Война за океан. Том второй

– Николай Николаевич. – Невельской стал заикаться и схватил губернатора за пуговицу, чтобы хоть немного успокоиться. – Ваше превосходительство, позвольте вас… Я честь имею поздравить с открытием плавания по реке Амуру после стошестидесятилетнего перерыва… Вы… Неоцененный подвиг, ваше…

– Дорогой мой!

Снова начались объятия. Офицеры из свиты губернатора стали поздравлять Невельского, жали ему руки…

– У нас был слух, что маньчжуры собрали войско, чтобы не пропустить вас.

– Да, нас пугали, что через Амур цепи под Айгуном.

– Я не верил, но вы так задержались.

– Амур гораздо длинней, чем предполагалось. Какая огромная и роскошная река! Какая страна! Великолепное приобретение.

– Здравствуй, Петр!

– Здравствуй, Геннадий!

– Как же в Айгуне?

– Да все обошлось благополучно, и с амбанем расстались друзьями!

– Китайцы пропустили нас прекрасно! – заметил Миша Корсаков.

– Китайцы готовы всячески поддержать нас в борьбе против англичан, – серьезно сказал Муравьев. – Амбань мне так и сказал, что англичане их заклятые враги и что тут, мол, у нас цель одна и ум один. Очень благодарю вас, Геннадий Иванович, за подготовку лоцманов. От устья Уссури мы шли как по родной стране, нас всюду встречали как своих. Россия вам будет вечно благодарна. От устья Уссури мы оказались как бы в России. Это поразительно, горсть у вас людей, а за три года при вашей бедности, крайней нехватке в средствах произведено такое влияние на такой огромной территории…

– Я сам не мог встретить. Узнав о прибытии эскадры и что война объявлена и не имея сведений от вас…

– Где эскадра?

– «Паллада» в Императорской гавани, ваше превосходительство, паровая шхуна в Де-Кастри и ждет…

«Отлично! Шхуна нужна!»

– …чтобы с вашими распоряжениями идти в Императорскую.

– «Оливуца»?

– Пошла на Камчатку с вашими распоряжениями. Транспорты «Двина», «Иртыш» и «Князь Меншиков» в Де-Кастри ждут прибытия сплава, чтобы везти войска.

– На Камчатку пойдет триста.

– Не могу без гнева вспомнить, ваше превосходительство. Путятин снял все посты на Сахалине! Буссэ исполнил беспрекословно и явился на шхуне в Де-Кастри.

– Николай Васильевич здесь?

– Да. Николай Николаевич! Вы получили мое письмо на устье Уссури? Гольд жив?

– Да, да, но об этом после! Я ведь в вашей власти, и ошибка может быть исправлена. Сейчас не до того. Надо отправлять войска в Камчатку, подкреплять, а не рассеиваться. Пост я не поставил.

После общего сумбурного разговора Муравьев увлек капитана в свою каюту.

– Не гневайтесь на меня, Геннадий Иванович, но я не мог и не должен был оставлять пост, – серьезно добавил Муравьев.

– А на Хунгари?

– Нет!

– Да вы все дело портите, Николай Николаевич! – кажется, пользуясь тем, что они были одни, резко сказал Невельской.

Лицо его вытянулось, заметны костлявые надглазницы. Чувствуется, что утомлен до крайности, ему не до торжества, для него решается вопрос жизни и смерти.

– Идут американцы. Эскадра Перри…

– Успокойтесь, Геннадий Иванович.

– Как мы добивались с вами, чтобы Сахалин занять, сколько вы хлопотали. Я узнал – чуть волосы не вырвал! Что же это, помилуйте, за что? Какое имеет право адмирал? Уничтожить все труды, зачеркнуть. Подло! Где честь у майора Буссэ?

– Видимо, были у адмирала какие-то соображения.

«А невыдержан Невельской, – подумал генерал, – чуть не испортил историческую встречу».

– Но как вы, Геннадий Иванович, могли не снабдить зимовку в Императорской? – раздраженно сказал губернатор. – Ведь это бросает пятно на все наше дело. Эти смерти теперь будут вечным упреком и вам и мне. И так бог знает что говорят про экспедицию в Петербурге.

Невельской стал объяснять.

Муравьев, казалось, был расстроен.

– Кстати, гольд, доставивший ваше письмо на устье Уссури, исполнил все молодецки. Он поразил меня. Это совершенный герой. У вас есть глаз на людей. Он служит у меня на сплаве, и я буду хлопотать о награждении его медалью.

Муравьев сказал, что уже приказал доставить Удогу на свое судно, чтобы гольд повидал капитана, как он просил.

– А теперь отпразднуем встречу, Геннадий Иванович! «Свитские» ждут! И сегодня же соберем военный совет.

Невельскому еще хотелось объяснить очень многое…

На военном совете и до совета в беседе с генералом в присутствии Казакевича и Корсакова – совершенное поражение! Отвергнуты все планы! Отказ полный. Не приняты ни проект занятия южных гаваней, ни план партизанской войны. Категорически отвергнуто предложение – все снять с Камчатки и вести бескровную войну, заставляя врага блокировать берега нового края и давая ему убедиться, что страна наша.

– Окститесь! – сказал Муравьев при Казакевиче и Корсакове. – Вы предлагаете убрать все с Камчатки, когда само плавание по реке Амуру разрешено государем и открыто для снабжения и подкрепления Камчатки. Теперь, когда государь повелел «плыть!», обнаружится, что мы не в силах стоять на Камчатке!

Тысячи доказательств готов был выложить Геннадий Иванович, но все тщетно.

Перед советом Муравьев познакомил Невельского с инженером Мровинским и сказал, что у него планы великолепные по части обороны Камчатки.

– Орудия я отправлю на «Двине», – сказал Муравьев.

На совете все офицеры подтвердили полное согласие с планами Муравьева. Губернатор даже сдерживал «свитских», когда критиковали, и некоторые довольно едко, предложения Невельского.

…Пароход стоит на протоке, ведущей в озеро Кизи. Всюду снуют лодки. Слышно, где-то играет горн. Пароход дал приветственный гудок, подошел и взял баржу на буксир, повел ее в протоку.

Через час генерал со своими ближайшими помощниками – Корсаковым, Казакевичем, Невельским, инженером и адъютантом – съехал на берег для осмотра места. Поднялись на холм.

– Здесь будет батарея! – сказал Муравьев. Он стал давать указания.

Сверху видно, как одна за другой прибывают баржи и пароход вводит их в протоку, ставит в назначенные места.

На другой день Мариинский пост стал неузнаваем. Со всех сторон холма – и на протоке и на реке – стоят суда. На берегу разбит лагерь. С барж солдаты на руках по трапам стаскивают орудия и затягивают их лошадьми на вершину холма. Делается обширная вырубка – человек пятьдесят солдат и казаков валят лес. На холме, на островах забелели рубахи косарей, идет заготовка сена на зиму. Выгружаются конные казаки. С другой баржи с предосторожностями мягко катят бочки с порохом. Рядом сгружают муку.

К Невельскому подошел урядник Пестряков.

– Требуют с меня и того и другого, Геннадий Иванович, а где я возьму, уж сегодня два раза по морде получил от офицеров. Давно этого не бывало!

После двухдневного отдыха отряды пеших забайкальских казаков на лодках переправлены были через озеро Кизи. Конные казаки шли на баржах, которые тянул пароход «Аргунь». Перевалив озеро, войска высадились и на другой день двинулись в Де-Кастри.

– Паря, теперь нас на корабль и на Камчатку! Никогда по морю не плавал, – приговаривал Алексей Бердышов, шагая подле приятеля своего Маркешки. Оба они произведены в унтера и поэтому шагают рядом. А то Маркешке всегда приходилось идти в последнем ряду.

Конные казаки спешились, прорубают дорогу топорами, чтобы можно было провезти артиллерию. Конница остается здесь, а пехота будет отправлена на Камчатку. Зашагали просекой.

– Кто-то тут уж рубил, старался!

Вокруг тайга. На душе у Маркешки спокойно. И люди стали как люди. Начальства больше нет. «А то выдерживали нас, как зверей в клетках». Люди, заглушенные и безмолвные на баржах, теперь ожили. Солдаты поднимаются по склонам сопки. Ноги тонут во мхах. Вокруг теснятся низкие стволы берез и лиственниц. У вершины лес стал редеть, и вдали открылась яркая, серебрившаяся синь. Пахнуло свежестью, и Маркешке показалось, что в душу его повеяло чем-то таким, чего он отродясь не испытывал. Никогда не видал он такого огромного синего простора. За вершинами деревьев поднималась набухшая синяя стена, прямой чертой отсеченная от яркого неба.

– Сине море! – воскликнул Алешка Бердышов.

Солдаты оживились. Они быстро поднимались на перевал и, забывая про усталость, в молчании замирали, всматриваясь в даль. По этому морю предстояло им идти в далекое плавание.

Все новые и новые отряды бегом взбегали на вершину. Слышно было лишь позванивание котелков да тяжелое дыхание. Среди белых берез стеснились красные, запаленные солнцем и изъеденные мошкой лица. Полузакрытые белым тряпьем глаза солдат устремились вдаль, к морю, о котором с детства слышал каждый. Да, это было море. Казалось, оно набухло, поднялось вровень с хребтами. И радостно и страшновато, как подумаешь, что плыть по нему.

– Все же добрались, – заметил стихотворец Пешков.

Через два часа отряд спустился к бухте. Несколько домиков лепилось у горы. Море стало низким и не таким синим. Но теперь видны волны, набегающие на чистый песок, на берегу множество водорослей, как мокрая накошенная трава. Повсюду валяется рыба. Летают чайки и еще какие-то птицы.

Выстроены бревенчатые домики поста. Тут же начали разбивать лагерь. Подошли вьючные кони. Вскоре длинные ряды палаток забелели среди зелени. Запылали костры под артельными котлами. Соком и смолой заблестели на солнце срубленные пеньки. Смола и кровь от разрубленной свежей оленины смешались на пеньках.

По команде сотни людей бросают топоры и лопаты. Отдых. С треском кидаются люди через кустарники и завалы деревьев, прыгая через пеньки, толкая друг друга и подбадривая криком и свистом. Все бегут к морю.

– Вот оно! – Алеша на ходу скинул рубаху, расстегнулся и живо сбросил форму на ракушки и на сухую морскую траву, бултыхнулся в воду. – Соль! – заорал он, оборачивая мокрую голову к товарищам.

Голые тела потоком устремились в море.

– Сибиряки дорвались до моря! – стоя у палаток, говорил чернобровый и краснощекий капитан-лейтенант Арбузов, начальник отряда, назначенного следовать из Де-Кастри на транспорте «Двина» на Камчатку. С ним рядом новый начальник поста Де-Кастри капитан-лейтенант Бачманов.

А уж некоторые отчаянные сорвиголовы далеко от берега. По голубой глади залива, как черные букашки, расползлись головы пловцов. Алексей, размахивая руками, шел вперед. Тело его, истомленное переходом, просило воды. Он любил купаться, но никогда еще не купался с таким удовольствием. Вода была невиданная, прозрачная, свежая, какая-то чудо зеленая, теплая, но без мути и желти, сама держала Алешку, и плыть по ней легко. Руки так и несли его в голубую даль.

– Дай нырну! – кричит Пешков. Казак исчез. Когда он появился, то долго фыркал.

– Ну как?

– Диво! На дне зелень, как капуста, и сено какое-то черное, вода зеленая, но видно хорошо.

Бачманов стоял на берегу и радовался. Эти сибиряки на широких и быстрых своих реках подготовлены хорошо, могут стать моряками. Заиграл горн. Солдаты стали выходить и одеваться. А уж обед поспел. После обеда Маркешка подошел к Арбузову. Он объяснил офицеру, что желал бы, чтобы его зачислили в артиллерию.

– Ты мал ростом и слаб. Для артиллерии не годен.

– Зато у меня глаз, и я расчет могу делать.

– Ты служил раньше в артиллерии?

– Нет.

– Откуда же знаешь?

– А я присмотрелся к орудиям на Мариинском посту. Когда на пробу стреляли, я все понял. Я оружейник, делаю ружья сам и стреляю без промаха. Я и на баржах все к пушкам приглядывался.

– Пока рано говорить об этом, а придем на Камчатку, там обратишься ко мне.

На другой день погода отличная. Отряды погрузились на «Двину». На берегу идут работы – возводятся казармы и рубится просека. По всей бухте – суда. Их стройные мачты оживляют вид когда-то пустынных просторов великолепной бухты. Тут «Иртыш», «Двина», «Князь Меншиков», «Восток».

День ясный; видно, как от скал по воде в даль моря уходят потоки белых искр. Из северной бухты показался вельбот.

С интересом ожидал Воин Андреевич Римский-Корсаков прибытия генерал-губернатора. Тут же начальник поста Бачманов, офицеры, Буссэ, капитаны судов, в их числе Николай Чихачев, ныне командующий «Иртышом».

«Большую отвагу надо было иметь Муравьеву, чтобы спуститься с войском по неизведанной реке, – думает Воин Андреевич. – Счастлив Геннадий Иванович, что служит с такой великой личностью!»

Из вельбота легко выпрыгнул человек средних лет, крепкого сложения. Лицо его с первого взгляда Римскому-Корсакову не понравилось, и это его насторожило. Муравьев принял рапорт Бачманова и ласково поздоровался со всеми.

– Рад, Николай Матвеевич, видеть вас! – сказал он Чихачеву. – Вот где свиделись! Помните, как вы не хотели покидать экспедицию? А? Хорошо было у нас на даче, за Ангарой? Кто же был прав? Вы все поручения прекрасно исполнили. Я представляю вас к награде.

С Буссэ он поздоровался спокойно, как со своим.

Подошла вторая шлюпка. Из нее вылезли Невельской и Свербеев. Невельской с ненавистью посмотрел на Буссэ: «Сытая морда… Не моему уряднику надо ее бить…»

Все пошли в домик начальника поста.

…После совещания с губернатором остались Свербеев и Буссэ. Невельской уехал с Римским на шхуну и пожаловался, что все идет не так, как надо. На шхуне готовили каюты для генерала и его спутников.

Римский-Корсаков не совсем понимал, чем так расстроен Геннадий Иванович. В одном он совершенно согласен с Невельским – в том, что гаваням на южном побережье принадлежит будущее.

– Мы пособим вам, Геннадий Иванович, – сказал он. – Я буду говорить в пути генералу и доктора Вейриха подговорю. Мы сделаем все возможное.

Вечером Муравьев прибыл на «Двину». Триста забайкальцев, идущих на Камчатку, погрузились с утра. Заканчивалась погрузка орудий. Муравьев держал перед солдатами речь. Он благословил их, поцеловал правофлангового, обнял Арбузова, Мровинского, Гаврилова и капитана.

Утром шхуна была под парами. Генерал брал с собой Сычевского. Штаб оставался в Мариинске до распоряжения. Буссэ среди штабных чувствовал себя как рыба в воде. Невельского все хвалили, что открыл и занял вовремя Де-Кастри, но его плечи ссутулены и вид расстроенный.

– Тут настоящий порт. И эта картина – столько судов стоит! Я еще не видел устья Амура, но нахожу ваши действия отличными! Благодарю вас! – сказал генерал.

Вот и прощальный гудок. А Невельской стоит на берегу и думает, что делать, как теперь быть.

Чумбока подходит к нему.

– Едем, капитан?

– Да… – встрепенулся Геннадий Иванович.

В тот же день Невельской со своим неизменным спутником Чумбокой плыл по озеру Кизи. Затемно он был в Мариинском посту. Урядник встречал его. Вид у Пестрякова мрачный.

«Что-нибудь случилось?» – подумал Невельской и спросил тревожно:

– Есть почта?

– Письмо вам из Петровского, Геннадий Иванович.

Невельской быстро взял пакет, разорвал и прочел письмо при свете фонаря. Жена извещала, что старшая дочь после нескольких тяжелых приступов умерла.

– Я немедленно еду в Петровское, – сказал Невельской. – Чумбока, – обратился он к гольду, – у меня дочь умерла.

– Я поеду с тобой, капитан, – сказал Чумбока.

Глава тринадцатая. На Камчатке

– А Завойко должен сражаться и принять удар на себя. Только с чем я должен сражаться? Со старыми шестифунтовыми пушками, что привезены из старинного порта Охотска? Да еще есть у меня два бомбических орудия! Вот и вся наша артиллерия! Вот что есть Камчатский порт, о котором так заботится три года Муравьев! Вот с чем мы встречаем врага! Нет, это не забота, Юленька, а насмешка! И стыдно мне не за себя.

Так с яростью, досадой и возмущением говорил Завойко своей жене, вернувшись после военного совета, в котором состояли командиры двух мелких судов Камчатской флотилии, полицмейстер, офицеры и чиновники и который созван был по случаю получения писем от русского консула из Сан-Франциско и от гавайского короля Камехамехи. В этих письмах, доставленных американским китобоем, сообщалось о разрыве России с Англией и Францией. А из Петербурга и от Муравьева не было ничего. Нет никаких кораблей. Завойко решил, что надо действовать, не дожидаясь официальных бумаг, которые по случаю штормов могли прийти бог знает когда.

Король Гавайских островов сообщал о том, какие английские и французские корабли уже находятся в Тихом океане.

– Если бы у нас были силы, то мы, верно, воспользовались бы этими сведениями. Король потому и пишет мне так дружески, – с удовольствием сказал Завойко, на миг забывая свою досаду, – что сам ненавидит англичан и французов и желает, чтобы я уничтожил их флот, который гнетет каждого человека на свете. Но король не знает, что я как прикованный цепями к Авачинскому вулкану и над моей головой вот-вот посыплется пепел, и полетят раскаленные камни, и польется лава, Юленька, а у меня руки скованы и положение хуже, чем у мифического героя. Король думает, что Россия велика и богата и что, может быть, со временем я помогу ему, как он мне ныне! Король обманывается жестоко, и он не знает, что у нас прорех гораздо больше, чем думают наши враги. Но враги не знают одного – на что способен русский человек, когда его заденут за живое и когда он пожелает отстоять свою честь и гордость. И я переверну всю Камчатку, но, ей-богу, не отступлю перед врагом…

Сегодня я видел, как у моих чиновников забегали глаза, когда я объявил, что мы будем обороняться и если потребуется, то все умрем. Я знаю их! Никто из них не хочет умирать за Камчатку. Гоголь прав, они бестии и канальи, как и те купцы! Они приехали из Петербурга, чтобы ухватить на Камчатке лишние чины и пенсион за то, что несколько лет проживут без балов. Я сказал ясно, что теперь всем придется забыть свою корысть и каждый должен сражаться насмерть, хотя им того не хочется и не затем ехали они из Петербурга на Камчатку. Верно, Юленька, ты знаешь, про кого я говорю. Здешние же, камчатские, напротив, рады случаю отличиться, хотя и не верят, что их Камчатку кто-то может поколебать, кроме вулкана. Нет, они тоже заблуждаются и не знают, что у Камчатки есть друзья, но есть и враги страшнее вулканов. Вулканы не могли за сотни лет искоренить жизнь, и того не могут и враги! Только мы сами сможем это сделать своими бумагами и глупостями. Все это так обидно, что я предпочитаю молчать. Дай мне ужинать, я так проголодался… Где канал для окружения англичан? Где все эти планы, которые составлял Муравьев, лазая в сорок девятом году по Никольской сопке? Прошло пять лет, а что сделано? И жаль, что на всей Камчатке у меня нет своих людей и только твой двоюродный брат Дмитрий Петрович Максутов служит на «Оливуце». Но и того я не взял к себе. Нет, служить надо так, чтобы собрать всех своих, и хорошо, что на «Авроре» придет Коля Фесун, и тогда я смогу написать сестре, что сердечно рад родственнику.

– Но что все-таки решили? – серьезно и озабоченно спросила Юлия Егоровна, когда служанка, пожилая Харитина, русская молоканка с Украины, которую тут называли хохлушкой, принесла галушки в сметане и варенец.

Завойко снял и отдал ей мундир, повязался салфеткой и уселся за свои любимые кушанья.

– Что я сделал для Камчатки, не забудется никогда! – не слушая жены, продолжал он. – Кто до меня подумал, что можно завезти триста коров на Камчатку? Если бы даже вся половина этих коров передохла при перевозке, и то бы никто не удивился и не упрекнул меня! Даже Камехамеха взволнован таким обстоятельством. Дядюшка Фердинанд Петрович в изгнании производит на заводе эстляндский спирт и требует, чтобы я торговал им на Камчатке. Я ему не отказывал, хотя душа моя не лежит к тому, чтобы спаивать народ. Но я дядюшке доказал, что могу дать людям не водку, а молоко и вот эти галушки со сметаной, которых на Камчатке не знали.

Юлия Егоровна терпеливо слушала своего мужа. На этого практичного и на редкость работоспособного человека иногда находили припадки разговорчивости и хвастливости. Может быть, потому, что его никогда, никто в жизни не хвалил. Он много лет прожил в далекой глуши, безропотно трудясь и постоянно вывертываясь из разных неприятностей. С него лишь требовали, зная, что он все вытерпит.

Лишь она, понимая, каково ему приходится, добрым и ласковым взором выражала свою признательность, и то изредка. Похвалы мужу были не в ее характере. И вот он, как видно, сам восполнял то, чего не давали ему окружающие. Иногда он начинал жаловаться на свою жизнь, бранить Петербург, иркутского губернатора, становился груб и резок. Он в речах был так же неукротим, как и в делах. Припадки разговорчивости за столом иногда заканчивались бранью по адресу родственников жены и всех баронов вообще. В таких случаях от его резкого языка доставалось и самой, но она выслушивала его с неизменным спокойствием.

– Харитина! – крикнул Завойко.

Аппетит у него был превосходный. Он потребовал еще тарелку галушек.

– Не много ли на ночь? – спросила Юлия Егоровна.

– Я не могу больше терпеть и волноваться, – ответил ей муж, – а еда успокаивает меня. Мы не так тощи, как те англичане, что худобой хотят превзойти все народы. А попробуй им, Юленька, задать на ночь по нескольку тарелок полтавских галушек, так они к утру передохнут, как воробьи в Николаеве, когда вдруг ударил мороз. Они не знают, что не в нашей натуре скупиться, чтобы прокормить себя и детей. А вот когда дойдет до драки, то посмотрим, кто кого победит. Ест, Юленька, тот, у кого есть аппетит, а значит, у кого потребность!

О военном совете он все еще ничего не говорил по какому-то странному упрямству. Потом вдруг стал бурно рассказывать о том, что произошло, изображать всех участников военного совета в лицах, как хороший актер. Представил страх и глупость одних и напыщенность других.

– Да, Юленька, теперь мне надо нести крест за всех. Так завтра я велел собрать перед церковью народ и при попах объявлю все и сравню нашу долю с той, что выпала в смутное время нижегородцам, и покажу, что нам гораздо труднее, но мы не смеем нигде об этом говорить, кроме как у себя на Камчатке.

– Но что же теперь будет с нашей фермой? – спросила Юлия Егоровна, когда он немного успокоился и принялся за варенец.

– А наших с тобой коров, Юленька, лучше съесть самим, чем отдать англичанам.

Из коров, привезенных на Камчатку, супруги Завойко отобрали двадцать голов и устроили собственную молочную ферму. Юлия Егоровна с любовью ухаживала за животными. Она стала на Камчатке первой предпринимательницей, стараясь подать пример всем, как надо жить. Муж всегда твердил, что на Камчатке прекрасные травы и что тут следует разводить скот, а также кабанчиков, чтобы народ не ел одну рыбу. В позапрошлом году еще не прибыли транспорты с коровами, а уж солдаты косили траву и свозили сено на лодках и волокушах в Петропавловск. По всем камчатским селениям посланы были чиновники или нарочные с приказанием заготовлять сено и строить хлева для скотины. Чиновники определяли, кому из жителей даны будут коровы. Когда прибыли суда со скотом, большая часть коров была оставлена в Петропавловске, остальные распределены по близлежащим селениям.

Теперь многочисленная семья Юлии Егоровны была с молоком, маслом, сметаной, творогом, самыми лучшими, каких, верно, не было нигде на берегах океана. В нынешнем году на губернаторском столе появилась превосходная телятина вдобавок к той кабанине, что шла к столу с нового свинарника.

Завойко меньше всего стеснялся, что его и жену могут упрекнуть в том, что они извлекают выгоды из своего предприятия. Он говорил, что делает все возможное, чтобы накормить вечно голодную Камчатку. Он гордился тем, что его жена стала первым камчатским животноводом, и посылал ей в помощь солдат. Впрочем, он и сам иногда трудился на ферме как простой плотник и скотник.

За полтора года Юлия Егоровна превратила ферму в цветущее предприятие, дающее большой доход. Ей нужны были средства. На жалованье мужа жили три семьи: своя на Камчатке, семья покойного отца Юлии в Питере, которую никак не могли взять на себя ни Врангели, ни Юлин старший брат Гилюля, и третья семья – осиротевшая после смерти одного из братьев Василия Степановича на Украине. Всем надо было помочь, все рассчитывали на камчатского губернатора и хотели получать от него больше.

Ферма расположена на речке, среди цветущей долины, у подножия вулкана, в пятнадцати верстах от Петропавловска. Скот там охраняется от зверей. Он надежно укрыт и на случай прихода врагов. Василий Степанович по этому поводу говорит, что еще ни один англичанин не отходил в Сибири дальше чем на полверсты от своей лодки или корабля.

Часть коров у Юлии Егоровны оставлена в Петропавловске. Молоко, масло, творог, сыр продавались петропавловским чиновникам, которые, по выражению Завойко, не так воспитаны, чтобы ради своих детей научиться ходить за коровой. Кроме того, продукты сбывались на заходившие в порт торговые и китобойные суда иностранцев. Круглый год потребителями продуктов обеих ферм оставались американские купцы, постоянно жившие в Петропавловске. Домик и склады их построены на высоком месте на берегу бухты.