Самолёт Москва – Белград

1982 год

Девочка понравилась ей сразу. Она стояла впереди, в очереди в магазине, и Полина наконец-то смогла рассмотреть её во всех подробностях.

Не дылда, но и не коротышка.

Пепельно-русые волосы, с выгоревшими до платины прядями над высоким лбом, собраны в хвост под черную резинку.

Брови и ресницы цвета кофе.

На вздернутом кончике носа то ли родинка, то ли веснушка.

Хилые руки с острым, как шило, локтем, ладони на удивление узкие и породистые.

Пальчики длинные, ровные, но неопрятные, с воспаленной махрой заусенцев вокруг криво подстриженных ногтей. Анемия.

И всё – таки красивая… Красивая, но ещё не знает об этом. Если бы знала, не стояла бы, упершись взглядом в стену.

– Уснула что ли? – гаркнула продавщица. Девочка вздрогнула и, суетливо путаясь в авоське, выудила бутылку с высоким горлышком:

– Мне масла постного, тетя Лена… Пожалуйста…

Продавщица что-то буркнула в ответ, вставила в горлышко металлическую воронку в желтых потеках, и масло ленивой золотистой струей потекло по стенкам бутылки.

Кажется, её звали Кира. Полина частенько видела эту робкую девочку в подъезде и во дворе. Семья её была… Как бы это помягче сказать? Обыкновенная такая семья провинциального городка начала 80-х: выпивающий отец, уставшая бороться с его пьянством мать, ну и, разумеется, символы здешнего понимания о достатке и благополучии – трёшка в многоэтажке да мотоцикл с коляской.

Полина Аркадьевна улыбнулась своим мыслям. Провинциальный городок! Какая прелесть в каждом слове! Вот только в их райончике ничего уютно-патриархального и близко не наблюдалось. Ничего. Абсолютно. Зато «радовали» взор бесконечные, грязно-серые ряды стылых панельных пятиэтажек в бородавках разномастных балконов и лоджий, чахлые дворы с раскуроченными, ещё во времена оны, ржавыми качелями, загаженные песочницы, в которых, отгоняя вечно голодных собак и кошек, вяло ковырялись сопливые наследники пролетарского алюминия.

Впрочем, это ей после Москвы, после родных Хамовников, всё кажется таким убогим. Будем справедливы, здесь тоже встречаются приятные глазу места. Например, неподалеку есть скверик, где можно пройтись в гордом одиночестве, вдыхая медово-свежий аромат раскидистых лип, с великодушием старых деревьев заслонивших собою торжество экономики, которая должна быть экономной. Именно в этом сквере она увидела девочку в первый раз, та сидела с книжкой в руках на утопающей в высоком бурьяне лавочке. Игра солнечных бликов и резных теней листьев дробила её черты, и в памяти Полины от той встречи с Кирой осталось не её лицо, а серебристое облако волос и острые, цыплячьи плечи. Что ж, картинка была вполне ренуаровской. Полина хотела спросить у девочки, что за книгу она так увлеченно читает, но почему-то передумала и, не обнаруживая себя, повернула назад.

Когда Полина Аркадьевна переехала сюда по воле грешной судьбы, то ещё на вокзале поняла, что умрёт в этом городке от тоски и эстетического шока. Люди, живущие здесь, не вызывали у неё ни сочувствия, ни интереса. Мужчины много пили, женщины были откровенно некрасивы, с грубыми лицами в обрамлении волос, сожжённых химией и перегидролем до состояния пакли, дети – крикливы и разболтаны, с малых лет эти сопляки учились добиваться своего матом и силой. Прожив почти месяц в этом городишке, Полина Аркадьевна так ни с кем и не сошлась близко, а все попытки соседей сунуть свой любопытный нос в её жизнь или "задружиться" семьями пресекала на корню.

