Таймер

– Быть прислугой нравится?

– А что в этом стыдного? Нравится. Разрушать и строить заново. Отчистить, отдраить всё тут до блеска, а потом снова развалить. Сжечь хату, а потом хоть из пепла по крупинке восстановить. Нет, это не прислуживание. Это…– он подумал,– архитектура. Я – Архитектор.

– Кто живёт в остальных квартирах? – я сменил тему.

– Люди. Больше ничего о них не знаю. Да и дела мне до них не больше, чем до случайных гостей.

– Жаль, я думал, ты меня с ними познакомишь. Мне как раз очень любопытно узнать о них побольше. Не каждый день встречаешься с людьми, живущими на исчезающем этаже.

– А зачем тебе я? Нет ничего проще: если хочешь с кем-то познакомиться – пойди и познакомься!

– А если я окажусь не ко двору?

– Нет ничего проще: развернись и уйди.

– Да уж, и правда… Нет ничего проще.

Глава 5

Прошло ещё несколько дней. Теперь я раздавал листовки с корявой канцелярской фразой: «Приработок в торгово-развлекательной структуре». Выведенная курсивом на белом листе бумаги и сопровождённая номером телефона она выглядела весомо, но произнесённая вслух в моём исполнении обретала неизменный оттенок ребячливости и даже дурашливости. Мужу хозяйки зоомагазина требовались работники сразу в несколько отделов, по рассказам самой хозяйки муж корпел над солидной фразой несколько часов, поэтому произносить её полагалось учтиво и величественно, отдавая дань невыносимым мукам, в коих она была рождена.

– Ты, конечно, можешь говорить только часть текста,– шепнула она мне,– но, если муж окажется рядом и услышит, он может тебя оштрафовать. А он всегда где-то рядом.

Вот эта фраза и впрямь звучала весомо.

Так и ходил я по нижнему этажу торгового центра, огибая лотки с воздушными шарами, цветами и парфюмерией, от скуки то разглядывая предлагаемые товары, то поднимая глаза к потолку с сохранившейся кое-где лепниной. Предлагаемый текст я выдавал то монотонным побуркиванием, то, воодушевляясь, начинал форсировать звук «р», словно выговаривая не изобретённую работодателем абракадабру, а скороговорку про Клару и Карла.

– Приработок в торгово-развлекательной структуре!

Приработок. Слово-то какое! Неудобное слово. Вот уж воистину – в муках рождённое.

Штраф мне один раз-таки влепили, когда автор этого шедевра услышал из моих уст усечённый вариант. И всё же время от времени я бормотал короткое:

– Работа… Работа в торговом центре.

А то и вовсе молча всовывал снующим взад-вперед покупателям затрапезные визитки.

После окончания смены я, как правило, заглядывал в зоомагазин – на пару минут, перед самым закрытием. Вид освещённого ночником вольера и дремлющий на подстилке Боня производили на меня умиротворяющее воздействие.

В центре магазина высился большой аквариум. Не знаю, почему я не упомянул его раньше. Возможно, по той причине, что обитающая в нём рыбка интересовала меня куда меньше вольно бегающего козлика. Пузырьки воздуха бурлили в узкой полоске света, издавая чуть слышное журчание. Рыба вальяжно перемещала плоское тело в водной толще, бликуя, словно маленькое круглое зеркальце какой-нибудь кокетки.

Таня не хотела приходить сюда. Ссылалась на аллергию и нелюбовь к животным. Вот ведь странность: с людьми в больнице она готова была возиться день и ночь, а бегающим в колесе белкам или забавному попугаю, кричавшему что-то вроде: «Котяру видели?» – уделять внимание отказывалась.

На следующий день после нашего с Мишей «полоскания за заблокированной дверцей», я всё рассказал подруге.

Мы как раз нашли время разместить фотографии по рамкам. Завтра мы на такси увезём их в больницу и развесим по стенам. А послезавтра уже и конференция.

Я сбивчиво, азартно и пылко, то удивляясь в очередной раз Мишиному образу жизни, то возмущаясь бездействием властей, поведал Тане о недавнем знакомстве и об особенностях 4-го этажа дома номер 65 по улице Вишнева.

– Я непременно тебя потом представлю всем, с кем сам успею свести знакомство!

– Ой, нет, Арсенька, уволь!

