Точка слома

И вот буквально дней через пять после этого «лечения», которое не вылечило от главной боли, Летову в составе его взвода было приказано атаковать какую-то разбомбленную коммунальную квартиру, где на первом, еще не сгоревшем этаже, укрепились немцы. При подходе к ней человека три было застрелено роями пуль, которые прошивали тело с ослепительной скоростью. Летов шел во втором эшелоне и в последний миг успел упасть на землю, а сверху его голову накрыло изрешеченное пулями тело.

Подойдя к дому поближе, его забросали гранатами, но Летову стало нестерпимо плохо от грохота взрывов и сотрясения земли. В глазах все периодически размывало, в ушах звенело, хотя раньше от таких взрывов, которые Летов с Лехой в шутку называл «хлопками ладонями», вообще ничего не было.

Внутри коридор дома был завален сгоревшими досками, которые накрывали тела мертвых жильцов этого бренного жилища. В нескольких местах поверх обуглившихся мрачных досок лежали еще какие-то шкафы и тумбы, выброшенные немцами из пылающих комнат.

«Фоер!» – послышался крик в конце коридора и пули завизжали повсюду, вшиваясь в тонкие стены. Красноармейцы рассредоточились по комнатам, одного убило насмерть, второго ранило в ногу и тот даже какое-то время еще был жив, пока его не добили автоматные очереди.

В ответ заговорили очереди красноармейцев: длинный коммунальный коридор наполнился трещанием автоматов, свистом пуль и их шелестом при соприкосновении со стенами или досками.

Вскоре огонь прекратился. Бойцы пошли вперед, постоянно готовые к новым выстрелам. Дула автоматов аккуратно двигались по дымящей поверхности уходящего коридора, ноги ступали на обуглившиеся доски, ломая их, но глаза все равно двигались в одну сторону с дулом родного «ППШ» с секторным магазином.

Летов шел замыкающим, осматривая вместе с еще одним бойцом комнаты. Вот в одной лежали изуродованные взрывом немцы, чей вид никак не влиял на Летова – он вообще не чувствовал какого-то отвращения или, наоборот, как сейчас, чего-то приятного.

Вдруг в стоящего рядом с Летовым бойца прилетел нож и тот, кряхтя, полетел на обуглившийся пол. Летов увидел убийцу – немец спрятался за разорванным взрывом шифоньером и метнул в солдата нож.

Нажатие на курок автомата и вместо очереди – щелчок. Патроны кончились. Летов машинально бросил в немца со всей силой и остервенением автомат, но противник его умело отбил, вскочив на ноги. Летов же, осознающий всю опасность ситуации, вынул из ножен свой нож и лезвие чистого после госпиталя клинка сверкнуло на солнце, однако этот блик сразу умер в дыму конаты.

Немец ужаснулся: ножа у него не было. Он уже хотел схватить лежащий автомат и ударить Летова по голове, но не успел: ножик вонзился ему в горло и свежая артериальная кровь, бьющая фонтаном из шеи, обрызгала озверевшее лицо Летова.

Пролежав с этим немцем секунд тридцать, Летов вынул нож и всем телом налег на него, дабы пробить грудную клетку врага, навсегда остановив биение сердца. Очередной удар, очередная кровь и бьющийся в агонии немец замер навсегда.

И вот этот момент он впервые за всю жизнь ощутил нечто приятное от убийства – напряжение живота прошло, боль словно улетучилась и все тело обомлело от чувства спасения и облегчения. В тот момент Летов этого не понимал, но минут через пять, когда прежняя боль вернулась, он ужаснулся: «я чувствовал облегчение от убийства, мне было приятно убивать!». С тех пор Летов пытался стереть это воспоминание из памяти, но, само собой, уже не мог: в его больном мозгу засело осознание того, что убийство принесет облегчение, что убийство поможет. Он отгонял его, подавлял алкоголем и работой, но полностью подавить не мог – от сумасшествия не спрячешься.

Апрель 1945-го в Вене это доказал.

…Павлюшин шел по ночной Первомайке в предвкушении неимоверного наслаждения. Карман его оттопыривали две баночки с формалином, которые стучались друг о друга, сердце грел лежащий под полой пальто топор, а воспаленную голову уже не теплило и не бросало в холод ничего – всевозможные переживания и мысли отныне были чужды Павлюшину – лишь изредка «голоса» поверх писка всплывали или галлюцинации проведывали.