Но эта девочка с 5 этажа ей нравилась, хотя… Что здесь ждёт таких задумчивых нимф? Ну, если по-честному? В лучшем случае поступит в местный педагогический, без связей, без репетиторов о большем и мечтать не стоит, потом, как водится, выйдет замуж, хорошо, если муж попадётся добрый и умеренно пьющий. Жизнь замкнёт семейный круг, не оставляя вариантов: панелька, сопливые дети, не шибко умные подружки. Если хватит мозгов, то не будет рожать одного за другим, как многие бабы в этом богом забытом месте. Полина Аркадьевна одёрнула себя: какое ей дело до чужого, забитого ребенка? Это же гетто, типичное советское гетто рядом с промзоной. Да лишь бы не было ещё хуже…

Кира, купив, кроме масла, буханку ржаного, как говорили здесь «черного», заторопилась к выходу. Полина немного задержалась у прилавка, не спеша выбирая сладости к чаю под нетерпеливые шепотки очереди. Разумеется, на неё продавщица гаркать не посмела, а только собрала рот в куриную гузку, выказывая негласную солидарность с очередью.

К тому моменту, как Полина наконец вышла из магазина, масло из разбитой бутылки уже почти впиталось в щербатую поверхность бетонного крыльца, оставив после себя, лоснящееся на солнце, темно-серое пятно. Рядом, на корточках копошилась Кира, собирая осколки и складывая их в авоську. Полина со вздохом спросила:

– Грохнула?

Девочка подняла испуганные глаза: серо-зеленые, почти прозрачные у зрачка и темнеющие к краю, как будто кто-то обвел радужку мягким, грифельным карандашом. Необычные глаза, глубокие, такие надолго запоминаются.

– Дома ругать будут? – сочувственно поинтересовалась Полина.

Кира втянула голову в плечи и тихо прошелестела:

– Не очень сильно. Совсем почти не будут…

– Вот что, зайдём ко мне, я дам тебе бутылку и авоську. Деньги на масло ещё остались?

Девочка молча кивнула. Полина помогла ей собрать осколки, которые они вместе с авоськой выкинули в единственный на все окрестности мусорный бак. Кира наотрез отказалась заходить в квартиру и осталась ждать в подъезде, у двери, пока Полина Аркадьевна искала подходящую бутылку.

Честно говоря, Кира немного побаивалась эту странную женщину, да и не женщину вовсе, а пенсионерку, впрочем, её весь дом побаивался. Была эта Полина Аркадьевна какая-то… Какая-то неприступная, что ли? Переминаясь с ноги на ногу, Кира выгребла из кармана мелочь и быстро пересчитала, переживая, что оставшихся денег может не хватить на ещё одну бутылку масла. Ну, если не хватит, то она попросит тетю Лену налить масла поменьше… Интересно, так можно? Кира сглотнула слюну. Эх, отрезать бы сейчас горбушку от буханки, что зажата подмышкой, полить её маслом с запахом жареных семечек, кинуть сверху щепоть крупной соли… Вкуснота!

Дверь наконец открылась, получив из рук Полины бутылку с авоськой и бросив торопливое «спасибо», Кира пулей вылетела из подъезда. Полина, которую развлекло «масляное» происшествие, дала себе слово присмотреться повнимательнее к этой тихоне.

***

Алёна сладко потянулась у зеркала и взбила блестящие рыжие кудряшки. Хорошая вещь – крем для волос "Рыцарь", жалко, что дефицит. Выгнувшись вперед и одновременно оттопырив зад, Алёна крутанулась у зеркала, любуясь своим отражением. Хороша! Всё при ней: и полная грудь, и тонкая талия, и глаза – ярко-зелёные, раскосые, с чертовщинкой! В кого это Кирка у них такая некрасивая и бледная, как намытая тряпка? Ничего ж у девки не растёт, кроме ног! А уж худа до чего! Зато умная, вон сколько книжек прочитала. Нет, пусть учится, образованный человек в родне никогда не помешает.