– Но почему? – я ругнулся, в очередной раз загнав себе под ноготь металлический зажим фоторамки. Таня рассматривала другой, уже вставленный в раму снимок, прикидывая, где верх, где низ. Она поймала моё отражение в стекле. Мы встретились взглядами. В моём читалось удивление, сопроводившее вопрос, с примесью боли – из-за ногтя. В её – решительный отказ.– Мишка – он очень интересный! Он говорит, что он – сама Жизнь!

– Это отлично! Человек, который считает, что он – сама Жизнь, вряд ли станет на Жизнь жаловаться. А если и станет, значит, умеет признавать собственные ошибки и винить в сложившейся ситуации себя. Поэтому с ним, вероятно легко, и ещё он, скорее всего, искренний. Но – нет, знакомиться с ним я тоже не буду.

– Но почему? – повторил я.

– Потому что, Арсенька,– она говорила мне туда, в стекло,– мне нечего предложить этим людям!

– А им разве нужно что-то предлагать?

Таня повертела рамку и снова поймала меня в Зазеркалье. Потом отставила фото в сторону и подошла ко мне, заглядывая уже в настоящие глаза. Чуть нахмурилась: то ли снимок не показался ей симпатичным, то ли я своими разговорами об исчезающем этаже умудрился её рассердить.

– Арсенька, эти люди живут по особым законам…

– Откуда ты знаешь?

– Не перебивай меня. Лучше послушай.

Я кивнул.

На ней были короткие джинсовые шорты и размашистая свободная футболка с глубоким треугольным вырезом, то и дело норовившая соскользнуть с плеча. Я думал, Таня такое и не носит: всё сплошь юбки, сарафаны, платья.

Скрестив ноги по-турецки, она уселась на кровати. Я сел напротив так же, по-турецки, обнял фоторамку и упёрся в неё подбородком.

– Эти люди живут по особенным законам, потому что совершенно невозможно жить по законам привычным, если твой дом всё время норовит исчезнуть. Они приспособились к определённому ритму жизни, графику работы, прогулок, посещения магазинов, отпусков, но они однозначно живут совсем не так, как другие люди, как мы с тобой. Они все, словно неизлечимо больны, вроде как диабетики, или привязанные к диализу, или пациенты с душевными расстройствами, зависимые от сезонных обострений. Им приходится считаться со строптивым характером своего дома, подстраиваться под его настроения, мечтать, чтобы он не оставил их без еды и питья,– Таня умолкла и вопросительно посмотрела на меня. Исчезает ли вода вместе с этажом? – означал этот взгляд. Я помотал головой – не исчезает.– Они – другие. У этих людей есть дополнительная причина для тревог и волнений. Это другой стиль жизни, Арсенька. Это их судьба. И я не могу сделать этих людей счастливыми, если они несчастны, и я однозначно не нужна им, если всё, чего они хотят в жизни, у них есть, и они этому рады. Нет-нет, Арсенька, даже не уговаривай, я с ними знакомиться не хочу!

Ну что ж… Таня не хочет, а я хочу. Пусть они и недужные, пусть даже сумасшедшие, я непременно разузнаю о них побольше.

Сегодня долгожданный день конференции. Двенадцатый день в Ямгороде.

На парковке возле больницы не было свободных мест, и приходилось диву даваться, на каких машинах разъезжают представители провинциальной медицины. Впрочем, сегодня здесь не только гости из «глубинки», собрались и столичные руководители. Так Таня сказала.

На этажах появились указатели со стрелками. «Конгресс-холл». Актовый зал – словосочетание не модное. Так Таня сказала.

Участников мероприятия встречали классически-строгие (белый верх, чёрный низ) медсёстры с бейджиками. «Организаторы». Докладчиков заносили в отдельный реестр, слушателей от медицинской специальности тоже записывали в журнал. Простым зевакам, вроде меня, можно было не регистрироваться. Так Таня сказала.

В перерыве обещали кофе-брейк, а по окончании лекционного цикла – фуршет. Как бы сказал Миша – халявная жрачка. Но Таня сказала именно так: фуршет и кофе-брейк.

Коллеги встречались в коридорах, радостно пожимали друг другу руки, некоторые обнимались, кругом слышались приветственные возгласы, фразы вроде «сколько лет, сколько зим» и «а ты всё там же?», кое-кто начинал для узкого круга освещать основные тезисы запланированного доклада и окружающие кивали, обещая непременно послушать весь доклад целиком, втайне надеясь слинять побыстрее. Такова она, человеческая сущность: периодически из вежливости врать. Кто-то делает это с обнадёживающими интонациями: «Дружище, надо непременно встретиться, пообщаться», кто-то заведомо разочаровывающе, но всё же стараясь смягчить правдивые формулировки: «Времени нет, занят, хотя встретиться надо». И те и другие в гробу видали и вас, и встречу, но говорить так не принято. Вот и здесь не принято произносить вслух: «Туфта этот ваш доклад», зато непременно следует округлить глаза, воскликнуть: «Неужели ты сам до этого додумался?» и незаметно исчезнуть, если повезёт, после кофейной паузы.

