Дневники

Эту запись Оруэлл развил в «Дороге на Уиган-Пирс»:

Поезд вез меня по чудовищному ландшафту терриконов, труб, груд железного лома, грязных каналов шлаковой грязи, исчерченной следами деревянных башмаков. Был март, но погода страшно холодная и повсюду кучи почернелого снега. Медленно катясь по окраине города, мы миновали ряд за рядом маленьких убогих домов, выстроившихся перпендикулярно к полотну. Позади одного дома молодая женщина, стоя на коленях, прочищала палкой засорившуюся свинцовую сливную трубу от раковины в доме. Я успел ее разглядеть: фартук из дерюги, грубые деревянные башмаки, красные от холода руки. Она посмотрела на поезд, и я был так близко, что чуть ли не встретился с ней взглядом. У нее было круглое бледное лицо, обычное усталое лицо женщины из трущоб, в двадцать пять лет выглядящей на сорок из-за выкидышей и беспросветного труда, и за ту секунду, что оно мелькнуло передо мной, я успел разглядеть выражение такой безысходности, какой мне еще не случалось видеть. И мне пришло в голову, что мы ошибаемся, говоря: «Для них это не то же самое, что было бы для нас», – что люди, выросшие в трущобах, не представляют себе ничего иного, чем трущобы. То, что я увидел в ее лице, не было бессловесным страданием животного. Она сознавала, что с ней происходит, понимала не хуже меня, как ужасен ее удел – стоять на коленях в лютый холод на осклизлых камнях трущобного двора и тыкать палкой в вонючий сток.

Но вскоре поезд вырвался на открытую местность и ощущение было такое странное, почти фантастическое, как будто ты вдруг очутился в парке{29}.

Меняю жилье, потому что миссис Х. с непонятной болезнью положили в больницу. Мне подыскали жилье на Дарлингтон-роуд, 22, над лавкой, торгующей требухой; там берут жильцов{30}. Муж – бывший шахтер (58 лет), жена – сердечница, лежит на диване в кухне. Атмосфера в доме почти такая же, как у Х., но дом заметно грязнее и с сильными запахами. Несколько жильцов. Старик, бывший шахтер лет семидесяти пяти, пенсия по старости плюс полкроны в неделю от района (итого 12 ш. 6 п). Еще один, по рассказам, из чистой публики, но «скатился по социальной лестнице», более или менее прикован к постели. Бывший шахтер-ирландец, которому сломал лопатку и несколько ребер обрушившийся камень, живет на пенсию по инвалидности, около 25 ш. в неделю. Тоже из чистой публики – начинал клерком, но «спустился в забой», потому что был крупным и сильным и под землей мог зарабатывать больше (это было до войны). Еще газетные агенты – два из «Джона Булля»{31}, явно траченные молью, лет 40 и 50, и один молодой, четыре года проработавший в каучуковой компании в Калькутте. В этом парне не совсем могу разобраться. Когда говорит с другими, пускает в ход ланкаширский выговор (он из здешних мест), а со мной разговаривает обыкновенно, как образованный человек. В семье, помимо самих Форрестов, толстый сын – он где-то работает и живет неподалеку, – его жена Мэгги, целый день работает в лавке, двое их детей и еще Энни, невеста другого сына, который в Лондоне. И наконец, дочь в Канаде. Мэгги и Энни делают практически всю работу по дому и в лавке. Энни очень худая, переутомленная (работает еще и в женском ателье), явно несчастлива. Чувствую, что женитьба – дело отнюдь не решенное; тем не менее миссис Ф. обращается с Энни как с невесткой, и Энни стонет от ее тиранства. Комнат в доме, не считая лавки, 5 или 6 и ванная, совмещенная с уборной. Спят здесь девять человек. В моей комнате трое, кроме меня.