Широко и протяжно зевнув (аж челюсть хрустнула), Алёна огладила свое фигуристое тело (все подружки от зависти помирают, первая в классе стала лифчик носить), и двинула на кухню. В раковине, как обычно, кренилась Пизанская башня грязной посуды. Алёна поморщилась, решив, что даже пальцем не притронется – они ей почти никто, чтобы за ними посуду намывать. «Они» – это отчим и брат, которого мать родила после второго замужества. Алёна зажгла газ и с громким стуком поставила эмалированный чайник на плиту.

Когда утонул отец, ей было всего семь лет, а Кирке и того меньше – четыре. Три года они жили втроем в солнечном, теплом бараке, обшитом крашеной фанерой. Какая хорошая была жизнь! Была, пока к ним не стала захаживать соседка, набиваясь в подруги к матери. Придет, рожу постную состроит и вздыхает так горестно, жалко, мол, мне тебя Аня, сама одна, и девки без отца растут. Алёна эту тётку сразу невзлюбила, прям, как чувствовала.

Достав из раковины кружку с остатками чая, и, брезгливо держась двумя пальчиками за ручку, Алена сполоснула её под краном, плеснула заварки и кипятка, смастерила на скорую руку бутерброд с сахарным песком и маслом.

Так вот, ходила эта соседка к ним, ходила, а потом начала сватать своего родственника из какой-то деревни. Зачем нормальному парню нужна вдова, которая старше его на пять лет, да ещё с двумя маленькими детьми? Ясно дело, не знали куда пристроить своего урода! Но мать согласилась познакомиться, мало того, ей этот хлыщ очень даже понравился, влюбилась, можно сказать, с первого взгляда, сразу после свадьбы родила, чтобы это сокровище, Витюшенька, не убежал. А он всё равно гулял! Одна радость, что устроился работать на вахту, на севера, по две недели дома не бывало, да и зарабатывал хорошо. Зато, когда возвращался, куролесил по полной, хоть из дома беги. В такие дни Алёна злорадничала, тыкала в мать тем, что и себе, и им жизнь испортила. Самое обидное, мать у них не какая-то там деревенщина бестолковая, в свое время техникум окончила, на фабрике уважаемый человек, мастер цеха, раньше каждый месяц по обнове покупала, книжки из библиотеки носила, а теперь ходит, как этим самым убитая.

Возвращая чашку в раковину, Алёна больно ударилась коленкой о самопроизвольно открывающуюся дверцу старого буфета. Ну и рухлядь! Три месяца, как переехали, а ремонт даже не начинали. У всех нормальных людей уже кухонные гарнитуры, стенки в зале, хрусталь, паласы. В их семье деньги уходят на прихоти Витюшеньки: то ему мотоцикл подавай, да не «Яву» какую-нибудь, а чешский Чизет, то лодку надувную приспичит купить, подумаешь, рыбак какой нашёлся! Как говорила покойная бабка, не мужик, а прорва. Ну Серёжке-то, конечно, перепадало, как никак родной сыночек, не то, что они с Киркой, падчерицы, даже для матери, как обсевки в поле стали.

Какое счастье, что она уезжает учиться на бухгалтера, специально выбрала техникум в Горьком, чтоб отчалить подальше от драгоценных родственничков. Правда, сестру жалко, замудохает её эта семейка. Серёжа-то, не смотри, что шкет сопливый, над Киркой издевается, как хочет: то её тетрадки школьные исчеркает, то из учебника страницы выдерет, то чай на голову выльет, и всё ему с рук сходит, любимому дитятку. Один раз Алёнка не выдержала, оттаскала братца за чуб, мать, конечно, разоралась, только ведь и она за словом в карман не полезет, а вот Кирка молчит, как овца. Сестру Алёнка жалела, но что поделаешь, у каждого своя судьба…

Отодвинув штору в желтых подсолнухах, Алёна выглянула в окно: Кира шла к подъезду вместе с какой-то пожилой женщиной. Да это, кажется, их новая соседка, про которую говорили, что она в Москве работала хирургом и, вроде как, кого-то там зарезала. Не специально, конечно, случайно, во время операции. Странно, Кирка-то ей зачем?