Танюхины кровавые брызги, хоть и не были образцом фотографического искусства, пользовались у гостей успехом. Посетители приглядывались к рамам, сначала несколько рассеянно, будто к чему-то инородному и неуместному, потом рассеянность сменялась любопытством и живым интересом, кто-то хвалил идею фотосессии, кто-то приятно удивлялся неожиданному вернисажу. Раньше на сестринских съездах такого не делалось.

– Волнуешься? – спросил я у Тани. Вид у неё сегодня был торжественный. Белый халат безупречно выглажен. Подруга и в обычные дни выглядела опрятно, но всё равно у самого аккуратного рабочего халата есть мимолётные признаки натруженности, отличавшие его от собрата, надетого «на выход».

– Не-а,– она отмахнулась,– чего мне волноваться? Всё ж здесь,– она постучала себя по лбу, а потом перевела палец на область сердца,– ну и здесь, конечно. Говорить от сердца несложно. Даже в бумажку смотреть не надо. У меня ж в докладе ни графиков, ни статистики, ни великих достижений не предусмотрено. А забуду что-то – будет повод ещё раз выступить потом.

Я в очередной раз поразился. Как можно настолько любить профессию? Тем более {такую }профессию? Доклады делать, выставки устраивать, с людьми постоянно общаться. Я три укола сделал, давление пару раз померил – и всё, пресытился. Жуйте сами свою медицину! Кто-то возможно сейчас усмехнётся: сам-то ты, мол, какую профессию любишь и любишь ли вообще хоть какую-то? Пока нет, что скрывать. Потому и удивляюсь Таньке: её хлебом не корми, дай в процедурном кабинете растворы посмешивать или в палате у постелей пациентов повертеться: то одеяло подоткнёт, то поильник предложит, то подушки поправит, то градусник поставит. И всё без принуждения. От сердца, как сама выражается. Кажется, уже и делать ничего не надо, оставь всех в покое, закрой дверь, уйди в сестринскую, смотри телик, а она не успокаивается: повязки на операционных ранах не промокли? А промокли – готовимся к перевязке. Складок на простынях нет? Не должно быть у лежачих больных складок на простынях! Есть? Зовём санитаров, перестилаем, проводим профилактику пролежней. С этой профилактикой она и без складок на простынях носится, как с писаной торбой!

Ей старшая медсестра своё место по наследству передать мечтает.

– Вот уйду на пенсию, Танька, будешь за меня руководить.

До пенсии ей, конечно, далеко, хоть она и взрослее Тани – на то и старшая.

Перед Таней, если верить предложенной программке, семь выступлений. Первые два я выслушал с интересом, посмотрел цветные картинки, поужасался с обывательским трепетом: неужели в человека и правда можно ввести все изделия медицинского назначения, представленные на слайдах? Брр… От сообщения об организации и оптимизации работы медицинских сестёр соседних регионов меня поклонило в сон, обилие цифр и монотонный голос докладчицы отбили интерес ко всем озвученным ею рационализаторским предложениям. Я зевнул, сначала прикрывшись программкой, потом откровеннее, и с удовольствием отметил, что следом за мной пооткрывали рты ещё несколько человек в ряду. Скука – вирус, вызывающий зевоту. Говорили так до меня? Надо спросить у Тани, или забить словосочетание в поисковик…

Мысли мои то и дело возвращались к заветным квартирам на исчезающем этаже. А особенно к 96-й, где мне вчера не открыли.

В 93-й живёт парнишка. Помоложе меня, лет двадцати. Инвалид детства. Я у Таньки пытался выспросить, что за болезнь у него такая, но она наотрез отказалась выставлять диагнозы по приведённым мною разрозненным признакам. И договариваться о лечении тоже наотрез отказалась:

–Он тебя об этом просил? Нет. Вот и нечего пытаться вылечить тех, кто не просит. И вынюхивать нечего, медицина для посвящённых, ещё Гиппократ говорил. Ты кто, врач? Нет. Вот и не лезь к людям, без тебя разберутся.

А я что? Я помочь хотел.

Так вот. Про Женьку. Соседа из 93-й. С виду обычный парень, не скажешь, что инвалид. Только заикается слегка, особенно когда говорит быстро или волнуется. Один доктор ему посоветовал, чтобы не заикаться, тянуть звуки, причём именно те, которые не слишком-то пропеваются. Согласные. Свистящие, шипящие. А ещё тот же врач присоветовал неудобные буквы в слове заменять на покладистые или слоги дополнительные вставлять – в начало или в середину слова. Не получается буква «з» – не беда. Подмени на «ж». Или чувствуешь, что грядёт слово страшное, неподдающееся – ну и прикрепи к нему несколько букв довеском. В общем, речь этого Женьки надо слышать: что природа не исковеркала, то эскулапы доломали. Говорит он медленно, певуче, с присвистом, а слова перевирает, как детсадовец. И не только трамвай «транваем» назвать может, а травму «трамвой»! Или например, конфорку «комфоркой».Это и любой другой перепутает. Он многие буквы местами меняет, чехардит по-страшному. Говорит, долго тренировался прежде, чем рекомендации чудаковатого логопеда неукоснительно выполнить. Натренировался. Теперь уже не ему приходится учиться разговаривать, а окружающим – его понимать. Впрочем, собеседники в его жизни редки. Обычно он сидит дома, закупив на крохотную пенсию по инвалидности нехитрой еды, обложится тетрадями (тоже приобретёнными на остатки дотации) и ведёт наблюдение. Надолго из дома не уходит, каждые пятнадцать минут – строго по часам – проверяет открывается ли дверь на лестницу, не исчез ли этаж. Ночью – реже. Раз в час. Будильник ставит.

Ещё у Женьки подёргивания. Тики какие-то. Иногда по мелочи: глаз или губа дёрнется. Почти незаметно. То вдруг пальцы судорогой сведёт – будто куриную лапу за жилы потянули. Иногда и сильнее – скрючится, словно в руках его кто-то скомкает и комок мятый обратно бросит. Это всё с его слов. Сам я не видел, бог миловал. Зрелище, должно быть, не из приятных.

В квартире бедно. Обои вспузырились, кое-где пластами от стен отслоились, местами совсем на пол сползли скрюченной буквой, вроде тех, что Женька изобретает, местами на добром слове держались, но и это доброе слово скоро зазвучит с новой интонацией. Для сна здесь раскладушка без белья, брезентовая, советских времен, ткань рваная, особенно там, где крепятся пружины. Для еды у хозяина одна тарелка и ложка – ест с колен. И пишет тоже на коленях. Стола нет. Зато есть телевизор и DVD-плеер. Дисков с фильмами и мультиками – до одури. И тетрадей тоже – море!

– Т-т-тетрави – моя горвость,– пояснил Женя, то подзаикиваясь, то напевно,– звук «д» (тут он зашёлся в отдельном речевом коротком замыкании, но всё-таки выговорил) моя особая проблема. Я его на «в» заменяю. Не пугайся.

Я не испугался. Не каждый день такое услышишь – интересно даже. Игра в шпионов, шифровка – как в детстве.

– Восемь лет вед-д-ду,– он не успел подменить звук и снова законвульсировал. Я ждал довольно терпеливо и всё же невзначай начинал подрагивать под столом ногой, когда видел его сведённые судорогой губы. После возвращения домой мне ещё несколько часов казалось, что отдельные мышцы мои стали жить самостоятельной жизнью и сокращаются, когда заблагорассудится.

Если коротко, Женька восемь лет ведёт наблюдения за собственной квартирой на исчезающем этаже. Следит за временем «побега» и временем возвращения, чертит графики, строит гипотезы, пытается выявить закономерности.

– Получается?

– Пока не оч-ч-чень,– звук «ч» он пропел. Звонко, по-птичьи, неожиданно мелодично.

Тетради Женька выбирает тщательно, с любовью. Это у него ритуал. В день получения пенсии купить себе новую тетрадь и диск с фильмом. Ну и еды, конечно. Если в его отсутствие этаж исчезнет, бдительный наблюдатель фиксирует приблизительное время и терпеливо ждёт на подоконнике часа, когда снова можно будет попасть в квартиру.

–Т-т-тетравь волжна быть т-т-такая, чт-т-тобы в ней писать хот-т-телось… И клетки чт-т-тобы крупные.

Одну такую, «в какой писать хотелось», я полистал. «Четверг, 13 ноября 2014 года 12:00—14:00, воскресенье, 23 ноября 2014 года, 18:00 – понедельник 24 ноября 2014 года, 09:00, пятница, 12 декабря 2014 года, 14:00—14:15». И так исписана вся-вся тетрадь, вплоть до обложки – внутри и снаружи. Да что там – вся-вся тетрадь! Все-все тетради так исписаны!

Почерк крупный, неровный, вымученный: с трудом Женьке даётся и письменная речь – видно сразу.

За час, что я пробыл в его квартире, паренёк выглядывал за дверь шесть раз – чаще, чем обычно.

– Я боюсь, ты уйти не успеешь. Исчезнет этаж, а мы с тобой останемся здесь вдвоём. Я чужаков не люблю, прости.

Может быть, сейчас я что-то присочиняю или утрирую. Но речь у этого парня особенная. И хобби занятное – следить за исчезающим этажом. Познакомлю-ка я его с одним своим приятелем, авось, что-то совместное придумают.

Сказано-сделано. Позвонил. Приятель обещал как-нибудь заехать.

В 95-й квартире живёт семья Огарёвых. Антон, Марина и двое разнополых детей-подростков. Оба на лето уехали в оздоровительный лагерь. Сначала Марина меня чаем поила, молчала всё больше. Потом её муж с работы вернулся, холодно поздоровались. Марина покормила мужа, мне тоже был предложен ужин. Я отказался.

– Заходите, если время будет. Чаю всегда налью, покормлю.– наверное это единственная фраза, которую я запомнил из всего нашего диалога. Неловкая какая-то встреча вышла.

А в 96-й мне не открыли. Ну и ладно. Не всех же за один день обходить!

* * *

Таня говорила уверенно и убеждённо. В бумажку заглядывала редко. Можно сказать, вообще не заглядывала. Так, иногда сделает паузу, пробормочет под нос: «Что я ещё хотела добавить?» Пробежит пальцем по листу и продолжит.

– Работать можно по-разному,– говорила Таня,– представьте, что вы катитесь в старой разваливающейся машине по ямам и колдобинам, и погода ужасная, и пассажир рядом с вами нудный, и радиоволна всё время убегает, а если уж и поймает песню, то самую вашу нелюбимую. Понравится вам такая поездка? Думаю, нет. Вот другая ситуация: вы мчите на шикарном авто по ровнёхонькой автостраде, рядом шикарный блондин или блондинка – кому кто больше нравится, вас ждёт отличный вечер с продолжением. Уже лучше, не так ли? А бывает ещё третий вариант: вроде и машина у вас старенькая, но добротная, крепкая, не подведёт, попутчик может попался болтливый, но истории у него весёлые, дорога не везде гладкая, зато без пробок, а погода переменчивая, но в целом ясная. Вот и работа может складываться по любому из этих сценариев. Кому какой ближе – решайте сами. Если что-то мешает вам, как прежде, наслаждаться любимой работой, подумайте, не произошло ли у вас эмоциональное выгорание.

Она перечислила некоторые признаки этого самого выгорания и способы профилактики.

– И, конечно, хобби. У каждого человека должно быть хобби. Не должно быть такого, чтобы человека ничто, кроме работы не увлекало. А если и работа опостылела? Это уже решительно никуда не годится. Позволяйте себе маленькие радости, даже иногда и на работе. Я вот брызги на халатах хирургов фотографирую, придумала себе такое развлечение,– Таня повела рукой в сторону выставленных на обозрение фотографий. Люди в зале завертели головами, снова заинтересовавшись сюрреалистическими сюжетами. Загудели, зашептались, стали показывать пальцами.

Таня ещё что-то говорила про хобби и выгорание. Наконец она поблагодарила за внимание и оставила кафедру.

После докладов был фуршет. Мы с удовольствием накинулись на тарталетки с салатом, кусочки куриного мяса на деревянных шпажках, на маленькие бутербродики, проткнутые зубочистками и крохотные пирожные и запивали всё это белым вином.

– Ну всё, твоя миссия выполнена, будем прощаться? – Таня с озорством заглянула мне в глаза. Наверное ждала, что я начну возражать. Но я не стал. Прощаться, значит, прощаться.– Не обидишься, если я не пойду тебя провожать?

– Не обижусь,– ответил я, хотя до конца не понимал: огорчён ли я предстоящей разлукой или мне всё равно? Надо ли меня провожать и оттягивать момент расставания или действительно лучше считать, что мы просто делали общее дело и разойтись тут, на пороге больницы?

– Тогда спасибо за сотрудничество! – Таня протянула мне руку, а я пожал её чуть крепче, чем надо: прежде мне не доводилось пожимать руки девушкам. От поцелуя я бы не отказался, но Таня уклонилась. Значит и правда всё закончилось? Ну а как иначе? Мы же не хотим, чтобы коварный план моей тётушки и Таниной мамы осуществился. Мы оба против сводничества и, кажется, ничего друг к другу не испытывали всё это время и не испытываем сейчас.

– Пока! – я махнул рукой и отправился домой собирать вещи.

Но уехать в этот вечер мне не удалось. И причина была довольно веская: я внезапно влюбился!

Глава 6

Из-за Мишиной двери не доносилось ни звука. Я звонил и стучал, как ненормальный, оббивая кулаки о железную створку. Подъезд оглашался гулким уханьем, удары от двери отскакивали и прыгали вниз по ступеням, словно тугие звонкие объёмные баскетбольные мячи. Ещё немного, и все жильцы сбегутся посмотреть на возмутителя спокойствия. А Мишины гости даже ухом не поведут. У них, как обычно, дым коромыслом, веселье полным ходом, а невероятная звукоизоляция и рада стараться – покрывает веселящихся, даёт им простор для небывалых разгулов.

Меня вдруг охватило волнение: что будет, если этаж исчезнет, пока я стою на лестничной площадке? А что, если он уже исчез? В панике я сбежал на два этажа вниз, коснулся ручки двери своей съёмной квартиры, словно участвуя в странной эстафете. Возвращаясь, распахнул окно между этажами. Там, за окном, июнь готовился превратиться в июль – в полночь, буквально через несколько часов, месяцы поменяются местами. Погода намеревалась побаловаться кратковременной моросью и уже собирала единомышленников из числа не самых дружелюбных, но и не абсолютно хмурых туч на сером набухшем небе. Я протянул руку за окно, ощутил ладонью мелкие дождинки – словно праздничной мишурой быстро провели по пальцам – и вдохнул воздух, пахнущий подостывшим солнцем и сгущающейся сыростью, городским смогом и пробивающимися через него ароматами цветов и скошенной травы. Ко всему прочему примешивалась тяжёлая нота запаха от стоявшей между рамами банки. Окурков в ней не было, закуски из моркови, обозначенной на этикетке, впрочем, тоже. Густой налёт пепла обрастил стеклянные стенки изрядно прокуренной меховой шубой. Сами же окурки были натыканы и набросаны рядом. Вероятно, банка ещё недавно была полна до краёв, но тот, кто её опустошил, поленился собрать оставшееся «за бортом». Возможно, я сделал неверные выводы, но не ради них я подошёл к окну. Главное, этаж не унёс меня в неизвестность.

Я закрыл окно и повернулся. Мишкина квартира была всё так же обманчиво тиха. Бывают среди квартир отчаянные болтуньи, которым ни двери, ни стены не помеха. Такие знай выбалтывают чужие секреты всем подряд, но в доме номер 65 по улице Вишнева квартиры умели хранить тайны своих обитателей.

В 93-й квартире поёрзали изнутри ручкой, дверь приоткрылась до узкой щели и снова захлопнулась. Я сверился с часами: четверть девятого. Женькины эксперименты продолжаются. В 95-й Марина, вероятно, греет ужин для Антона, который скоро вернётся с работы. Она расскажет ему о детях (у них наверняка есть с собой в лагере мобильные телефоны или вечером им позволяют звонить из автомата, установленного в вестибюле главного здания), и мать уже в курсе, сколько раз сегодня ребят водили купаться и чем её чадушки питались весь день. Отдельно поведает про соревнования по волейболу, где отличился сын, и про самодеятельную постановку, в которой дочери досталась главная роль.

В 94-й Миша с компанией. Я почти уверен, что он, как всегда, обитает в оазисе тишины, куда прилетают обрывки громких возгласов, словно порывы сухого жаркого ветра с песком или бесцельно мчащееся перекати-поле.

А в 96-й… В 96-й та самая причина, по которой я соврал Тане. Я отправил ей смс: написал, что уехал, а сам остался в Ямгороде.

Я взбежал по ступеням до Мишиной квартиры и снова затарабанил в дверь.

– Эй, эй! – орал я, намереваясь высадить дверь плечом. Но куда мне против металла! Дверь даже не шелохнулась.