Поражаюсь здешней расточительности рабочего класса в отношении еды – кажется, большей даже, чем на юге. Как-то утром мылся в судомойне и составил опись заготовленной еды. Кусок бекона, фунтов 5. Голяшка говяжья, фунта 2. Фунта полтора печенки (все это еще не приготовлено). Развалина колоссального мясного пирога (миссис Ф. печет пирог в эмалированном тазу для мытья. То же и с пудингами). Блюдо с 15 или 20 яйцами. Пирожки. Фруктовый пай и торт (со смородиной). Обломки прошлых пирогов. Буханки: 6 больших и 12 маленьких (видел, как миссис Ф. пекла их прошлым вечером). Куски масла, томаты, открытые банки консервированного молока. Еще какая-то еда грелась в духовке на кухне. Все, кроме хлеба, оставляется ненакрытым, на полках грязь. Еда по большей части мучная. Типичное меню у Ф. Завтрак (около 8 утра): яичница из двух яиц и бекон, хлеб (без масла), чай. Обед (около 12.30): громадная тарелка тушеной говядины, пельмени, вареный картофель (порция раза в три больше, чем в «Лайонсе»{32}) и большая порция рисового пудинга или пудинга на сале. Чай (около пяти): холодное мясо, хлеб, масло, пирожные и чай. Ужин (около 11 вечера): рыба с картошкой фри, хлеб, масло, чай.

16.2.36

Большое волнение: чета, которая жила здесь месяц в период Рождества, арестована (в Престоне) как фальшивомонетчики, и предполагается, что они делали фальшивые монеты, когда находились здесь. Полицейский инспектор пробыл здесь час, задавал вопросы. Миссис Ф. говорит, что заглядывала в их комнату, когда их не было, и нашла под матрасом кусок чего-то вроде припоя и маленькие сосуды вроде рюмок для яиц, только побольше. Миссис Ф. немедленно соглашалась со всеми соображениями инспектора, а когда он обыскивал комнату наверху, я тоже высказал два предположения, и с ними она тоже согласилась. Я видел, что она уверилась в их виновности, когда узнала, что они не женаты. Инспектор записал ее показания, и тут выяснилось, что она не умеет читать и писать (может только расписаться); муж читать кое-как может.

Кровать одного из агентов притиснута к изножью моей кровати. Не могу вытянуть ноги – если вытяну, они упрутся ему в крестец. Я давно не спал на полотняном белье. Даже у Мидов было саржевое. После того как я выехал из Лондона, их дом был единственным, где не пахло.

17.2.36

Газетные агенты довольно жалкие. Работа, конечно, тяжелейшая. Я представляю себе так, что «Джон Булль» нанимает людей, которые бьются изо всех сил, кое-как крутятся какое-то время, потом увольняет их, берет новых и т. д. Полагаю, они зарабатывают в неделю 2–3 фунта. Оба семейные, один из них – дед. Они так стеснены в деньгах, что не могут платить за пансион, платят сколько-то за комнату; у них буфетик в кухне, достают оттуда хлеб, пакетики маргарина и пр. и стыдливо сами себе готовят. На день им назначают обойти столько-то домов, они стучат в каждую дверь и оформляют заказы. Сейчас проворачивают какую-то аферу от «Джона Булля»: ты получаешь «бесплатно» чайный сервиз, если пошлешь талоны на два шиллинга и двадцать четыре купона. Поев, садятся заполнять бланки на завтра; старший в конце концов засыпает в кресле и начинает громко храпеть.

Но поражаюсь их знанию условий жизни рабочего класса. Могут все рассказать о жилищных условиях, квартирной плате, о ставках, состоянии торговли и пр. в каждом городе Северной Англии.

18.2.36

Ранним утром фабричные работницы топают деревянными подошвами по булыжным улицам с устрашающим звуком, как войско, устремившееся в бой. Кажется, это характерный звук Ланкашира. И характерный отпечаток в грязи – след железной подковы, как половины коровьего копыта. Деревянные башмаки очень дешевы. Стоят около пяти шиллингов пара и носятся годами, только подковы приходится менять, а их цена – несколько пенсов.

Как везде и всегда, типичная для этой местности одежда считается плебейской. Почтенная, но очень угнетенная женщина, которую я посетил со сборщиками пожертвований для N. U. W. M., сказала:

– Я всегда содержала себя прилично. Никогда не носила платок на голове – не показываться же людям в таком виде. Но что толку. Под Рождество нас совсем прижало, думаю: пойду-ка к благотворителям (какая-то благотворительная организация дает коробки с едой). Пришла, а этот в церкви говорит мне: «Тебе, – говорит, – благотворительность не нужна. У многих дела похуже. Сколько людей живут на одном хлебе и повидле», – говорит. «А почем вы знаете, на чем мы живем?» – говорю. «Не так уж бедно вы живете, если так хорошо одеты», – это про то, что на мне шляпа. Никакой мне помощи не дали. Пошла бы я в платке – дали бы. Вот что получаешь, когда содержишь себя прилично.