Алёна, почувствовав, что опять проголодалась, сварганила на скорую руку суп из пакета, как раз и Кирка вернулась из магазина.

– Ты чего так долго? Чья это авоська? Наша-то где? – набросилась она на сестру, едва та успела переступить порог.

– Я бутылку с маслом разбила, у авоськи ручки оторвались, – виновато объяснила Кира.

– Сухоручка, – коротко резюмировала Алёна. – Ладно, айда хомячить, я суп сварила.

Сестры сели обедать, Алёна посмотрела на Киру, которая уныло водила ложкой по тарелке, и строго сказала:

– Ты давай, это… Повеселее… Уезжаю я через неделю. Помнишь?

Кира понуро кивнула, Алёна постучала ложкой по краю тарелки, требуя внимания:

– Не больно-то им поддавайся. Сережке сдачи давай, не жалей, а то совсем обнаглеет без меня. Слышь, чего говорю? Приезжать буду, проверять, как ты тут с этими, не часто, но раз в две недели точно. Кир, может тебе на будущий год, после восьмилетки, тоже в Горький податься?

Кира неуверенно пожала плечами:

– Я в девятый класс хотела…

Алёна понимающе покачала головой:

– Ну да, ты же хорошо учишься, можно попробовать в институт поступить. Доедай пошустрее, скоро эти вернуться.

***

Кира вытянула шею и с тоской посмотрела на дверь. Уже больше часа мается она в подъезде, ждёт, когда зареванная мать позовёт её домой. Холодно… Отчим сдернул её за ногу с кровати посреди ночи, она даже тапочки не успела надеть, так и выбежала в подъезд босиком, в одной ночнушке. Зябко… Кира то забивалась в угол и стояла там, как цапля, поочередно поджимая ноги, то присаживалась на краешек серого от пепла подоконника, стараясь просунуть ступни-ледышки между секциями чуть теплой батареи. Сквозняк от окна бесстыже оттопыривал ночнушку на груди и животе и, за считанные минуты продувая до костей, безжалостно сгонял с насиженного места.

За что дядя Витя ненавидит её? Уж она и так, и эдак им угодить старается! Вот Алёнку он побаивается и даже говорит заискивающе: «Наш человек», а её, Киру, такими словами поносит, что и выговорить стыдно. Мальчишки во дворе так не обзываются! Уехала сестра в Горький, и совсем житья не стало… Как назло, дядя Витя пропустил вахту и уже больше месяца жил дома, уходил с утра, возвращаясь за полночь, со всей дури пиная по двери, у них теперь квартира вообще не запирается – замок-то вырван с мясом. Если отчим падал на пол, прямо у порога, и начинал храпеть, как трактор, на всю квартиру, Кира облегченно закрывала глаза и засыпала, но по-другому бывало чаще…

Сколько же ей так стоять? Совсем ведь околела. Может поскрестись в дверь, или осторожно приоткрыть, просунуть голову, разузнать обстановку? Нет, лучше не надо, ещё получит по лбу… Подождёт немного, тем более от холода и спать-то совсем расхотелось, правда, завтра, в школе, все уроки носом клевать будет. Хорошо, что ночь, и по подъезду никто не шастает, все спят в своих теплых постельках. Кира протяжно вздохнула и вспомнила мамину свадьбу. Она тогда совсем маленькая была, из воспоминаний – только ноги в брюках, женские туфельки да плывущий над головой поднос с двумя гранёными рюмками. Её никто не замечал, она стащила с тарелки кусок рыбного пирога и ела его, забравшись под стол, а потом, пока не уснула, играла с золотистой бахромой скатерти…

***

Полина Аркадьевна с раздражением захлопнула книгу и подняла глаза к потолку: крики в квартире этажом выше не давали сосредоточиться на любимой Агате Кристи. Не выдержав, встала с кресла, полная решимости подняться к соседям и дать нагоняй за скандал, а если потребуется, то и милицию вызвать.