Он уже не знал куда идти и бродил по окраинам в поисках подходящего дома для совершения убийства. Но дома такого не попадалось – то барак рядом стоит, то совсем рядом другой дом. Бродил он так уже минут тридцать, и было ему как-то неприятно и непривычно – ни цели, ни понимания куда идти. Поэтому оставалось бродить по покрытому мраком району, смотря внимательно, дабы не попасться на глаза «вертухаям».

Однако на этот раз фортуна отвернулась от обезумевшего убийцы и на пустынном перекрестке ему на встречу вышло двое людей в милицейских шинелях. Один – крепкий и плечистый, второй – хилый и довольно низкий.

Патрульные расстегнули кобуру и приказали Павлюшину дать им паспорт. На его удивление, серая книжечка оказалась в кармане галифе, и вскоре крепкий сержант милиции уже разглядывал пожелтевшие страницы паспорта под лучами крепких фотонов «жучка», разрывающего тишину ночи своим жужжанием, а мрак своим тускловатым светом.

Однако Павлюшин стал действовать решительно. Моментально вынув из кармана пальто топор, он тупой его частью со всей силы ударил слабого милиционера с «жучком», чей рев сразу прекратился, а острой по шее крепкого «вертухая», который уже почти достал «Наган».

Молодой милиционер рухнул, вдавив фонарик в снег, а Павлюшин принялся рубить топором стоящего на коленях сержанта. Павлюшин не произнес ни единого звука, кроме еле слышных стонов – звук ломающихся костей и бьющей ручьем крови были куда громче.

Павлюшин оттащил труп милиционера к углу забора какого-то частного дома, перевернул его на окровавленный живот, взял очередной «трофей» и оставил свой знак – вот и первая жертва в форме. Потом вынул из кобуры «Наган», предварительно отрубив его шнурок, несколько патронов, лежащих в специальном отсеке, и кинул в пальто. Топором же отрубил и портупею, обтер ее о снег и направился к медленно ползущему молодому милиционеру.

Он пытался кричать, но удар был столь сильным, что голова его совсем не работала, и он не мог даже ногами пошевелить, что уж говорить о крике. Павлюшин содрал с бедного блюстителя законности кобуру, бросил рядом с первым пистолетом и связал ему руки обрубком портупеи.

Вскоре милиционер уже плелся по улице, постоянно качаясь и падая на бок. Павлюшин поднимал его на ноги, вдавливал ствол «Нагана» в затылок, приговаривая: «Заткнись урод, чтоб ни одного звука!».

Однако спокойно дотащить раненого милиционера до своего барака у Павлюшина не получилось. Он увидел, как в еле светящемся окне стоящего на отшибе частного дома мелькнуло лицо – по мнению изувера это являлось признаком того, что его заметили.

Очередной прилив ярости Павлюшина оказался сильнее прежних: он схватил милиционера за шиворот, потащив со всей силы за собой, почти что выломал калитку, поднялся по ступеням, выломал дверь этого несчастного дома и затащил связанного милиционера в комнату, бросив под стоящий рядом с дверью стол.

На Павлюшина выскочил какой-то мужик в одних портках со штыком, но он сразу получил пулю в живот. Выстрел не принес Павлюшину никакого удовольствия: ни крови, ни прилива ликующего чувства, ни радостных галлюцинаций, – ничего. Поэтому он повернул ручку выключателя, достал топор и бросился к прячущейся у печи женщине. Она закрывала лицо руками, ревела, да так, что слезы капали на ее голые, гладкие ноги и шептала лишь одно слово: «Пощади!».

Павлюшин же ничего, кроме писка в ушах и крика: «Убей!» не слышал – очередной удар топора пробил маленькие кисти женщины, а остальные удары разнесли ее череп вдребезги.

Убийство женщины, впрочем, тоже не принесли особого удовольствия Павлюшину – это было как-то непривычно, да и ему хватило своей зарубленной позавчера (уже в пятый раз!) жены. Поэтому после шестого удара он оставил женщину в покое и обернулся. Милиционера под столом не было, а раненый в живот мужик уже выползал на крыльцо. Павлюшин выбежал на улицу, огрел мужчину топором по затылку и затащил обратно в дом милиционера, который упал на кучу дров и уже почти вылез из под них.

Вскоре изувер истерзал мужчину прямо на крыльце, да так истерзал, что кровь текла даже по гнилым ступенькам, смывая свежий снег. А дальше он в очередной раз набросился на милиционера, но без топора – в голове Павлюшина отпечатался четкий приказ дотащить молодого мента до своего барака и мучить там – изувер пинал его, бил головой о стол, бросал на порог к убитому отцу семейства.

Нервы уже начинали подводить – от удовольствия глаз дергался, руки иногда переходили в стадию такого жуткого тремора, что казалось, они вот-вот выкрутятся и выпадут. Как бы ни так…

Отрубив и кинув во вторую баночку еще один трофей за ночь, Павлюшин опять поднял избитого милиционера, потащив его за собой. Женщину он не тронул – ее «трофеи» ему были просто не нужны.

Снегопад усиливался, резал остекленевшее и дергающееся лицо Павлюшина, морозил избитое лицо милиционера, бил своими слабенькими ударами в окна уже заводских помещений – милиционер сразу смекнул, что изувер тащит его в сторону бараков работников ОРСа паровозоремонтного завода, но для чего, ему пока было неясно.

Вскоре он понял и это. Павлюшин затащил его в стоящий в стороне от поля и у самого леса барак, некоторые окна которого уже были вынуты, а ступеньки сгнили основательно. Обшарпанная дверь распахнулась, и он увидел заснеженный и абсолютно пустой коридор, со струйками заледеневшей крови на стенах. Большинства дверей, как и окон, уже не было, но вот из под самой крайней двери еще веяло каким-то теплом. Вскоре и она распахнулась, а избитый милиционер увидел загаженное до апогея помещение: куча пустых бутылок из под водки, огрызки чего-то, лежащие повсюду окурки и обугленные спички, а также стоящий на полу у входа шкафчик. Около него еще стояла огромная стеклянная емкость с какой-то жидкостью, напоминающей водку.

Павлюшин достал из кармана своего окровавленного пальто две баночки с отрубленными кистями и поставил их на нижнюю полку шкафчика, в кампанию уже почти десятка таких же.

Было темно, ибо керосинка освещала все довольно-таки слабо, и милиционер не сумел досконально разглядеть, что же скрывает этот шкаф. Но, увидев человеческие кисти, плавающие в какой-то жидкости, он закричал что есть мочи от ужаса.

«Чего орешь, тварь. Мог бы, целиком вас, уродов, туда сувал и вилкой колол» – с усмешкой сказал душегуб, ставя на пол топор. Милиционер попытался сбить его с ног, но Павлюшин, успевший схватиться за скрипучий стол, устоял. Ненависти его не было предела – пустая водочная бутылка полетела в обезумевшее от страха лицо милиционера, но тот увернулся.

Павлюшин схватил бравого «мента», снова избил, а затем начался сущий ад.

Так как барак этот строился второпях в 43-м году для мобилизованных рабочих, то получился он очень простым, плохо сложенным и не особо удобным для жизнедеятельности. После войны его уже хотели разобрать, но тут возникла надобность где-то селить работников подсобного хозяйства ОРСа, и поэтому барак оставили, а поселили в него только прибывших с бывших оккупированных территорий людей. Сравнительно недавно их переселили в новые бараки, а руководство завода разрешило Павлюшину остаться в этом мерзком здании до того, пока он не будет разобран. После увольнения его должны были бы выселить, но, видимо, из-за соцсоревнования и жажды перевыполнения плана, забыли, и он так и продолжал вести свое скудное существование тут.

Одной из черт этого незамысловатого жилья было то, что пололок не был прибит к стропилам – огромные балки так и парили в воздухе, держа крышу. Поэтому Павлюшин перекинул непонятно откуда взявшуюся в этом свинарнике веревку через одно из стропил, закрепил ее, поставил уже еле дышавшего милиционера с сорванным с него кителем и шинелью на ноги, привязав к этой, по сути, петле, а ноги связал все тем же обрубком портупеи.

Пока милиционер дергался, пытаясь выбраться из ловушки, Павлюшин принялся шарить по его карманам. Достал бумажник, сразу положил его в карман (бедность и полное безденежье сказывались даже на его поведении), потом оттуда же достал милицейское удостоверение и почти вслух прочитал: «ефрейтор Родион Михайлов, 1927 года рождения». Удостоверение он кинул в топку буржуйки, туда же кинул еще какой-то пропуск, шинель с шарфом запихал под свою провонявшею мочой кровать, а китель бросил под стул к телогрейке.

«Зачем вы это делаете?» – выковыривая языком выбитый зуб спросил ефрейтор.

-Вокруг одно дерьмо. Невыносимо, ужасно. Словно одни бесы… твое мать, гребаные руки, не могу уже, они постоянно трясутся. Чертов барак, холодно, да еще и она приходит, сука, сколько не зарубай, все равно очухается, тварь, да и зима еще скоро будет, да что уж, сейчас началась, и вообще, везде одно дерьмо, не могу на вас смотреть, чертовы уроды, мрази, ублюдки, как вас только земля носит, мог бы, всех вас перерубил, а еще лучше бы отравил. Во, пустить по трубам вместо воды какой-нибудь яд течет, чтоб все в округе себе глаза сожгли и желудки, и ползали, и корчились, а я ходил и всех их топором рубил.

Такой весьма непонятный поток сознания длился еще минуты две. Ефрейтор слушал это, уже чувствуя, как его руки немеют, и понимал, что все, это конец – выйти отсюда живым он не сможет. Конечно, ефрейтор до этого ни разу в жизни не встречал сумасшедших, но по этому человеку было сразу видно, что он не здоров. Из всего потока сознания Павлюшина ефрейтор сумел понять лишь одно: душегуб то ли ненавидит всех людей, то ли только милиционеров… хотя, в это время ефрейтор туго соображал и говорил – куча побоев давала о себе знать.

Ночь эта выдалась ужасной для всех. Еще часа два Павлюшин бил висящего на веревках ефрейтора, качал его из стороны в сторону, жег разрезанную плоть спичками и по-другому издевался. Ефрейтор пытался с ним говорить, но Павлюшин словно ничего не слышал – лишь изредка он мотал головой и говорил что-то бессвязное непонятно кому. Иногда он падал на пол и корчился в судорогах – в это время ефрейтор так надеялся на то, что этот изувер умрет. Однако минут через пять он опять поднимался, сносил со стола стоящие пустые бутылки и опять принимался бить, резать и жечь милиционера.

Двум постовым, идущим по улице, ставшей местом преступления, тоже стало не по себе, когда они приблизились к дому, испускающему свет, оттуда выскочила маленькая девочка в одном платьице. Ее синие от холода ноги увязали в снегу, а маленькие ручки были в крови. Когда они увидела двух милиционеров, то вскрикнула и бросилась бежать, но, сделав шага три, упала в снег, пока патрульные не взяли ее на ручки, несмотря на ее вскрикивания и сильную дрожь, занеся в дом. Поступили они умно: один постовой остался успокаивать и греть девочку на кухне, а второй рванул в отделение.

Однако там уже был переполох: постовой Родин пять минут назад сообщил о нахождении трупа патрульного.

Все это происходило около четырех утра. Соседи убитых родителей девочки и жильцы домов, прилегающих к оцепленному месту нахождения трупа патрульного, сбегались на непроходимый забор сонных мужчин в теплых синих шинелях. Холод, мрак и падающий снег не смущал людей – они жаждали увидеть новую жертву загадочного изувера и узнать, не поймали ли его в этот раз.

Не поймали…

Вскоре девочку забрали в больницу. Пока постовой сидел с ней, она не произнесла ни одного звука – таким сильным был ее шок, ее ужас, так сильно она была испугана. Врачи вкололи ей какое-то успокоительное, завели в карету скорой помощи и повезли в райбольницу – часа через четыре, по словам сонного медика, ужаснувшегося виду трупов в комнате, девочку уже можно было забирать для опроса.

Тем временем Горенштейн с Летовым помчались к месту нахождения трупа патрульного. Скрябин, прибежавший на место преступления первым – благо жил он рядом, уже успел выяснить две немаловажных детали. В шинели убитого он нашел удостоверение старшего сержанта Лобного Семена Парфеновича. Лицо было сильно изуродовано: череп разошелся по швам, но цвет волос и характерная деформация ногтя была такой же, как и у Лобного. Скрябин сразу же послал в отделение человека, который быстро выяснил, что в эту ночь Лобный ушел на патрулирование Первомайки с ефрейтором Михайловым. На большом удалении от трупа была небольшая лужа крови, а под свежим снегом внимательный ефрейтор Скрябин раскопал капельки крови, которые тянулись вдаль по дороге к дому убитых семьянинов. К приезду Летова версия уже была готова: сержанта душегуб убил, а ефрейтора забрал с собой.

Летов сразу же приказал отправить Скрябина с еще двумя испуганными патрульными по дороге к дому, а от дома идти вдоль улицы, заходя во все закоулки, вооружиться железнодорожными фонарями и искать хотя какие-нибудь улики – быть может, они смогут привести прямо в логово убийцы.

Кирвес, приехавший на «скорой» почти следом за Летовым с Горенштейном, быстро осмотрел труп сержанта и заключил, что убийство произошло совсем недавно, не более двух часов назад. Летов решил действовать решительно и, возможно, несколько противозакнно – он взломал замок на стоящем рядом продмаге, используя находящийся там телефон для звонков в отделение.

Горенштейн отдал немедленный приказ отправить группы поиска на помощь Скрябину, а также выяснить, кто проживал в доме убитых.

В это время милиционеры забыли о всех своих мыслях и делах – каждый был погружен в работу, ибо именно сейчас была надежда поймать убийцу прямо, что называется, по «горячим следам».

Однако вскоре эти надежды развеял Скрябин. Как оказалось, на развилке двух улиц он увидел следы от рельс телеги, а изредка попадающиеся под толстым слоем снега капли крови пропали вовсе. Следы от сапог было уже не найти – снегопад скрыл их навсегда. Короче говоря, Скрябин решил, что убийца с ефрейтором поехал на телеге по «железке». Один рядовой прибежал с этой скорбной новостью к Летову, а вот Скрябин пошел вдоль прочерченных на слое снега следах от едящей по рельсам телеги. Идти, однако, пришлось недолго – телега стояла около барака близ склада ОРСа Паровозоремонтного завода, а ее кучера только-только приехали.

«Твари, лежать!» – закричал Скрябин, оголяя свой «Наган». Оставшиеся двое его помощников сделали тоже самое, и вскоре на двух полупьяных кучеров уже были направлены три ствола пистолета.

Один из них упал на колени и, содрав с головы старую шапку-ушанку, закричал: «Начальник, пощади, мы меньше килограмма украли!»

-Ты кого подвозил?! – заорал Скрябин.

-Никого я не подвозил! Мы взяли со склада, отвезли Матрене с толкучки и вернулись!

-А подвозили кого?

-Нет!

Скрябин топнул ногами, закричал, как и воры сорвал с головы свою фуражку, схватился за волосы и, испуская изо рта пар, пробормотал: «Ошиблись мы»…

Пригрозив кучерам «четвертаком» за воровство, милиционеры направились обратно. Снег уже занес все, он бил повсюду, разрезая, словно картечь, лицо. Все следы замело окончательно пока Скрябин бегал за ворами на телеге – и поди сыщи этого убийцу. Куда он мог пойти? Прямо, направо, налево, может вообще в лес?

Не найдя ничего интересного близ занесенного снегом трупа сержанта, его загрузили в «труповозку» и повезли в морг. Остальные милиционеры двинулись сквозь начинающую бушевать метель к следующему месту преступления. Колеса «Победы» и «ХБВ» буксовали в толстом слое снега, «дворники» постоянно сдували с лобового стекла приставучие снежинки, а слабенькие фары прорезали мрак холодной сибирской ночи.

Как оказалось, за это время в отделение позвонили и пришли три человека, которые жили рядом с домом убитых. Пока опергруппа прорывалась к этому дому сквозь метель, у сонных соседей удалось взять показания. Примерно час назад они услышали выстрел в доме №14 по улице Дружинников, после чего проснулись и увидели, что в нем зажегся свет и уже думали пойти посмотреть, что там происходит, как услышали крики, а сквозь зашторенные окна дома увидели человека с топором, а один даже то, как он начал рубить жену. Заперев двери, вооружившись тишиной и топорами с ножами, соседи стали следить за домом, пока из него не выполз человек в милицейской форме, со связанными руками, а потом отец семейства в «ночнушке». Милицонер спустился по ступенькам крыльца, и, сильно качаясь, поплелся к выходу, пока не упал на гору дров у калитки, которые его и завалили. Милиционер был словно пьяным – хотя, для следаков было ясно, что это последствия побоев.

Потом из дома выбежал мужчина в черной «москвичке» и военных галифе с топором средней длины в руках. Он ударил ползущего отца топором по голове, потом вытащил из кучи дров милиционера, пнул его и затащил за шиворот шинели в дом. После этого, на глазах у соседей (которые, стоит сказать, спрятались и смотрели сидя на корточках у окон) стал рубить топором мужчину. Длилось это долго, но, что странно, убийца ни разу не закричал при этом. Изуродовав отца, убийца затащил его в дом, забрал милиционера и вышел на улицу, идя в сторону леса по улице Дружинников.

…В самом доме пахло уютом. Стол был аккуратно накрыт скатертью, на нем стояла тарелка с хлебом, прикрытая белым платком. Под столом были следы крови, они же были и по всему полу, а от середины комнаты тянулся длинный кровавый след – это раненый отец семейства полз к выходу. В углу, около извергающей тепло печи, лежало изуродованное тело женщины. От тела и до самой двери тянулись маленькие красные следы – вероятно, это девочка бежала от трупа матери к выходу. Рядом с трупом также виднелись большие мужские следы – как оценил Летов, это были следы от сапог примерно сорокового размера. В целом, место преступления производило очень удручающее состояние: везде видна опрятность, красота, ухоженность этого славного семейного гнездышка, на стенах висит три семейных фотографии, а весь пол, кровать, печь и часть стен была заляпана кровью. На кухне, конечно, было легче – там не было трупов и крови, вторая половина печи служила местом готовки, большой стол был заставлен чистой посудой, было много табуреток и даже парочка старых стульев одиноко ютилась у деревянной стены.

Вскоре выяснилось, что убита была семья Жохриных. До 1941 года они жили в Днепропетровске, потом были эвакуированы оттуда вместе со Стрелочным заводом и с 42-го года жили в Первомайском районе. Отец – Степан Жохрин, был начальником цеха на Стрелочном заводе, жена – Юлия Жохрина, была домохозяйкой, воспитывали девятилетнюю дочь Ирину, которая состояла в отряде октябрят 49-й школы. Судя по всему, отец, поняв, что убийца движется к дому, спрятал дочь под кровать, она оттуда не вылезла, что и спасло ей жизнь. Около кровавого следа лежал длинный нож – вероятно, Степан Жохрин пошел с ним на убийцу, но получил пулю в живот.

…Уже в восемь утра все сидели в кабинете Ошкина. За окном валил снег, да с таким упорством, что рабочие по утру просто увязали в нем. Было ясно что все, наконец-то, наступила настоящая зима, и заледеневшую грязь покрыл почти что полуметровый слой снега.

Все ждали, когда Скрябин привезет из больницы маленькую Иру. Соседей уже отпустили – они подтвердили описание убийцы, составленное со слов Долгановой, да и признались, что из-за сильного испуга не сильно запомнили все детали.

Наиболее вероятной версией была та, что убийцу остановили постовые, одного он убил, а второго зачем-то забрал с собой. Потом душегуб увидел, что его заметил Жохрин, ворвался в дом, убил его и его жену, а раненого ефрейтора забрал с собой.

Самым обидным было то, что ночью пошел снег – большинство следов убийцы уже было не найти. А оплошность Скрябина, который, увидев следы телеги пошел по ним, тем самым упустив время и дав снегу замести нужные следы, убила все возможности взять убийцу «по горячим следам».

Отрабатывались несколько версий. Первая: убийца жил где-то в районе леса или бараков ОРСа северного сектора. Вторая: он обладал каким-то транспортным средством (повозка, сани, автомобиль), довел до него ефрейтора и увез на нем в любую точку района. Третья: он прошел с ефрейтором примерно четыре километра по ночному лесу к небольшой деревушке близ линии «железки». Четвертая: он где-то с ним скрывался, пережидая ночь и метель, а по утру двинулся к месту жительства.

Стоит сказать, что сразу же после осмотра первого места убийства, все силы милиции были мобилизованы и пошли по улицам района, прочесывая каждый метр, однако из-за жуткой метели были вынуждены ждать 6:30 утра – в это время она немного ослабла, хотя и совсем незначительно. К этому времени на помощь прибыли работники сельских и деревенских отделений милиции, которые также присоединились к поискам: милицейские патрули ходили по всей Первомайке, проверяя всех подозрительных лиц. Отряд в шестьдесят человек был брошен в лесополосу близ улицы Дружинников для ее прочесывания. Работники отделения УгРо в свою очередь ходили по всем домам улицы Дружинников и прилегающих к ней улиц, опрашивая сонных жильцов, еще не успевших пойти на работу.