В этот день, 18 февраля, Оруэлл ответил на первое письмо от «Виктор Голланц лимитед» с просьбой внести еще изменения в «Да здравствует фикус!» ввиду опасений мистера Рубинстайна насчет клеветы и диффамации. Оруэлла все больше огорчали эти просьбы. Некоторые, должно быть, казались особенно мелочными после того, как он целый день, согнувшись, ходил по шахте и наблюдал, в каких условиях трудятся горняки. 24 февраля он написал своему агенту Леонарду Муру: «Досадую я на то, что они не потребовали этих изменений раньше. Книгу, как обычно, просмотрел юрист и одобрил… Я бы полностью переписал первую главу и внес изменения в несколько других. Но они попросили изменений, когда книга уже была в наборе, и попросили сохранить число знаков при изменениях, что невозможно сделать, не испортив целых абзацев, а в одном случае – целой главы». (До компьютерного набора выравнивание строк из гарта было трудоемким, кропотливым делом; отсюда требование заменить одни слова другими с таким же количеством знаков.)

19.2.36

Когда отвал оседает – а это происходит неизбежно, – остается горбатая поверхность, которая становится еще ухабистее во время забастовок, когда шахтеры роют ее в поисках кусков угля. Одна площадка для детских игр похожа на внезапно замерзшее бурное море. Здесь ее именуют «детским матрасом». Почва на них серая от шлака, и растет здесь какая-то бурая, гадкого вида трава.

Сегодня вечером на собрании N. U. W. M. для сбора средств в Фонд защиты Тельмана{33}. Вход и угощение (чашка чая и мясной пирог) – 6 п. Человек 200, преимущественно женщины, большей частью члены кооперативного общества, предоставившего одно из помещений. Многие, полагаю, живут прямо или косвенно на пособия. Позади несколько пожилых шахтеров благожелательно взирают на собрание. Много очень молодых девушек. Некоторые танцуют под концертину (многие девушки признавались, что не умеют танцевать, – меня это огорчило); довольно мучительное пение. Думаю, эти люди вполне представительный подбор более революционного элемента в Уигане. Если так – помоги нам, Господи. Точно такие же овечки – глазеющие девушки, бесформенные женщины средних лет, каких видишь повсюду. Бурливости не осталось в Англии. Но – одна хорошая песня, пела старуха, думаю кокни, которая получает пенсию по старости и подрабатывает пением в пабах. Припев:

С нами это не пройдет,Не пройдет это с нами;Где-то, может, и пройдет,Только никак не с нами{34}.20.2.36

Сегодня днем с Падди Грейди смотрел, как безработные шахтеры обрабатывают «поезд с грязью» – добывают уголь на платформах с породой. Поразительное зрелище. Мы пошли обычным страшным маршрутом вдоль запасных путей к отвалам и по дороге встречали мужчин и женщин с мешками украденного угля на велосипедах. Хотелось бы знать, откуда у них эти велосипеды – может быть, собраны из случайных деталей, найденных на свалках. Ни на одном не было крыльев, у очень немногих – седла, а некоторые даже без шин. Когда мы подошли к отвалу, где поезда выгружают пустую породу, там человек пятьдесят копались в земле, и они направили нас дальше вдоль полотна, где люди влезают на платформы. Там было не меньше ста человек, в том числе несколько мальчиков; ждали поезда, каждый с мешком и кайлом у пояса. Наконец из-за поворота показался поезд, он идет со скоростью миль двадцать в час, мужчины бросаются к нему, хватаются за буфера, кто за что, и взбираются на платформы. Похоже, платформа считается собственностью тех, кому удалось вскочить на нее на ходу. Поезд въезжает на отвал, паровоз отцепляется и возвращается за новыми платформами. Снова такая же гонка, так же влезают люди на платформы, нескольким не удается влезть. Как только паровоз отцепился, мужчины наверху начинают сбрасывать грунт своим женщинам и другим помощникам внизу, а они быстро сортируют породу и складывают уголь (его довольно много, но мелкий, размером с яйцо) в мешок. Ниже по склону стояли люди, которым не удалось вскочить ни на первый, ни на второй поезд, они подбирали мелкие кусочки угля, скатившиеся сверху. Когда вскакиваешь на платформу, ты, конечно, не знаешь, хорошая она или нет, – это дело случая. Некоторые платформы нагружены грунтом с пола выработок, в нем довольно много угля, а другие – одной лишь сланцевой глиной. Но, кажется (об этом я прежде не слышал), в сланцевой глине, по крайней мере из некоторых шахт, попадается горючий минерал, называемый кеннельским углем, довольно хорошим топливом. Коммерческой ценности он не представляет, потому что с ним трудно работать и он слишком быстро сгорает. Но для домашних нужд вполне годится. Те, кто попал на платформу со сланцевой глиной, выбирали из нее кеннельский уголь: он похож на нее, только чуть темнее и колется слоями, как сланец. Я наблюдал за работой, пока люди не разгрузили платформы почти до конца. Платформ было 20, и трудились там больше ста человек. Каждый, насколько я мог судить, набрал фунтов по пятьдесят угля или «кеннеля». Такое иногда происходит не по одному разу в день, если приходят несколько поездов с грунтом, так что, по-видимому, каждый день уносят по несколько тонн топлива.

Экономика и этика этого дела представляют определенный интерес. Во-первых, выбирать там уголь – незаконно и, формально говоря, ты нарушаешь закон, даже если просто влез на платформу. Бывает, за это привлекают к ответственности: например, сегодня в утреннем «Экзаминере» сообщение, что 3 человека были за это оштрафованы. Но людей это не останавливает, и один из оштрафованных сегодня там был. С другой стороны, компания не намерена выбирать уголь из отвалов – такая сортировка не окупится. Так что если этот уголь не украдут, он просто пропадет. Кроме того, компания при этом экономит деньги на разгрузке платформ: к тому времени, когда люди закончат выбирать уголь, платформы будут пусты. Поэтому на такие налеты смотрят сквозь пальцы (я заметил, что машинист не обращал внимания на людей, влезавших на платформы). А преследуется это периодически из-за того, что, по рассказам, часты несчастные случаи. Совсем недавно человек попал под колеса и ему отрезало обе ноги. Учитывая, с какой скоростью идет поезд, можно только удивляться, что такие несчастья не происходят чаще.

Самое любопытное транспортное средство для перевозки угля, какое я видел, было сделано из упаковочного ящика и двух скалок вместо колес.

Часть украденного угля, по рассказам, продается в городе по 1 ш. 6 п. за мешок.

21.2.36

Грязь в этом доме начинает действовать мне на нервы. Здесь ничего не чистят и не вытирают пыль, в комнатах не убирают до пяти часов вечера, скатерть на столе в кухне никогда не меняют. За ужином видишь крошки, оставшиеся от завтрака. Самое противное – миссис Ф. все время лежит на диване в кухне. У нее отвратительная привычка отрывать полоски от газеты, вытирать ими рот и затем бросать их на пол. Сегодня утром во время завтрака под столом ночной горшок с содержимым. Еда тоже отвратительная. Дают маленькие, за два пенса, готовые пироги с говядиной и почками. Слышал жуткие рассказы о погребах, где хранится требуха, кишащая черными жуками. По-видимому, продукты поставляют через большие интервалы. Миссис Ф. датирует события этими поставками. «Дайте сообразить. Мне с тех пор три раза привозили заморозку (замороженную требуху)» и т. п. Насколько могу судить, «заморозку» привозят раз в две недели. И очень утомительно лежать, когда не можешь ночью вытянуть ноги.

24.2.36

Вчера спустился в шахту Криппена с Джерри Кеннаном{35}, его другом, тоже электриком, двумя маленькими сыновьями последнего, еще двумя электриками и инженером, который водил нас по шахте. Глубина ствола 300 ярдов. Спустились в 10:30, поднялись в 1:30, прошли, по словам инженера, около двух миль.

Когда клеть идет вниз, к горлу на секунду подкатывает, а потом закладывает уши. На середине пути клеть набирает огромную скорость (говорят, что в некоторых глубоких шахтах доходит до шестидесяти миль в час и больше), потом замедляется так резко, что кажется, она снова пошла вверх. Клети маленькие – футов 8 длиной, 3½ – в ширину и высотой 6 футов. Должны вмещать 10 человек или (я думаю) тонны полторы угля. Нас было шестеро взрослых и двое мальчиков, но поместились с трудом; важно стоять лицом в направлении движения, а выход с обратной стороны.

Внизу оказалось светлее, чем я ожидал: кроме ламп, которые были у каждого из нас, в квершлагах постоянные электрические лампы. Но чего я еще меньше ожидал – это низкие потолки. Я смутно представлял себе нечто вроде туннелей метро, но на самом деле там очень мало мест, где ты можешь выпрямиться. Высота потолка обычно 4 фута или 4 фута с половиной, иногда гораздо меньше, и то и дело встречается балка толще других, так что надо сгибаться под ней в три погибели. Местами стены ровные, почти как каменные стенки в Дербишире, – пласты сланцевой глины. Крепежные стойки почти все деревянные, тонкие бревна лиственницы нужной длины (увидев, сколько их, я понял, почему люди, закладывая плантации, почти всегда сажают лиственницу). Балка просто кладется на стойки, стойки опираются на деревянные лафеты вот так:

и никак не фиксируются. Опорные лафеты постепенно погружаются в землю – «пол поднимается», говорят шахтеры, но вес кровли сам придает устойчивость конструкции. Между прочим, стальные балки, заменяющие дерево, прогнулись – и это дает представление о тяжести кровли. Под ногами толстый слой каменной пыли и рельсы для вагонеток, ширина колеи примерно два с половиной фута. Если колея идет под гору, шахтеры часто съезжают по ней в деревянных башмаках: углубление в подошве более или менее соответствует рельсу.

После нескольких сотен ярдов ходьбы согнувшись ощутил сильнейшую боль в бедрах. И хруст в шее оттого, что, согнувшись, вынужден смотреть вверх, чтобы не стукнуться головой о балку, но боль в ногах сильнее. Чем ближе к забою, тем потолок ниже. Один раз должны были ползти по временному тоннелю без крепи, похожему на увеличенную крысиную нору, а в одном месте ночью обрушилась кровля – наверное, 3 или 4[15] тонны камня. Он перегородил дорогу, остался только тесный лаз под потолком, и пришлось ползти, да так, чтобы не задеть балки. В конце концов мне пришлось остановиться на минуту, чтобы дать отдых коленям, а еще через сотню-другую ярдов мы добрались до забоя. Он был маленький, работали всего двое с инструментом, похожим на увеличенный электрический молоток{36}, которым пользуются при ремонте улиц. Рядом стояло динамо (или как оно там называется), подающее по кабелям энергию этому и другим механизмам. Отбойные молотки сравнительно маленькие, но весят 50 фунтов, и носят их на плече; бурами сверлят отверстия для взрывчатки. Шахтерские инструменты надеты на проволочное кольцо наподобие связки ключей – это делается, чтобы они не терялись.

Мы прошли еще несколько сотен ярдов до одного из главных забоев. В это время там не работали, но к забою ярдах в двухстах пятидесяти дальше шла новая смена. Здесь была большая машина, которую обслуживала бригада из пяти человек. У машины вращающийся диск с зубьями дюйма два длиной, посаженными под разными углами. В принципе, она похожа на сильно утолщенную циркулярную пилу, только зубья расставлены гораздо шире, и работает она в горизонтальном положении, а не вертикальном. Бригада передвигает ее в забое, ее передняя часть может заворачиваться в любом направлении, и машинист подводит ее к груди забоя. Двое лопатами грузят уголь на резиновую ленту транспортера, который везет его к вагонеткам в штреке, и паровой погрузчик грузит их в клети. Я не представлял себе, что операторы врубовой машины работают в пространстве меньше ярда высотой. Когда мы подползли к груди забоя, там в лучшем случае можно было стоять на коленях, и то согнувшись. Думаю, бо́льшую часть времени людям приходится работать лежа на животе. Жара тоже ужасная – градусов под сорок, насколько могу судить. Машина вгрызается в пласт, проделывает полукруглую выемку, ее периодически продвигают вперед и ставят подпорки. Я изумлялся тому, как эту громадную машину – плоскую, конечно, но в 6 или 8 футов длиной, весящую несколько тонн и снабженную полозьями, а не колесами, – могли переправить сюда по тоннелям длиной в милю или около того. Даже продвигать ее в пласт – чудовищный труд, учитывая, что делают это практически лежа. В забое мы увидели мышей, их, говорят, здесь множество. Больше всего, по рассказам, в шахтах, где есть или были лошади. Не понимаю, как они вообще могли очутиться в шахтах: якобы мышь (благодаря тому, что поверхность тела у нее велика по отношению к весу) может упасть с любой высоты и не разбиться.

На обратном пути я настолько устал, что едва мог двигаться, каждые пятьдесят шагов останавливался передохнуть. Под каждой балкой приходилось нагибаться, потом распрямляться – мучительные усилия, и неслыханное облегчение – выпрямиться во весь рост, когда в кровле выемка. Иногда, встав на колени, не мог подняться: ноги отказывали. Еще хуже, что ниже всего кровля на уклонах, и приходится идти не только согнувшись, но еще и боком. Мы были изрядно угнетены – все, кроме водившего нас инженера, привычного ко всему, и двух мальчиков, которым не нужно было нагибаться. Хуже всего досталось мне – как самому высокому. Хотелось бы знать, есть ли среди шахтеров люди моего роста и, если есть, страдают ли они от этого. Шахтеры, которых мы встречали внизу, двигались необычайно живо, бегали между подпорок на четвереньках, по-собачьи.

Поднявшись наконец на поверхность, мы смыли самую заметную грязь и выпили пива. Я пошел домой, пообедал и долго отмокал в горячей ванне. Меня поразило количество приставшей грязи и то, как трудно ее отмыть. Она въелась в каждый дюйм моего тела, несмотря на комбинезон и всю одежду под ним.

Ванны есть у немногих шахтеров, чаще это лохань с водой перед очагом в кухне. Скажу, что соблюдать чистоту, не имея в доме нормальной ванны, невозможно.

В помещении, где мы переодевались, было несколько клеток с канарейками. Этого требует закон – для проверки воздуха, предотвращения взрывов. Их спускают в шахту, и, если они не падают в обморок, воздух безопасен.

Лампы Дэви светят довольно хорошо. Пламя в них отделено от окружающей атмосферы мелкой сеткой. Оно не может пройти наружу, если сетка достаточно мелкая. Необходимый для горения воздух она пропускает внутрь, а огонь наружу не пропускает, что позволяет избежать взрыва опасного газа в воздухе. Полностью заправленная лампа горит 8–12 часов. Лампа заперта, так что если она погасла в шахте, зажечь ее снова нельзя. Шахтеров перед спуском обыскивают, чтобы не брали вниз спички.

27.2.36

В среду (25-го) отправился в Ливерпуль повидаться с Дайнерами{37} и Гарреттом{38}. Должен был вернуться тем же вечером, но, приехав в Ливерпуль, сразу почувствовал себя плохо и позорно разболелся, так что Дайнеры уложили меня в постель и настояли, чтобы я остался на ночь{39}. Вернулся вчера вечером.

Гарретт произвел на меня большое впечатление. Знай я, что он пишет под псевдонимом Матт Лоу в «Адельфи» и кое-где еще, постарался бы познакомиться с ним раньше. Крупный, крепкий малый лет тридцати шести, ливерпульский ирландец, воспитывался в католичестве, но теперь коммунист. Говорит, что за последние 6 (кажется) лет имел работу месяцев 9. Мальчишкой пошел во флот, около десяти лет плавал, потом был докером. Во время войны его корабль торпедировали, и он затонул за 7 минут, но они ожидали торпедной атаки и приготовили шлюпки заранее – все спаслись, кроме радиста, который отказался покинуть пост, пока не получит ответа. Во время сухого закона работал в подпольной пивоварне в Чикаго, видел налеты, видел Баттлинга Сики{40} сразу после того, как его застрелили на улице, и т. д., и т. д. Все это, однако, занимает его гораздо меньше, чем коммунистическая политика. Я убеждал его написать автобиографию, но он живет в двух комнатах на пособие, с женой (которая, как я понял, не одобряет его писательства) и несколькими детьми, так что не может усесться за длительную работу и пишет только рассказы. Не говоря уже о том, что в Ливерпуле страшная безработица, он повсюду в черных списках как коммунист и для него найти работу почти невозможно.

Он повел меня в доки посмотреть, как берут портовых рабочих на разгрузку судна. Придя туда, мы увидели человек 200, стоявших кольцом, и сдерживавшую их полицию. Выяснилось, что ждет разгрузки судно с фруктами, нужна рабочая сила и между грузчиками завязалась драка; чтобы остановить ее, потребовалось вмешательство полиции. Через некоторое время вышел агент компании (называется стивидором, если не ошибаюсь) и начал выкликать фамилии, а вернее, номера бригад, заранее нанятых этим же днем. Затем ему понадобились еще 10 человек, и он стал обходить кольцо, выбирая там и сям по одному. Он останавливался, выбирал человека, хватал за плечо и тащил вперед, совсем как на ярмарке скота. Наконец он объявил, что это всё. Среди оставшихся раздалось подобие стона, и они побрели прочь: из двухсот человек наняли полсотни. По-видимому, безработным докерам надо записываться дважды в день, иначе считается, что они работали (поскольку работа большей частью поденная), и из пособия за этот день вычитают.