Когда вышла в подъезд, то услышала шорох на верхней лестничной площадке и, поднявшись на несколько ступеней, увидела Киру. Девочка тряслась крупной дрожью, стоя босыми ногами на холодном, бетонном полу, из одежды на ней была только короткая ситцевая ночнушка. Полина ошарашенно спросила:

– Что ты тут делаешь? Почему ты не дома?

Кира, ничего не ответив, ещё сильнее сжалась в углу от стыда перед соседкой. Полина всё поняла:

– Тебя отчим из дому выгнал? Ну, я ему устрою!

Кира замотала головой:

– Пожалуйста, не надо, только хуже будет… Он сейчас уснёт, и мамка меня домой позовёт, а назавтра дядя Витя и не вспомнит ничего!

Полина потерла лоб, приходя в себя от услышанного, Кира вцепилась в её руку и, умоляюще заглядывая в глаза, повторила:

– Не надо! Если вы придёте, он ещё больше озвереет, его тогда до утра не уторкаешь…

Полина с жалостью посмотрела на охваченного недетским страхом ребёнка, и внутри всё заклокотало от злости на этих извергов, способных выставить девчонку в продуваемый всеми ветрами подъезд. Каково ей тут стоять почти голой? Хорошо ещё то, что это она, женщина, вышла, а если бы мужчина? Да эта пигалица со стыда бы сгорела! Ну ладно, отчим, а мать-то о чём думает?

Она попыталась приобнять Киру, но та, вопреки ожиданию, не прильнула к ней, а, наоборот, трогательно перебирая на цыпочках «жеребячьими» ногами с острыми коленками, отступила к стене.

– Пошли ко мне, хоть чаем тебя напою… Чай будешь? С баранками или с вареньем? – Полина взяла Киру за руку и решительно потянула за собой.

***

Фарфоровая пастушка с букетиком роз и ягнёнком на руках стояла на маленьком столике у стены, Полина Аркадьевна сказала, что такой столик называется "консоль". Кира осторожно провела пальчиком по прохладному, в тончайших трещинках фарфору. Она сомневалась, стоит ли идти к соседке, тем более Аленка наговорила про неё всяких ужасов. Наверно, это неправда. Если бы это было правдой, то Полину Аркадьевну посадили бы в тюрьму.

Уютно-оранжевый свет торшера падал на альбом с фотографиями, лежащий у Киры на коленях. С пожелтевших фотографий смотрели серьёзные мужчины со смешными усиками и волоокие дамы в старинных шляпках – пирожных. Полина Аркадьевна охотно поясняла каждое фото:

– Это мой дед, он был известным на всю Москву педиатром. Это отец, закончил юридический факультет Московского университета. Когда началась революция отцу было семнадцать лет, а маме исполнилось ровно десять. Вот их свадебная фотография, 1925 год, к сожалению, родители умерли от испанки совсем молодыми, испанкой называли грипп. Меня воспитывала бабушка по материнской линии. На этой фотографии она совсем юная, гимназистка, а здесь сразу после замужества. Бабушка скончалась в конце войны, я уже училась в медицинском. Узнаешь меня на этой карточке? Это я в ординатуре, ой, какое у меня суровое выражение лица! Никогда раньше не замечала… Кира, да ты засыпаешь!

Полина Аркадьевна забрала у неё альбом и пружинисто поднялась с дивана, чтобы поставить его на полку. Она была чуть выше среднего роста, и той приятной полноты, которая свойственна идеально сложенным женщинам. Маленькие, изящные руки украшали кольца, в одном из которых густым фиолетом мерцал большой овальный камень. И кто это придумал, что Полина Аркадьевна старушка на пенсии? Разве у пенсионерок бывают такие пышные, темно-каштановые волосы и такие гладкие лица? У Полины Аркадьевны даже морщинки в уголках темно-серых глаз были тонкие-тонкие, как лучики. Кира беззастенчиво любовалась соседкой, которая в её воображение уже являлась копией одной известной артистки, но заметив улыбку Полины, смутилась и ткнула пальцем в пастушку:

– Так красиво! Почему сейчас такое не продают в магазинах?

Полина Аркадьевна мягко шлепнула по её руке:

– Во-первых, никогда не показывай пальцем, это выглядит неприятно. Во-вторых, красивые вещи делают и сейчас, человек не собака, не кошка, ему не всё равно на что смотреть, из чего есть, что носить, и слава Богу. Никогда не стесняйся желания иметь красивую добротную вещь, это не стыдно, это нормально. Почему не продают в магазинах? Запомни, всегда были, есть и будут вещи доступные немногим или вообще избранным.

Полина мысленно усмехнулась, вспомнив изумительный спальный гарнитур из карельской березы, который видела в квартире известного писателя, автора книг о комсомольцах 20-х годов. Кире этого, она, конечно, не рассказала. Слишком рано говорить с ней о таких вещах. Чтобы сгладить свою резкость, Полина приобняла девочку за плечи и мягко спросила:

– Прости, Кирочка, я тебя совсем заболтала, может ещё чаю?

Кира вежливо отказалась. Прощаясь, она с тоской посмотрела на Полину, такую добрую и красивую, всё-таки напрасно Алёнка называла соседку старой ведьмой. Домой идти не хотелось…

Отец Полины Аркадьевны работал в наркомате иностранных дел под началом Чичерина. Она родилась в 1927 году, через год родители уехали в Женеву, оставив Полину с бабушкой: после убийства красного дипкурьера Нетте отец не стал рисковать маленьким ребенком. Через два года родители решили не возвращаться в СССР и сбежали в Латинскую Америку. Лет десять назад Полина Аркадьевна узнала, что мать вскорости умерла, а отец завёл новую семью, начав жизнь с чистого листа. Бабушку чудом не посадили, но она долгие годы спала вполглаза, ожидая ареста. В 14 лет Полина сожгла все фотографии отца и матери, её ненависть к ним не знала пределов. Тогда в первый и последний раз бабушка её ударила, наотмашь, по лицу. В 70-е на блошином рынке Полина Аркадьевна купила чужие старые фото и, вставив их в альбом, говорила всем, что это её родители. На полке стоял ещё один альбом, в котором были фотографии сына, но Полина не стала показывать их Кире. Тогда бы пришлось объяснять то, чем она ни с кем не хотела делиться…

1983 год

– Ты удивительная девочка, Кира! С днем рождения! – сказала Полина, вручая шикарный альбом по искусству 18 века. Кира никогда не держала в руках такую книгу. Нет, не так! Она никогда не держала в руках такую роскошную вещь, как эта книга. Целый вечер Кира жмурилась от счастья, вдыхая запах свежей типографской краски и трогая самыми кончиками пальцев плотную, шелковистую бумагу. Ах, какие иллюстрации были в этом альбоме! Каждый мазочек видно! Она будет растягивать удовольствие, читая по одной странице в день, не больше.

Через неделю, захлёбываясь слезами, призналась Полине, что брат изрисовал альбом химическим карандашом, а некоторые листы выдрал с корнем. Полина Аркадьевна взяла её за подбородок, и, вместо ожидаемого Кирой утешения, жестко сказала:

– Запомни слово «моё». Не запомнишь – ничего не добьешься. Как ты выберешься из этой клоаки, если у тебя изо рта тащат? Прячь, чтобы не нашли, найдут, отберут – царапайся, кусайся, кричи, но своё верни. Тогда, может быть, кое-что и получишь от жизни. Кира, ты, как дом без окон и дверей, заходи и бери, что душа пожелает!

После этого разговора Полина Аркадьевна дала ей книгу «Унесенные ветром». Киру неприятно поразили слова Скарлетт:

«Я пройду через всё, а когда это кончится, я никогда, никогда больше не буду голодать. Ни я, ни мои близкие Бог мне свидетель, я скорее украду или убью, но не буду голодать».1

Но её-то учили совсем другому! Учили тому, что чистая совесть важнее сытого желудка, что бедность не порок.

–Порок, – безапелляционно отрезала Полина Аркадьевна. – Ещё какой порок! Но только не для гениев, чей свет искупляет все пороки и все грехи. Нам, простым смертным, должно думать о хлебе насущном. Бедненько, но чистенько? Ерунда. Бедность не бывает чистой.

Кира задумалась. В чём-то Полина была права, к примеру, ей почти никогда не покупали новой одежды, она донашивала за Аленой даже колготки. И что? Как ни стирай, как ни штопай, все равно выглядишь оборванкой! С другой стороны, её бабушка жила совсем небогато, но в избе всегда было прибрано, пахло молоком и сеном. В общем, Кира и не поняла, понравилась ей эта Скарлетт или нет…

***

Отчим дремал у телевизора, мать возилась на кухне, Кира заканчивала стирку, а вот брат вёл себя подозрительно тихо: уже битый час его было ни видно, ни слышно. Внезапная догадка заставила Киру охнуть: на её письменном столе лежала школьная стенгазета… Что если Сережка добрался до неё? Моментально забыв о стирке, Кира побежала в свою комнату.

Так и есть! Братец пыхтел от удовольствия, расстригая стенгазету на тонкую лапшу. Кира подскочила к нему и вырвала из рук ножницы, Серёжка от неожиданности втянул голову в плечи, вытаращив круглые, совиные глаза. Вспомнив назидание Полины, она схватила его за ухо и прошипела:

– Не смей больше трогать мои вещи! Никогда! Понял? Иначе я тебе все уши пооткручиваю!

Брат завизжал, как поросёнок, от страха и боли, на его крики прибежала мать. Увидев заплаканного сына и испорченную стенгазету, мать с ходу набросилась на Киру:

– Тебе кто разрешил руки распускать? Кобыла взрослая, а ума нет. Убить малого готова из-за какой-то сраной стенгазеты!

Кира чуть не заплакала от обиды, бросилась в комнату брата, схватила со стола букварь и разорвала по корешку, мстительно приговаривая:

– Будешь знать, как трогать мои вещи, будешь знать!

Серёжа, влетевший в комнату вслед за ней, заблажил на всю квартиру, призывая родителей к скорой расправе над сестрой. Отчим, разбуженный семейным ором, злой с похмелья, не сразу сообразил в чём дело. Выслушав ревущего сына и дав ему для профилактики подзатыльник, Виктор навис над падчерицей и, дыша в лицо перегаром, просипел:

– Совсем офонарела, сучка? Чтоб завтра же ноги твоей здесь не было! Усекла?

Кира, дрожа то ли от страха, то ли от ненависти к этой опухшей роже, выпалила:

– Сам уходи! Не боюсь тебя…Понял?

Широко размахнувшись, отчим ударил её по голове ладонью, Кира, как мячик, отлетела в сторону и врезалась виском в дверной косяк, в глазах сначала потемнело, но уже через секунду эта, вибрирующая болью, черная пустота вспыхнула желто-красные пятнами. Кира осторожно тряхнула головой, удивляясь тому, что «искры из глаз» не выдумка писателей, искры из глаз существуют на самом деле. Мать, закричав, вцепилась в мужа, пытаясь оттащить его от дочери, но тот уже вошёл в раж. Пудовым кулаком он толкнул девочку в спину и, когда та упала ничком на пол, с остервенением стал пинать в живот. Кира попробовала закричать, набрала в лёгкие воздуха, но тут же задохнулась от боли под ребрами. Удары по животу, голове, рукам были такими частыми, что она не успевала даже пискнуть и просто сучила ногами по полу. Анна умоляюще запричитала: