Таймер

Раза два я не обнаруживал этаж, когда совершал блуждания по лестнице. Кажется, 29 июня квартиры с 93-й по 96-ю отсутствовали. Именно эта дата зафиксирована у Женьки.

И ещё три числа. Но их должно быть больше. Пусть и коротких, но исчезновений в первый месяц лета состоялось не пять, а все десять!

Или… Каждая квартира исчезает дополнительно по собственному расписанию? Бывают дни, когда этаж исчезает лишь частично? Это усложняет дело. Тогда мне нужны отчёты по 96-й квартире, а не по Женькиной, 93-й… Я помотал головой. Думать обо всём этом стало невыносимо.

– Спасибо, Жень.

– На зворовье,– осклабился он и нелюбезно выдернул тетрадь из моих рук,– б-б-больше не прихови никогва! Ты сломал мне ж-ж-жизнь…

– Вот ещё что хотел спросить, Жень: это ты написал на моей двери «Убирайся»?

Вот так, снова простой вопрос в лоб. Такой уж я горе-сыщик. Юлить, искать хитроумные ходы, демонстрировать чудеса дедукции – это не моё.

– Нет,– жёстко ответил Евгений Сумароков и выставил меня вон.

Глава 14

– Как хорошо, что я вас встретила! – Марина Огарёва кинулась ко мне и подхватила под локоть. Думаю, если бы ей хватило сил, она бы сгребла меня в охапку.– Я ужасно соскучилась по собеседникам за шесть дней отсутствия этажа! Сегодня целый день гуляла, обошла весь Ямгород, словно тысячу лет в нём не бывала! Насиделась на всех лавочках, неприлично приставала к людям с разговорами. И дышала, дышала, дышала – надышаться не могла после заточения! У меня любимое место есть – там берёза, как змея, обвивает тополь, видели? Обычно рядом с ним молодожёны фотографируются. Сегодня не было никого, странно, да? Ведь погода стояла чудесная, женись не хочу! А никого не было, и я вдоволь нагулялась там! Это самые яркие представители влюблённых среди флоры, вы не находите?

Марина тащила меня вверх по ступенькам: туда, откуда я только что спустился, и куда мне, признаться, после Женькиной отповеди возвращаться не хотелось.

– Пойдёмте, пойдёмте! Обещаю, сегодня никаких вафельных тортов. Только пирожные!

В руках у неё действительно была коробка. На беду внутри оказался бисквит с кремовыми розами: ещё один десерт из числа нелюбимых. Похоже, ничто не сроднит меня с Огарёвыми. Вкусы у нас совершенно разные.

Мы снова зашагали по ступеням: она, как положено, лицом вперёд, а я – чуть полубоком, так ещё и не решивший: наверх мне надо или всё-таки вниз. Не отпускает меня 4-й этаж дома 65 по улице Вишнева. Только что выгнали из одной квартиры и вот, пожалуйста, почти силком тащат в другую!

– Мы с мужем за шесть дней едва ли обменялись десятком слов! Он такой бука! Уткнётся в свою газету и на меня ноль внимания! Что там можно читать шесть дней кряду? Наизусть зазубрить – и то меньше времени уйдёт!

О супруге она всегда говорила нарочито весело, беззаботно, но складывалось ощущение, что нет для неё темы болезненнее и тяжелее.

– Наизусть зазубрить, зазубрить наизусть,– напевала она, отпирая дверь.

– Антон,– крикнула Огарёва в глубину квартиры,– я Арсения по дороге встретила, мы чай будем пить! Он опять весь в своей газете,– пояснила она для меня,– хоть бы вышел подышать,– и тут же повторила для мужа,– хоть бы вышел подышать!

Антон сидел на кухне и действительно читал газету. При моём появлении он тряхнул развёрнутый во всю ширь лист периодики, отогнул угол, высыпал на меня, как из кулька с семечками, что-то презрительно-неприязненное во взгляде и снова тряхнул газету, возвращая угол на место.

