стопка журналов о шитье и вязании. И книга, толстая. Кулинарная. Мне не надо даже вставать с кресла, чтобы увидеть покрытую золотистой корочкой запечённую курицу на обложке.

– Любишь готовить? – спросил я. Мне казалось, что мы пытаемся соединить диалог мифическим клеем с Мишкиных подошв – тем самым, которого нет. Потому и диалог не клеится.

– Говорила же: людей ем.

Я всё-таки встал с кресла и взял книгу в руки. Может, она какая-то особенная? Для тех, кто ест людей? Нет, обычная. Ладно, оставим тему Вериного каннибализма до лучших времён.

– Связала бы лучше козлика Боню или своего любимого дискунса.

– Дискуса, а не дискунса. Не хочу.

– А медведей вязать не устала?

Я ещё полистал кулинарную книгу. Обыкновенная, как многие: закуски холодные, закуски горячие, первое, второе, десерты…

– Слушай, а людей ты готовишь по обычным рецептам или импровизируешь?

– Я не готовлю людей, а ем,– она сказала это чуть раздражённо. От вязания не отвлеклась.

– Плохо есть, не приготовив,– пробормотал я и вдруг рассердился,– людей она ест, хорош пургу нести! Расскажи нормально.

– Не расскажу.

– Тогда хоть вязать научи. Сяду рядом с тобой. За ночь игрушек наделаем больше, чем целая фабрика.

– На подоконнике есть литература. Интересно – читай, учись.

Я взял наугад журнал из стопки и открыл на первом попавшемся месте.

– Давай хоть свет включим? Ты вяжешь впотьмах, я в темноте читать пытаюсь. Странноватая парочка.

Она пожала плечами, а я, нащупав кнопку снизу торшерного столика, включил свет и опустился в кресло с журналом.

– Итак, что тут у нас? Пышный столбик, пышный недовязанный столбик, оттянутая петля, пико вниз, скрещенный столбик с накидом, двойной недовязанный столбик с накидом,– читал я вслух.

Во-во, это будто про нас, это мы – двойной недовязанный столбик с накидом. Сидим тут вдвоём, но ничто нас не связывает и при этом Вера меня, похоже, опять киданула. Пригласила и не выгнала вроде, а всё равно что выгнала. Лучше б и выгнала. Сиди, читай журналы. Всю жизнь мечтал медведей вязать.

Я послюнил палец и перелистнул страницу:

– Так, жакет, ага, джемпер, понятно… Блузон, блузон с пелериной…– перелистал дальше,– «делают накид, крючок вводят в цепочку, вытягивают петлю и так повторяют 4—5 раз»… К утру научусь, это ж очень просто,– позубоскалил я.

– Я по кулинарной книге смотрю, на какое блюдо человек похож. Каждого нового знакомого так сравниваю,– поделилась Вера.

Я оторвался от журнала, перевёл глаза на девушку со спицами, она, не обращая на меня внимания, сосредоточенно делала тройные накиды. Шучу. Не знаю я, какие там накиды она делала и делала ли вообще. Вязала, короче.

– И многие люди похожи на блюда из кулинарной книги?

– Нет, не многие.

– Удивительно,– я не знал, как отреагировать на неожиданное признание, поэтому начал ёрничать.

– Немного всё-таки готовлю, ты прав,– продолжала Вера,– Если мне кажется, что человеку не хватает каких-то ингредиентов, чтобы быть похожим на выбранное блюдо, я предлагаю ему измениться.

– И как это выглядит? Милый, мы можем быть вместе, но в тебя следует добавить банку зелёного горошка и упаковку крабовых палочек? И соды, совсем чуть-чуть, на кончике ножа?

– Почти,– серьёзно подтвердила Вера,– составляющие блюда это те же черты характера. Скажем, если сухарь обмакнуть в яйцо и пожарить, а потом посыпать сахаром, получится нежнейшее угощение.

– Эй,– я пощёлкал пальцами у неё перед лицом,– эй, Вера, ты что, правда пытаешься переделать всех знакомых под рецепты из поваренной книги? И многие соглашаются?

– Немногие,– опять сказал она,– никто.

– А ты всё равно продолжаешь?

– Да, я должна получить однажды идеальное блюдо. Я шеф-повар своей жизни.

Круто. Миша – Архитектор, Вера – Шеф-повар, Женя – Исследователь, Огарёвы – не знаю кто.

Разговор начал меня раздражать.

Кажется, мы оба хотим, чтобы дверь не открылась – по разным причинам, но при этом ждём минуты, когда можно будет остаться наедине. В смысле – порознь. Каждый у себя дома.

– Смотри,– я перелистнул пару страниц в другом журнале,– тут тоже почти рецепт: возьмите 100 граммов чёрной пряжи, белые нитки, синтепон… Может тебе воспользоваться, а? Только вместо медведя связать человека, как ты любишь: с горошком и содой на кончике…

– По-моему, тебе пора!

– Я тоже так думаю,– резко поднявшись из кресла, я уронил с колен раскрытый журнал и задел рукой торшер. Он покачнулся, жёлтый плафон колоколом помаячил взад-вперёд, свет дрогнул, задёргались тени в комнате.

Звонок мобильного отвлёк меня. Кто бы это мог быть? Опять тётя с дядей? Они никогда не звонят больше одного раза в день.

Юлия Владимировна. Кто это? Ах, да. Танькина начальница и подруга. Что ей надо? Дело к ночи!

– Алло,– я так и стоял у кресла. Плафон перестал качаться, тени замерли. Казалось, замерло вообще всё в комнате, кроме Вериных спиц: они как ни в чём не бывало продолжали набрасывать петли.

– Арсений, ты знаешь колыбельную «Ночка тёмная до края расстелила небеса»?

Ладно, после Вериных выкрутасов мне уже ничего не страшно. Сегодня вечер пятницы, голос у Юлии взвинченный. В караоке отжигают? Не хватало мне только чужих пьяных начальниц с песнопениями.

– Нет,– буркнул я и собрался отсоединиться, но почему-то решил уточнить,– а вам зачем?

– Таню пациент в заложницы взял,– быстро заговорила Юлия,– рак гортани, доходяга, в чём только душа держится, а туда же: требования выдвинул, чтоб ему песню эту спели, как мама в детстве. У меня твой номер с конференции остался. Я всем подряд звоню, вдруг кто-нибудь знает эту колыбельную. Ему ж из Интернета не годится, ему живьём подавай, спасибо хоть не под рояль!

«Таню взял в заложницы умирающий больной и требует спеть ему песню,– подумал я мимолётно,– это Ямгород такой ненормальный или весь мир окончательно сошёл с ума?»

– Спросите у преподавателей музыки или у руководителя оркестра. Есть же в вашем Ямгороде оркестры и учителя музыки?

– Да я-то их откуда знаю… Ой, ладно, буду искать.

– Скрутите вы его. Что у вас охраны нет?

– Страшно, Арсений. Он ей нож к горлу приставил – вдруг покалечит ещё… Извини, что побеспокоила.

Что за день такой? Одна, видите ли, любит людей с горошком на кончике, вторая – в заложницах у доходяги. Я совершенно не умею выбирать девчонок!

– Так и будешь стоять?

Я, оказывается, и трубку от уха не убрал. И выражение лица не убрал – чёрт знает какое выражение… Надо делать что-то, а не стоять. В больницу бежать, Таню спасать. А дверь? По какому-нибудь идиотскому закону жанра именно сейчас она окажется запертой!

Я кинул взгляд на окно – шторы мы не задвигали. Пейзаж показался живым, впрочем, сквозь июльский полумрак с четвёртого этажа мало что удавалось разглядеть, разве что немного звёзд да отражённый фонарный свет.

Дверь открылась. Этаж был на месте. Вторая попытка использована, но я и думать об этом забыл.

На пороге я обернулся.

– Ты колыбельную «Ночь до края расстелила тёмные небеса…» не знаешь?

Ну мало ли!

– «Ночка тёмная до края расстелила небеса»,– поправила Вера.

– Ну да. Ладно, пора мне. Спешить надо,– и вдруг стряхнул задумчивое оцепенение,– так ты знаешь эту песню?

– Что-то могла позабыть, но – да, знаю.

– Поехали со мной немедленно!

И она, ни слова не говоря, поехала. Только прихватила пресловутую шерстяную кофту.

По дороге мы перезвонили Юле.

Глава 10

Длинный больничный коридор, из которого можно было попасть в 20 палат, заканчивался небольшим чуланом для хранения уборочного инвентаря. Места здесь было невыносимо мало. Швабрам, разумеется, жаловаться не доводилось, а вот Тане стоять в крохотной клетушке с ножом у горла не нравилось категорически.

– Игорь Валентинович, давайте вы меня отпустите, а я непременно в кратчайшие сроки отыщу для вас певца.

– Хитрая, я отпущу, а ты обманешь.

Игорь Валентинович болел давно и тяжело.

– А ведь я когда-то пел,– посетовал он.

Худой, измождённый, с глазами навыкате, болезненно выделявшимися на осунувшемся старческом лице, он не столько стоял на ногах, сколько висел на Тане, прижимая к её шее столовый нож, прихваченный из больничного буфета. Хорошо, что ему под руку не попался нож для хлеба: тот острый, буфетчица строго сама следит за состоянием лезвия, даже брусок специальный купила. А эти, ножи для пациентов – тупые: кусок варёного мяса на тарелке разделать или сосиску на кругляшки порезать.

Таня устала. Спина ныла, ноги налились и отяжелели. Старик был ниже её ростом и едва доставал до плеч, но тонкую руку с ножом прижимал больно, с какой-то последней в жизни силой. Таня чувствовала его рёбра через халат, усталый смрадный сип возле уха, видела отведённый в сторону костлявый локоть и незастёгнутый обшлаг подвёрнутого рукава рубашки.

Прошло больше часа с тех пор, как Игорь Валентинович заманил её в чулан. Она, доверчивая, пошла. Даже посмеялась, когда старик вдруг объявил:

– Я тебя в заложницы беру.

– Куда вставать? – уточнила. И позировать начала, как перед фотокамерой. Даже после того, как он достал нож, не верила, что всё происходящее – всерьёз. Разве может пациент причинить ей вред? Дышит еле-еле, тряпичные тапочки на ногах волочит, как пудовые гири. Нравится ему дурацкая игра, отчего бы не поддержать? Молодого за такие выкрутасы и засудить можно, а Игорю Валентиновичу она позволит побезобразничать.

А пациент, оказывается, и не думал шутить.

– Игорь Валентинович, вы же понимаете, стоит мне позвать охрану, как спектакль тут же закончится!

– Ты не смотри, что я хилый,– он еле шептал. Голос его рвался, словно по перфорации, то на полуфразе, то на полуслове. Пунктирная речь сопровождалась смрадом из поражённого опухолевым процессом горла. Таня терпела.– Я найду в себе силы заставить всех выполнить моё последнее желание. И ты уж прости, меня, деточка, иногда приходится кое-что в этом мире брать силой.

Вот и в палате он её всегда деточкой называл. Дочкой. Танечкой. Конфетами угощал и мандаринами. А она ему подушки взбивала, помогала держать поильник, витамины колола. Старик слабо улыбался, благодарил, радовался, что не больно от укола. Дружили, можно сказать.

«Вот и с Арсением, можно сказать, дружили, а он тоже обманул»,– не к месту подумалось Тане.

Игорь Валентинович помолчал, с трудом отдышался. Рука его ослабла в эту секунду настолько, что Таня могла бы без труда вырваться и убежать, но она осталась.

– Верить в жизни нельзя никому,– снова раздался смрадный сип из-за спины, рука захватчика напряглась, лезвие неприятно оцарапало Танину шею.– Никому. Ни своим, ни чужим. Все в конце концов бросают, и близкие даже быстрее. А может, так только кажется, потому что от чужаков мы ничего не ждём…

Дверь в чулан распахнулась. Пришла Юлия Владимировна.

Игорь Валентинович ещё крепче прижал Татьяну к себе. Тане казалось, что она не боится: пациент слаб, она сможет вырваться в любой миг, но не делает этого и не сделает, пока он не получит желаемое. В конце концов, его просьба не столь уж сложна. Но сейчас, когда Игорь вдруг невероятно окреп, словно прижизненно перековался в собственный памятник из бронзы, Таня испугалась. Немощные руки давили так, что дышать становилось всё труднее, а нож впивался в кожу и ранил. Не оставалось сомнений: этот человек действительно способен убить её за колыбельную, которую, возможно, ему не суждено больше услышать.

Юлия шагнула в чулан, но пациент с такой силой сжал заложницу, что она вскрикнула, и Юле пришлось отступить.

– Отпустите девушку,– сказала старшая медсестра,– я нашла тех, кто вам споёт.

Она говорила тихо, надеясь, что всё происходящее удастся скрыть, если не от начальства, то хотя бы от больных.

Таня почувствовала, как по плечу заелозил острый подбородок – старик помотал головой в отрицательном жесте.

– Сначала песня,– просипел он, и Таня попыталась повторить погромче, но сдавленное горло не позволило.

В коридоре появились двое. Мужчина и женщина. Она чуть впереди, шагала широко, иногда едва ли не бежала. Высокая, стройная, в расстёгнутом белом халате. Или в светлом плаще? Цокот её каблуков отскакивал от больничного пола.

Он – низкий и неуклюжий, перекатывался вразвалочку чуть поодаль. Кто эти люди – Таня разглядеть не смогла.

– Явились,– засипел старик.

– Я пригласила ваших родственников,– пояснила Юлия Владимировна.

– Папа,– воскликнула женщина, отстраняя старшую медсестру. Мужчина прислонился к стене, скрестив на груди руки.– Мы заберём тебя домой, если ты отпустишь девушку!

Старик отреагировал то ли кашлем, то ли горьким смешком.

– Вот видишь, деточка,– зашептал он Тане в ухо,– они заберут меня, если я тебя отпущу. Что мешало им забрать меня раньше? Обещали забрать и обманули. Верно, кому дома нужен отвратительно пахнущий больной. Пой, доченька. Передай ей!

– Он просит вас петь,– Таня озвучила просьбу собравшимся.

– Что?

– Пойте, он хочет услышать колыбельную…– Таня запнулась, припоминая строку из песни, старик тут же зашептал:

– «Ночка тёмная до края расстелила небеса…»

– Я…– женщина в волнении схватилась за шею,– Я не умею петь… И не помню этой песни…

– А ты ничего не помнишь,– сварливо засипело в Танином ухе,– ничего из того, что отец с матерью тебе дали. Тебе же твой ненаглядный важнее…

Старик смачно плюнул Тане в спину, выражая презрение к мужу дочери, и тут же закашлялся. Столовый нож опять зацепил кожу, и Таня повела головой, пытаясь устраниться от лезвия.

– Что он сказал? – уточнила женщина в плаще.

– Переводи, переводи,– донеслось сквозь кашель. Таня задержала дыхание: её замутило от внезапно нахлынувшей волны смрада, к которому она уже успела было привыкнуть.

– Он говорит, что ваш ненаглядный вам дороже отца с матерью…

Женщина сглотнула комок, но отвечать не стала. Таня выпрямилась, подтянув старика, словно походный рюкзак. За время кашля он заметно обмяк.

– Я не буду больше ничего передавать,– твёрдо заявила она,– достаточно. Додумались, сделали и меня репродуктор для обсуждения своих семейных неурядиц!

– Будешь, будешь,– просипел Игорь Валентинович, снова наливаясь свинцом.

В коридоре хлопнула дверь.

– Караваев,– прикрикнула Юлия Владимировна, прикрывая дверь в чулан,– куда направился после отбоя?

– Ой, Юлия Владимировна, а вы на работе ещё? Времечко позднее, шли бы домой.

– Я сама разберусь, во сколько мне домой уходить. Живо спать!

– Так я в туалет…– попытался оправдаться пациент.

– Знаю я ваши туалеты. В карты крадёшься играть. Даже знаю куда: в пятнадцатую палату. Как дети! Марш в постель! А то и пульт от телевизора отберу до утра!

Пациент чертыхнулся, но перечить не стал. Дверь снова хлопнула: Караваев вернулся в палату.

Таня переминалась с ноги на ногу, пытаясь найти удобное положение. Старик теперь не шевелился, только держал её мёртвой хваткой и одышливо свистел.

«Сколько же силищи в нём,– подумала Таня,– прежде он, вероятно, мог свернуть горы!»

Очередные шаги в коридоре заставили Юлию Владимировну обернуться. Она отпустила дверь чулана, которую всё ещё держала прикрытой.

– Наконец-то,– выдохнула она.

Таня увидела через щель между створкой и дверной коробкой, как недавно – через щель между пластинками жалюзи, знакомый силуэт в длинной юбке и вязаной кофте. Судьба у неё, что ли, такая: наблюдать эту девушку через щели?

– Проходите.– Дверь распахнулась шире. Вера протиснулась в узкое пространство чулана. Теперь они втроём стояли почти в обнимку.

«Не только через щели,– усмехнулась Таня про себя: в иронии она черпала силы,– теперь я разгляжу её подробно и максимально близко».

Перед тем, как дверь снова захлопнулась (пение не должны услышать пациенты), Таня заметила лицо Арсения: обеспокоенное… и виноватое… и любопытствующее…

Юлия Владимировна прильнула к замочной скважине сначала глазом, потом ухом.

Вера сделала несколько глубоких вдохов, вбирая в себя затхлый воздух крошечного помещения, откашлялась и начала – неуверенно и фальшиво:

– Ночка тёмная до края расстелила небеса… Простите,– она снова откашлялась, потеребила деревянную пуговицу на кофте, словно для того, чтобы проверить, работает ли пристёгнутый микрофон – такой бывает в телепередачах, потом крепко сжала её пальцами.

Голос за спиной Татьяны молчал. В каморке было темно и сквозь привычный смрад разлагающейся опухоли проступил новый оттенок: сыроватый запах пыли, мокрой тряпки, влаги со дна вёдер. Таня поразилось собственному обонянию. Или всему виной – фантазия? Но от старика за спиной исходил настолько явственный запах смерти, что ей поневоле захотелось вдохнуть хоть немного ароматов жизни, пусть даже и с уборочного инвентаря.

В замочной скважине мелькнула полоска света: Юлия Владимировна отняла ухо.

– Не слышу песни,– обратилась она к стоящим в коридоре,– пока тишина внутри.

Она снова приложила ухо. Луч тусклого больничного света исчез.

Глаза привыкали к темноте. И вот уже девушки видели друг друга. А Вера – ещё и воспалённые, болезненные глаза Игоря Валентиновича. Замочная скважина снова приоткрылась, маленькой искоркой свет задержался на этих глазах: они смотрели на Веру – прямо, выразительно, требовательно. Короткой вспышкой луч коснулся ножа, но, словно отрезанный лезвием, отвалился от металлической поверхности. Снова стало темно.