То ли от усталости память моя обострилась, то ли она и впрямь озаботилась поиском возможной природы этих неприязненных взглядов, только вдруг передо мной проплыл образ: точно такой же отогнутый угол, короткий взгляд и снова – газетная полоса. А вот другое видение – человек с лицом Антона в компании двух или трёх изрядно выпивших полуголых девиц. У Миши на квартире. 18 июня, в день нашей гулянки…

– Кажется, всё-таки трёх девиц,– пробормотал я.

– Что, простите? Не расслышала,– Марина сметала хлебные крошки со стола – ладонью в ладонь.

– Девушек было три,– повторил я. Слова от усталости выскакивали из меня, как брызги шипящего масла подлетают на горячей сковороде.

– Ваш муж,– снова плюнул я информацией, даже не пытаясь сдерживаться: бесплодные часы возни с бумажными обрывками лишили меня соображения, а такта во мне всегда было маловато,– он вам изменяет.

Внутри шевельнулось вялое сопротивление: ты был пьян, у тебя плохая память на лица, тебе могло почудиться. Остановись, не говори лишнего, сведи всё в шутку, отыграй назад, притворись, будто сказал нечто вроде: «чтение людей меняет» и возвышенно похвали страсть соседа к печатному слову.

Марина стояла ко мне спиной у раковины и отмывала руку от собранных крошек. Мне не было видно её лица. Лицо Антона поднялось над газетой, глаза сделались узкими, а оплывшие щёки и оба подбородка задрожали.

– За такое мужики морду бьют,– прошипел Огарёв.

– Ну так набей! – воодушевлённый внезапной догадкой, выпалил я.– Соверши хоть что-то мужицкое, а то уж больно по-бабьи – царапать гвоздём на двери! Опасался, что вспомню тебя? Расскажу о походах налево?

В эту секунду я ничуть не сомневался, кто оставил автограф на моей двери. Как всё просто и скучно оказывается!

Марина резко обернулась, на лице её оказалась любезная улыбка, столь же неуместная сейчас, как соломенная шляпка в буран. Она подошла к мужу, обняла его со спины и прижалась щекой к седой макушке.

– Вы считаете, молодой человек,– напевно проговорила она,– что можете прийти в дом и походя разрушить чужую семью? Если уж вы стали хранителем чьей-то тайны, имейте же силы держать её при себе! Антоша прав,– она поцеловала мужа в щёку,– мужикам, которые распускают язык, бьют морду. Вам повезло: нам вы не нанесли вреда, я в курсе адюльтера мужа. Но ведь вы могли уничтожить наш союз.

– Вы в курсе? – удивился я.

– Да, представьте себе,– она говорила распевно и гладила мужа по волосам. Он отводил голову от её руки, но она держала его крепко, поглаживая так, словно намеревалась стереть в порошок,– так случается, молодой человек, что муж и жена не хранят всю жизнь друг другу верность. Бывает, что люди любят друг друга, но их темпераменты несходны. Тогда мужчина, а иногда и женщина, добирают необходимое на стороне. Лично я считаю эту причину супружеских измен допустимой и физиологичной. Такова природа и ничего тут не поделаешь. Не поделаешь,– опять пропела она, и почему-то мне стало казаться, что поёт она, когда лжёт.

Марина снова чмокнула мужа в макушку, отпустила Антона и подошла ко мне вплотную. От улыбки на её лице не осталось и следа. Теперь оно было жёстким, губы натянулись струной, готовой порваться и ударить меня хлёсткими словами. Прищуренные глаза смотрели на меня с брезгливостью.

– Я никому не позволю, молодой человек,– она говорила медленно, губы едва шевелятся: перетирается на струне медная оплётка. Ещё немного и покажется металлический сердечник, от какого-то слова он лопнет, и тогда уже Марина не сдержится…

– Я никому не позволю рушить мою семью…

Вот оно: порвалась струна!

– Проваливай! – закричала Огарёва.– Вали прочь! Из квартиры этой, и с этажа нашего! Из дома нашего проваливай! Чтоб духу твоего здесь не было!

Она стала сейчас огромной. В таком исполинском обличье она легко могла принять любую весть, любую нелицеприятную правду, могла победить всякого, кто посмел бы покуситься на её собственность. Меня, например.

Второй раз за сегодня я изгнан с исчезающего этажа. Может, и правда настало время уйти?

* * *

– И давно ты в курсе? – Антон стряхнул с головы руку жены, едва она снова попыталась прикоснуться.

– В курсе чего? Твоих измен? Подозревала давно, но ни в чём не была уверена.

– Сделала хорошую мину при плохой игре?

– Знаешь, Антон,– Марина налила себе чаю из невысокого френч-пресса, села напротив мужа и подперла кулаком подбородок. Надо же: сейчас он не вызывает ни малейших эмоций, а когда-то она сидела так же и могла долго-долго любоваться его чертами лица, слушать, не перебивая и не возражая, наблюдать с удовольствием, как он ест, и тихонько мыть посуду, оглядываясь изредка, чтобы увидеть развёрнутую газету, которая тогда не раздражала; улыбаться нежно. Теперь не осталось нежности. Ничего не осталось. Только воспоминания.– Я не имею права выражать недовольства. Мы хорошо живём… Сносно живём, Антон. У нас чудесные дети. У нас с тобой замечательное прошлое. И за это прошлое я готова тебе простить многое. Даже измену. Ещё за то, что ты…– она поискала слово и отломила ложечкой кусочек пирожного,– возвращаешься. В эту странную квартиру на исчезающем этаже. Ты уходишь, работаешь в городе, встречаешься где-то с другими женщинами, но всегда возвращаешься ко мне и детям. Что-то тебя здесь держит. Что-то мы для тебя значим. Вот почему я готова тебя простить. Хочешь чаю? – запоздало предложила она. Раньше она не села бы за стол, не подав тарелки и чашки мужу. И не вспомнить, когда всё переменилось.

– Нет, я пройдусь. Подышу. Куплю новую газету.

– Киоски уже не работают.

– Тогда просто погуляю.

Марина покивала. Когда за мужем закрылась дверь, она со скукой осмотрела коробку с пирожными и вяло, нехотя, безэмоционально швырнула эту коробку в оконное стекло: надо же как-то реагировать на ситуацию, истерить, выпускать пар, давать волю эмоциям.

Картонка стукнулась о стекло, увлекая за собой на подоконник остатки пирожных. На стекле остались белые кремовые розы («Последний букет от любимого»,– усмехнулась Марина), бисквитное крошево и джемовые пятна.

Не вкладывая в жест ни страсти, ни злости Марина столкнула на пол френч-пресс. Он разбился неинтересно: плеснул остывающей заваркой, стеклянная колба выскочила из пластикового каркаса и треснула. Ни звона, ни осколков, ни опасности порезать руки при уборке.

У Марины внутри было также: сердце треснуло, но не разбилось. Даже из каркаса грудной клетки никуда не прыгнуло.

Чайная лужица на полу – словно прудок с головастиками-чаинками.

– Погадать, что ли, на гуще? Или только на кофейной гадают? – уточнила она у лужицы, вглядываясь в чёрные крапинки,– нагадаешь мне счастливую семейную жизнь, а?

Она умыла лицо, пригладила ладонями волосы, посмотрела на учинённый разгром, подошла к стеклу и соскоблила пальцем жирный крем. Попробовала, скривилась от отвращения и вдруг легко засмеялась: она ненавидела ароматизированный чай и такие пирожные. Их любил Антон. Как хорошо, что теперь от всего этого остались только лужицы и крошево…

Глава 15

– Сеня, дискус – очень капризная рыба,– хозяйка зоомагазина, Анна Всеволодовна, сомневалась, продавать ли мне короля аквариумных рыб. Она, будучи женщиной полной и плавной от природы, сегодня была медлительна сверх меры. Убаюкивающий темп речи с мягкими мурлыкающими обертонами и сейчас казался обволакивающим, но всё-таки позвякивал неожиданными нотками, как столовые приборы о тарелку: нет-нет да и потревожат спокойную трапезу резким звуком.

Когда она наклонялась, чтобы вновь взглянуть на дискуса, округлый кулон на длинной цепочке начинал раскачиваться, словно маятник гипнотизёра, что добавляло усыпляющих свойств её образу женщины-колыбельной.

Всё наше общение напоминало ритуальный танец, полный волнения и недоверия со стороны моей бывшей начальницы. Мы ходили вокруг аквариума – безмятежного и полусонного – как прежде располагавшегося в центре зала. Боня дремал в загоне: его утомили посетители, даже любимые хлебцы не заставят сейчас козлика подняться с подстилки. Обезьянка притихла в клетке, енот недвижимой лианой свисал с поперечной жерди, неуёмные белки крутили колесо. Слышалось чириканье канареек. Красноухие черепахи размеренно и неспешно плавали в круглом бассейнчике. Над магазинным водоёмом висело объявление: «Помните! Особи данного вида достигают крупных размеров!»

– А то напокупают черепашат,– поясняла хозяйка,– и думают, что они так и останутся маленькими.

Сегодня я был для неё из таких. Из тех, кто «напокупает».

– У тебя был когда-нибудь аквариум?

– Нет.

Анна Всеволодовна поцокала языком: плохо. Но вслух ничего не сказала.

– Аквариум для дискуса должен быть просторный, чистый. Воду меняй ежедневно!

– Всю воду? – поразился я.

– Не всю,– хозяйка, видно, завела очередной внутренний спор: стоит ли мне отдавать полосатого любимца. Она постучала пальцами пухлой ладони по стеклу аквариума, чмокая и присюсюкивая приблизила лицо в том месте, где вальяжно качала плавниками дискообразная рыбка,– плыви-плыви сюда, красавец мой полосатый, блюдечко моё расписное. Десять-двадцать процентов в день…

Она посмотрела на меня поверх аквариума и пояснила:

– Это я о смене воды.

Ритуальная пляска продолжилась. Дама в тёмном брючном костюме и кулоном на шее вышагивала вокруг аквариума, я, понуро опустив голову, следил за её телодвижениями. Вот уж не думал, что отовариться в зоомагазине такая проблема!

Денег я вчера занял у приятеля через онлайн-банк. Нимало не беспокоясь, с чего стану возвращать. И стану ли вообще.

Я хотел сделать Вере подарок. В идеале мне виделось, как я вношу в её квартиру коробки, как мы вместе собираем аквариум, как выпускаем в него постояльца с хвостом и плавниками.

– Рыба крупная,– Анна Всеволодовна продолжала лекцию и мечтала заставить меня одуматься,– до 25 сантиметров. Плотоядная. Кормить следует разнообразно: трубочник, крупные насекомые, сердце. Можно специальный корм для дискусов. Аквариум не засорять остатками пищи, после кормления всё убрать, независимо от количества съеденного. Это понятно?

Она посмотрела на меня сквозь очки, аквариумные стёкла и толщу воды. Ни черта мне непонятно, и это не спрятать ни за одной преградой. Но я куплю рыбу всё равно.

Я быстро кивнул, бросил взгляд на часы: хотелось бы, чтобы доставщики и установщики сделали всю работу сегодня, но если ликбез затянется, моим планам не суждено сбыться.

– Идём оформляться? – больше у дискуса, чем у меня, спросила Анна.

«Одно твоё слово, рыбка моя, и я не отдам тебя этому прохвосту»,– весь вид хозяйки магазина говорил именно так. Тянет время из-за какой-то ерунды! Рыба она и есть рыба, что с ней возиться? Чесать, гулять, стричь когти ей не надо, никакой тебе дойки или вязки. К чему разводить долгие разговоры?

– Да, давайте уже оформляться!

Подошедший Боня бодал мою руку, иногда, промазывая мимо опущенной ладони, тыкался в бедро. Белки вращали колесо, покрикивала обезьянка, хорёк спал – впрочем, это было его обычное состояние. В загоне дрались за кусок огурца три нутрии. Попугай кричал обычное: «Котяру видели?» Котяра был тут же – распластанный по спинке дивана, он притворялся декоративным валиком. До попугаичьих криков ему не было никакого дела, но вряд ли он мог бы обмануть кошачьим притворством хозяйку: только дай шанс и элемент диванного декора метнётся к пёстрой птице во всю прыть.

– Растения – эхинодорусы,– название аквариумных растений она произнесла с прежней вальяжностью, присущей её голосу, но добавила тяжёлых грудных нот в последней попытке научной весомостью отговорить меня от необдуманной покупки,– на дно – галька, украшение – коряги.

– Анна Всеволодовна,– не выдержал я,– просто перевезите аквариум по указанному адресу в том виде, в каком он стоял здесь, у вас.

– У нас, увы, тоже для дискуса не были созданы идеальные условия,– вздохнула она и помочила в воде кончики пальцев,– да, рыбочка моя?

Дискус двигался, не обращая внимания на шевеление пальцев.

– Сложная рыба. Уверен, что справишься?

– Уверен,– беспечно отмахнулся я. Рыба и рыба. Простая – сложная… Какая разница?

* * *

– Ковалёв, ты не в себе?

Вера сегодня была в самодельной лёгкой кофточке с рукавами-воланами. Кажется я видел такую на картинке: модель номер сорок пять, «Кофта с воланами», журнал «Вяжем на пять с плюсом». Шучу, не помню я ни номер модели, ни названия журнала. А вот слово «волан» запомнил.

Кофта полностью открывала руки, а бурая строгая юбка не прятала коленей. Я никогда не видел Веру настолько обнажённой.

Белокожие тонкие руки и ноги, светлые прямые волосы, блёклая вытянутая шея, немодная одежда – всё это в освещённом ламповым светом подъезде навевало мысли о старом выцветшем фотоснимке. А рамка к нему – дверной проём моей квартиры.

– Это дискус, Ковалёв,– она держала себя за локти, словно боялась, что, отпустив, лопнет и затопит меня гневом и негодованием,– ты не представляешь, {какой} за ним нужен уход!

– Представляю,– недавнего ликбеза мне хватило! Даже если не угодил с подарком, некоторого прогресса добиться всё же удалось: Вера первая позвонила в мою дверь, чего не делала прежде.– Мне казалось, ты обрадуешься. Тебе нравилось наблюдать за дискусом в магазине.

– Вот именно, Ковалёв, в магазине! Там, где за ним ухаживали профессионалы, где обученные люди выполняли всю работу, а я только наслаждалась его красотой! Я могла приходить, когда вздумается и уходить, не заботясь о дальнейшей судьбе этой рыбы. А теперь что?

– Считай, что у тебя начался период рыбных блюд. Перелистай свою кулинарную книгу…

– Ковалёв, ты больной?

– Прекрати звать меня по фамилии. Я этого терпеть не могу.

Она так и стояла за порогом – тонкая, почти сухая – чуть наклонив голову вперёд и глядя на меня из-под стриженой чёлки. Пластикового обруча сегодня не было. Дыхание Веры от волнения стало частым и сбивчивым. Придержанные локти, походили на подвесную полку.

– Ты немедленно отправишь дискуса обратно!

– Почему ты не выгнала доставщиков сразу?

– Хорошо. Ты завтра отправишь рыбку в магазин. Сегодня я хочу на него полюбоваться.

Фраза далась ей с трудом, словно она сказала какую-то непристойность. Руки её разомкнулись – словно полка сорвалась со стены. Вера побежала вверх по лестнице, хватая перила широкими взмахами, словно они были тросом, и Вере приходилось ловить его в попытке успеть на незримый корабль.

– Догоняй! – донеслось сверху, но как будто совсем издалека. Может, всё-таки попала на корабль? Что ж, сейчас я тоже преодолею разливы ступеней между нашими этажами, и, кто знает, может, сорок литров аквариумной воды станут первой жизнеспособной каплей в океане моих отношений с Верой?

* * *

– Моя мать умерла вскоре после того, как родилась я. Не помню её вовсе. А отца я всегда очень любила… К сожалению, чувство это не было взаимным, во всяком случае его любовь ко мне никогда не выражалась так, как мне бы того хотелось. Отец растил нас один, изредка приводил каких-то бабёнок, не столько для отношений, сколько для совместной гулянки. Отец проводил со мной мало времени, предпочитая общению со мной компанию сына Лёши. У них были общие интересы: рыбалка, гараж, футбол, в общем, всё то, что принято считать истинно мужскими развлечениями и, если быть откровенным, всё то, что сопровождается обильными возлияниями. Лёша был верным собутыльником, теперь в доме перестали появляться папашины бабы, зато захаживали подружки брата.

«Если быть откровенным…» Вера сегодня разговорчива. Возможно, мой подарок растрогал её куда сильнее, чем она силится показать, а может быть, ей не безразлично, чем закончится третья встреча? Даст ли судьба нам право на четвёртое… свидание? Сложно произносить это слово, говоря обо мне и Вере.

Комната всё та же: два кресла, между ними торшер, в углу – швейная машинка. У стены, где мог бы висеть телевизор, обосновался аквариум на подставке-тумбе. Сейчас он был затемнён: я сэкономил на лампе. Пузырьки воздуха белесоватой пеной вздымались к поверхности, и чуть колыхалась вода там, где проглядывались очертания дискуса. Он ловил вертикальными полосами неяркий свет торшера, и был зависим от этого света – исчезнут блики, и рыба сделается окончательно невидимой в пузырящейся воде и змеящихся водорослях. Подоконник с журналами о вязании и клубками сегодня отгородился от нас серебристыми занавесками. Об увлечении Веры теперь могли рассказать только клубок ниток и спицы на торшерном столике. Голубая нить, как пуповина, тянулась от клубка к незавершённому фрагменту, словно к эмбриону. Спокойно лежащие спицы будто говорили: «Беременность проходит нормально, беспокоиться не о чем, будут, обязательно будут и новые петли, и новые ряды, придёт время и забьётся синтепоновое сердечко. Медвежонок появится точно в срок».

И всё же при видимом окружающем спокойствии что-то меня раздражало. В атмосфере этой квартиры, в обстановке, в самой Вере, в интонациях её голоса, в каждом произнесённом слове.

– Старшему брату позволялось многое. Прогуливать школу, курить, приводить домой девчонок. Отец научил сына ремонтировать автомобили и с ранних лет пристрастил к алкоголю. Отца я трезвым не помню, брат всегда был чуть навеселе, даже перед уроками не считал зазорным выпить бутылку пива. Из школы его выгнали, отца уволили с работы. Они оба перебивались случайными заработками. Здесь недалеко есть деревенька, там они клали печи, рубили дрова, конопатили щели, даже топить баню приглашали Алёшку – он умел как-то особенно её прогреть, чтобы жаром к полу прибивало. Отец немало знаний передал Лёшке. Деньги, увы, тратились в большинстве случаев на водку. Брата материально поддерживали его многочисленные девицы – что ни говори, он был видным парнем, пока вконец не опустился. Меня будто не существовало, еды мне доставалось немного, в основном что-то из малоаппетитной закуски: картофелина, луковица, кусок наломтанного второпях хлеба, зачастую влажного, случайно облитого водкой или полежавшего в лужице на столе, шпроты или другая консервированная рыба. Меня подкармливали соседи, но я старалась не брать – гордость не позволяла. Насколько вольной была жизнь Лёши, настолько же суровой стала моя: я рано научилась готовить, если было из чего, стирать, убирать. Старалась содержать дом в порядке, не всегда это удавалось: гости у нас бывали не самые чистоплотные. Иногда в отце просыпался педагог, он в пьяном гневе требовал мой дневник, ругал за четвёрки, бил за тройки, а за двойки полагалось самое суровое наказание – меня отводили в исчезающую квартиру. Отец не ленился тащить меня через двор – иногда прямо за косы или за ухо. В общем-то, мы были довольно зажиточные,– Вера усмехнулась,– квартира отца, квартира на исчезающем этаже – от матери, косой домик на десяти сотках в той самой деревеньке…

– Сиди здесь,– орал отец,– раз ты такая никчёмная дура! Сиди и зубри учебник! И не смей выходить, пока не запомнишь всё слово в слово! Выучишь – возвращайся домой, а если этаж исчезнет – так тебе, дуре, и надо. Посидишь, подумаешь – умнее станешь.

– Не надо, папочка,– я рыдала и цеплялась за дверной косяк, а он безжалостно загонял меня в прихожую, следом швырял портфель, отчего учебники и тетради мялись и рвались, замочки приходили в негодность, швы расходились. Маленькая я плакала над учебниками, его страницы становились ещё неопрятнее. За это ругали в школе, писали новые замечания, за ними следовало очередное наказание. Я решила вопреки всему учиться хорошо. Изучала параграф, открывала дверь, спешила пересказать его отцу, поэтому никогда не уходила из заточения раньше, чем обретала уверенность, что знаю материал назубок. Я шла через двор, и в темноте мне мерещились всякие ужасы, пугали дворовые мальчишки, громко хохотавшие на детских качелях и горках: после заката эта территория больше не принадлежала детям. Я зябла и прижимала к себе изуродованный портфельчик: отец никогда не заботился, во что я была одета, когда ему приспичивало проверить мой дневник. Гнев застилал ему глаза и разум. Первое время я надеялась, что мои успехи порадуют его, но он спал, когда я пыталась продемонстрировать, насколько подготовлена к уроку, был пьян и безразличен, когда я возвращалась из школы с отличными оценками. Стоило вдруг случиться неудачному дню: на злосчастной физкультуре лазили по канату или меня вызывали к доске отвечать недопонятый закон Ома, и я оказывалась в аутсайдерах, тут в папаше просыпался непревзойдённый педагог. Я получала огромное количество отцовского внимания: крика, громов и молний, тактильного контакта – пока меня тащили в исчезающую квартиру. Брат всегда был с папашей заодно, кулацкий подпевала. Я стала носить двойки, чтобы отец хоть так побыл со мной, хоть на десяток тягостных неприятных минут оторвался от спиртного, вспомнил, что у него есть не только сын, но и дочь, пусть даже неудавшаяся и не подходящая под отцовы стандарты идеального ребёнка. Может, стоило бухнуть с ними разок, несмотря на то, что я тогда была маленькой девочкой? Как раз, когда я натаскала изрядное количество «неудов», этаж исчез, я просидела голодная три дня, мне было восемь лет: тогда я свято поверила, что отец прав. Отец и этаж пытаются сделать из меня человека. Я грязная, отвратительная, мерзкая, ленивая, и только отец да исчезающий этаж знают, как избавить меня от недостатков. Однажды я украла у одноклассника монетку: мне очень хотелось есть. Отец узнал, обозвал дрянью и воровкой. Разумеется, я тут же была препровождена в «тюрьму», предварительно хорошенько поколоченная. Мне было девять: и к этому времени у меня всё было обустроено в исчезающей квартире. На домоводстве нас научили вязать, я выпросила немного ниток и создала парочку довольно страшненьких мишек. Продала. Наверное, их купили из жалости, но мне хватило на скромный ужин. Попросила ещё ниток, взяла в школьной библиотеке журналы. Теперь нитки я могла покупать сама, и стала сносно питаться: вязаные игрушки у маленькой девочки брали нарасхват. Я повзрослела, поднаторела в рукоделии, мне разрешали торговать на рынке в углу – в свободное от учёбы время. Да я и не прогуливала. Сама всё чаще уходила в квартиру на исчезающем этаже, почти перестала бывать у отца с братом. Если этаж исчезал, считала, что недостаточно искупила вину за недопонятый закон Ома и за недолазанный канат или ещё за какую-нибудь школьную ерунду. Когда я стала подростком, отец начал терроризировать меня по-другому, сам наведывался ко мне на исчезающий этаж, не забывал упомянуть, что в изоляции мне самое место, а если встречал здесь подруг или парней, с которыми у меня завязывались отношения, устраивал скандал, орал: