Кровавая плаха

Явились к Пьянову в мастерскую. Тот обрадовался, зовет чай пить.

– У меня от воды голова кружится, – отвечает Шерстобитов. – Лучше ответь, Степан Алексеевич, когда у тебя день рождения?

– На день моего святого – Стефана, то бишь второго декабря.

– А можешь отпраздновать его загодя, скажем послезавтра?

Почесал Пьянов в потылице и хитро сощурился:

– Коли вашей милости так надо, то почему же не погулять? Со всем нашим удовольствием!

– Степан Алексеевич, только просьба к тебе товарищеская: пригласи к себе всех посольских, что у герцога Монтебелло служат. А гулянку устрой за наш счет, мы денег тебе дадим. Напои покрепче их.

– Мне ваше угощение без надобности, я сам в полной силе.

– Придут посольские к тебе?..

– Какой же нехристь не любит за счет русского погужеваться? Должны прийти.

В трактире Апраксина рынка был устроен «дипломатический» прием. Спустя много-много лет Путилин, чьи приключения гремели на всю Россию, рассказывал о давних событиях А.Ф. Кони:

– Задали мы такой бал, что небу жарко стало! Под утро всех пришлось развозить: французы-то совсем очумели, к себе домой попасть не могут, только мычат. Иноземец, он ведь слабый: крепкое на них и действует. Ну-с, а часа в три ночи пришел Яша-вор. Вот человек-то был! Душа! Сердце золотое, незлобливый, услужливый, а уж насчет ловкости, так я другого такого не видывал. В остроге сидел бессменно, а от нас доверием пользовался в полной мере. Не теперешним ворам чета был. Царство ему небесное!

Ну так вот, пришел Яша, мешок принес. Говорит:

– Извольте сосчитать, кажись, все!

Стали мы с Шерстобитовым считать: две ложки с вензелями лишних.

– А вот это, Яша, нехорошо! Чужое брать никогда не надо.

– Простите, не утерпел. Сами в руки попались.

…А на следующий день посол с охоты вернулся. Видит – сервиз один, а прислуга с перепою зеленая, вместо дверей в косяк тычется.

Махнул герцог рукой, да и замолк об этом деле: «Россия!..»

Эпилог

Так закончилась история, начавшаяся со случайного эпизода – со встречи императором погребальной процессии. Сам Николай Павлович прожил недолго. Он умер в начале 1855 года, не дожив до своего шестидесятилетия. И был он фигурой гораздо более интересной и сложной, нежели нам порой представляли историки- марксисты.

В память его человеколюбивого поступка на Благовещенском мосту часовню все-таки соорудили. Изящная модель ее из яшмы и гранита до самого переворота в октябре 1917 года хранилась в Эрмитаже. Зато скульптурная группа, которую ваял профессор Пименов, так и не украсила съезд на Английскую набережную – Николай из скромности запретил.

Благодаря государю вдова Раутио сделалась известной всему Петербургу. С ней познакомился весьма почтенный и богатый купец Иван Антипов. По окончании вдовьего траура он отвел ее в церковь – под венец. Хотя купец был далеко не молод, но от этого брака появилось трое детей.

Сын Раутио стал военным. Всю жизнь он свято берег память о благодетеле, в медальоне носил миниатюрный портрет Николая. Раутио храбро сражался на Балканах, был награжден Георгием. Погиб он молодым – 31 августа 1877 года при третьем неудачном штурме Плевны.

Ювелирная фирма «Сазиков» в 1857 году получила почетное звание придворного поставщика. Знатоки по сей день восторгаются ее изделиями.

Иван Дмитриевич Путилин сделал карьеру – достиг высоких чинов, стал начальником сыскной полиции Петербурга. Жулье трепетало перед ним. Слава о нем гремела по всей России. Он был отчаянно храбр, неистощим на выдумки и умел остроумно распутывать самые сложные дела.

Под конец своей бурной жизни Иван Дмитриевич выпустил книгу воспоминаний. Порой, возвращаясь мыслями к ушедшей молодости, он улыбался:

– Веселые были времена! И нравы хорошие.

Марксист

Эта история кажется невероятной. Но о ней свидетельствуют документы. Это объемистое следственное дело, начатое 2 марта 1868 года полицией города Тамбова. Каллиграфическим почерком написанные протоколы судебно-врачебного осмотра тел семи человек, насильственно лишенных жизни, листы допросов и осмотра места происшествия и прочее. Дело прошито шнуром с приложением хорошо сохранившейся сургучной печати.

За дубовым столом

Ладная семья у купца первой гильдии Жемарина. Царит в ней благочестие, трудолюбие, достаток. Глава семьи и добытчик – сорокаоднолетний Иван Сергеевич, богатырского сложения человек с густой русой бородой в мелких кудряшках, с озорным блеском в глазах. Истинно былинный герой!

Под пару ему жена Марья Емельяновна – статная красавица, голубоглазая, улыбчивая, мать двоих прелестных мальчишек: восьмилетнего Александра и двенадцатилетнего Ивана.

Особое почтение к матери Жемарина – шестидесятилетней Варваре Силантьевне. Она распорядительна и щедра. Успевает и на кухне присмотреть, провизии заказать, и расшалившихся внуков приструнить, и убогих, по дорогам шатающихся, приютить, обогреть, накормить и слово доброе сказать.

Пьет такой странник чай с пряниками и рассказывает о жизни разных людей, империю населяющих, о чудесах, творимых ясновидящими, о целителях, о юродивых, о замечательных святых, просиявших на земле Российской.

Хозяин уходит по своим торговым делам спозаранку, потом Иван в гимназию спешит, так вот и получается, что всей семьей собираются Жемарины только на ужин.

Приезжает хозяин. Он набегался за весь день, раскраснелся.

– Ох, аппетит нагулял я волчий! – кричит с порога. – Кого съесть первым?

– Меня, папонька, меня съешь, пожалуйста! – умоляет крошечный не по возрасту Александр.

Отец хватает его под мышки, вскидывает к высокому потолку, ловит сильными руками и прижимает к бороде.

– Ам-ам, Алексашку ем, горчицей закусываю!

Визжит Александр, хохочет, дом наполняется движением и шумом.

– Прекратите, – успокаивает их Марья Емельяновна. – Ты, Иван Сергеевич, балуешь Александра, а он опять задачу по арифметике решить не сумел. Витольд Людвигович им недоволен.

Отец укоризненно смотрит на сына:

– Александр Иванович, как же это ты оконфузился?

Сын, успевший забраться на плечи отца, целует его в макушку, тяжело вздыхает и соглашается:

– Оконфузился…

– После ужина приходи ко мне в кабинет, мы с тобой позанимаемся. Арифметика в нашем деле – вещь первостатейная. Я нарочно просил, чтобы с тобой серьезно науками математическими занимались.

Александр гладит маленькими розовыми ладошками обветренное отцовское лицо и просящим тоном пищит:

– Папонька, ведь ты обещал, что мы сегодня перед сном немного на кауром покатаемся.

– Так и ты, Александр Иванович, обещал арифметикой исправно заниматься? А у тебя не получается. Пусть нас учитель твой рассудит. – Отец повернулся к юноше невысокого роста, с красивым чувственным лицом, увенчанным густой шапкой темно-русых волос, и с густыми бровями, сросшимися на переносице. Весь он какой-то собранный, напружиненный, решительный. – Как ваше мнение, Витольд Людвигович, можем мы сегодня немного на санках покататься?

Вопрос этот характера дипломатического. Отец ждет, что восемнадцатилетний учитель ответит: «Хорошо, но пусть Александр обещает добросовестно заниматься арифметикой».

Но учащийся седьмого класса гимназии, наставлявший математике обоих детей купца, чуть подумав, взмахивает рукой и произносит железным тоном, словно приговор читает:

– На прошлой неделе мы уже прощали Александра, когда он в цирк ездил. Тогда он обещал усердно заниматься. Но свое обещание мой ученик тут же забыл. Опять моих объяснений не слушает, в окно галок во время уроков разглядывает. Считаю такое поведение недопустимым. Наказать Александра лишением прогулки на санях!

Все обескуражены.

Александр начинает плакать, прижимается к отцовской бороде:

– Пап, ты мне обещал! Нельзя детей обманывать, Господь накажет.

Отец улыбается, вздыхает, смотрит на учителя:

– Я беру на себя ответственность. Если Александр и впредь будет невнимательным на уроках, то пусть будет стыдно мне.

– Ура! – кричит на весь дом Александр. – Обещаю, папочка, я тебя очень-очень люблю. – И он приникает губами к отцовскому лбу. – И вам, Витольд Людвигович, обещаю, галок рассматривать не буду, хоть они таки-е за-бав-ные…

Учитель строго смотрит на Ивана Сергеевича:

– Я решительно не одобряю! Наша уступчивость может развить мать всех пороков – лень.

Тот уже более сухим тоном, дающим понять, кто в доме настоящий хозяин, произносит:

– Хорошо, на эту тему рассуждать более не будем, – и, целуя в щеку подошедшую в этот момент жену, добавляет: – Марья Емельяновна, вас тоже приглашаем на санках покататься.

Жена заливается румянцем:

– Ну что ты, Вань, какие санки!

У нее заметен животик. В начале лета купеческое семейство ждет прибавления. Два сына есть, теперь молят Создателя о дочке.

Появляется дородная Варвара Силантьевна. Провозглашает:

– Милости просим к столу!

– И то, животы подвело! С мороза да устатку нагулял аппетит.

Все проходят в столовую, где под зеленым абажуром громадный дубовый стол ломится от всяческой еды.

Проза жизни

Чего тут только нет! Грибочки соленые, огурчики нежинские, мясо копченое – все это домашнего приготовления. Из деревянной мисочки жирный квадрат паюсной икры выглядывает. Селедка залом – толстоспинная, жиром нежным истекающая. Лососина малосольная, осетрина коренная, окорок розовый, толстенный шпик, язык заливной – душа радуется!

А еще будет борщ наваристый, суп с раками, индейка с сельдереем – растением летним, огородным, да в Тамбове парники отличные: круглый год укроп, огурцы, помидоры и прочие блага дают.

Варвара Силантьевна, великий знаток прибауток, поговорок и разных присловий, просит:

– Гости дорогие, не купленные – дармовые, ешьте- пейте, хозяйского хлеба не жалейте!

По обычаю этого хлебосольного дома, за стол садятся все. Кроме хозяев это могучий дворник Константин Георгиевич, за Севастопольскую кампанию крестом на грудь награжденный, но и раны многие за Отечество принявший. Затем послушница Вознесенского женского монастыря девица Евдокия Толмачева, приехавшая погостить на денек к Жемариным. С краю примостилась няня Авдотья Кулешова, еще помнившая времена императора Александра I и на руках которой выросла жена нынешнего главы семьи.

Возвышенные интересы

Вначале ели молча, сосредоточенно. Только старший сын купца, двенадцатилетний Иван, пытался за едой читать книгу, за что и получил от бабушки нагоняй, а басни Крылова были отобраны.

Потом разговорились. Отец поведал про дела торговые. У Жемариных, не шутка, пять больших магазинов в Тамбове. В них можно купить зимой и летом любую провизию – от живых карасей и окуней до телятины молочной и громадных арбузов астраханских.

– Привезли белугу свежую – отличный товар, думал хороший барыш получить. А Зотовы тоже, выяснилось, пудов триста получили, да чтоб мне дорогу перебежать, по десять рублей за пуд выставили. Разве это дело? Надо ведь промеж себя такие дела согласовывать, а не то чтобы взаимные убытки терпеть. Делать нечего, до девяти с полтиной за белугу скинул, так все ко мне и пошли. Только по пятьдесят копеек и заработок – разве это доход? Одно разорение.

Витольд Горский, заткнув большую накрахмаленную салфетку за ворот рубахи, с оттенком иронии произнес:

– Неужели вам, Иван Сергеевич, за день не надоели эти меркантильные делишки? Хоть бы сейчас поговорили о чем-нибудь возвышенном, скажем о музыке и литературе. Только и слышишь: барыши, товар, рубли, полтинники. Хоть бы детей своих постеснялись!

Трудом праведным

Иван Сергеевич, хотя и привык к словесным выходкам юного репетитора, на сей раз несколько опешил. Сам он был выходцем из крепостной семьи. Но ему повезло с барыней, генеральшей Зиминой.

Увидала она, что малолетний сынок кучера Сергея всячески к грамоте тянется, приказала приводить его по утрам к себе. Так Ваня, сидя возле генеральского сына, осваивал от его учителей всяческую науку. Весьма способным он оказался к математике. Когда к генеральше приезжали гости, она звала в гостиную девятилетнего сына кучера.

Ваню ставили посреди комнаты и задавали арифметические задачки, которые тот должен был решать в уме.

– Ежели восемь да умножить на шестьдесят шесть – сколько будет?

Ваня моментально отвечал:

– Пятьсот двадцать восемь!

– А тридцать семь помножить на тридцать семь?

Мальчуган на несколько секунд наморщивал лоб, мучительно соображал и выдавал результат:

– Тысяча триста шестьдесят девять!

Гости по бумажке проверяли ответ и восхищались:

– Истинно Михайло Ломоносов!

Ученым Жемарин не стал, а пустила его барыня по торговой части. И не пожалела! Торговал Иван умело, счастливо, доходно. Скоро его лавка на торговой площади стала у тамбовцев посещаемой. Продукты здесь были всегда свежие, доброкачественные, а цены умеренные.

Вернул Иван барыне ее капитал, в дело вложенный, да еще с высоким процентом. А еще через два года выкупил себя и мать из крепостного состояния (отец помер годом раньше).

Тут же женился удачно. В жены взял купеческую дочку, в Тамбове первую красавицу, да притом мастерицу и рукодельницу.

Марья Емельяновна принесла с собой пуховую перину, сундук исподнего и верхнего платья, полпуда столового серебра да десять тысяч рублей. Иван тут же открыл еще лавку. Барыши так и потекли в дом Жемариных.

Но Иван Сергеевич, богобоязненный человек, скромно говорил:

– Я тут ни при чем, вся сила от Господа, он о нас о всех печется. Коли мне дает, так я делиться обязан с другими.

И делился. Школу для бедных поставил. На Вознесенский монастырь жертвовал. Да и кормилась вокруг его дома прорва людишек всех возрастов, профессий и званий: плотников, коптильщиков, барышников.

…Вот теперь Иван Сергеевич поднял глаза на юношу, который питался с его стола, получал за уроки двоим сыновьям чуть меньше учителя гимназии, кротко, но твердо ответил:

– Дозвольте мне, молодой человек, в своем доме говорить о чем мне захочется.

Горский хмыкнул и принялся за жареную курицу.

По рукам у него потек жир.

Великие идеи

Ежегодно Витольд Горский был отмечаем начальством гимназии похвальной грамотой или устной благодарностью. Учился он превосходно. Обладая цепкой памятью, изучал древних – Софокла, Платона, зачитывался утопистами. На его столе всегда можно было увидеть труды Мора, Бэкона, Кампанеллы.

Горский был много начитанней не только своих товарищей, но и некоторых гимназических учителей. В диспутах на философские и литературные темы Витольд чувствовал себя как рыба в воде. Его память удерживала сотни цитат, названий книг, исторических дат.

Голос Витольда никогда не повышался. На собеседников он глядел с нескрываемым презрением, но в словах и отзывах был сдержан.

Лишь изредка он срывался, спорил с Иваном Сергеевичем.

Особенно его взбесил разговор о том, что всякий из народа, кто честен и трудолюбив, будет жить если не в роскоши, то в достатке.

– Какой достаток? – вспылил Горский. – Дай Сидору или Прохору мешок с золотом, он все равно останется сидеть в навозе. Вы, Иван Сергеевич, исключение. Но даже своих детей вы учите не для того, чтобы они стали Моцартом, Шопеном или Мицкевичем, а для того, чтобы они могли ловчее других собратьев-купцов вести торговлю и иметь барышей больше ихнего.

– А что тут плохого? – искренне удивился Жемарин. – Конкуренция в любом деле идет только на пользу покупателю.

Горский в тонкую ниточку вытянул губы:

– Покупатель? Да вы плевали на него. Когда купец заграбастывает миллион, то этот миллион он забирает у трудящихся, то есть у этого несчастного потребителя. Вот вы передали пять тысяч Вознесенскому монастырю. Зачем?

– Как – зачем? Им ремонт колокольни надо делать, стало быть, требуется материал оплатить и мастеров…

– Вы, Иван Сергеевич, меня не поняли. Зачем этот монастырь вообще нужен?

– Как же, не нужен, что ли? – От неожиданности Жемарин чуть не задохнулся. – Я сам молиться туда езжу, там послушники и монахи спасаются.

Горский тихо, но четко произнес:

– Спасаются? Ну да, конечно. Они спасаются от общественно полезного труда. Кому нужно, что они поклоны перед иконами бьют? Никому от этого пользы не будет. Потому что Бога нет. Это давно знают все образованные люди. И ваши пять тысяч вы выбросили собаке под хвост.

– Да вы материалист… Даже хуже – нигилист!

Горский свысока посмотрел на купца:

– Да, я материалист и горжусь этим. Ни в иконы, ни в монастыри, ни в Бога я не верю. Верю лишь в Чистый Разум. И только. Извините, вы читали «Персидские письма» Монтескье? – Ехидная улыбка вновь заиграла на лице Горского. – Ах, я забыл, что вы не читаете такую «дрянь». Иначе вы поняли бы, насколько прогнил существующий строй со всеми его буржуазными предрассудками. Я мечтаю о строе социального равенства, свободы и справедливости. Только разум должен править миром. Социализм, и ничто другое, приведет нас к этому.

Жемарин покачал головой:

– Вы можете иметь любые понятия. Это ваше личное дело. Только я попрошу моим детям не втолковывать ваши «передовые» идеи. Вы обещаете мне?

Горский хмыкнул:

– Вполне! Когда они вырастут, они, возможно, сами поймут заблуждения их отцов и дедов. Они раздадут ваши богатства людям и станут честными тружениками. А если не поймут великих идей, то и эти нечестные богатства у них отнимут другие и поровну разделят между всеми трудящимися.

Желая миром закончить этот странный и наивный спор, Иван Сергеевич улыбнулся:

– Буду молить Бога, чтобы ваши идеи поскорее улетучились.

Он все-таки ценил начитанность Горского и его математические знания, поэтому терпел тот вздор, какой нес молодой человек.

К тому же Иван Сергеевич жалел его отца, пожилого человека, у которого на родине – то ли в Петербурге, то ли в Варшаве – случились какие-то неприятности – он работал прежде бухгалтером. По этой причине Горский-старший был вынужден бежать в Тамбов.

Здесь с ним познакомился Жемарин и пригласил помогать в составлении квартальных и годовых отчетов. Через отца в дом к купцу попал и его сын.

Уроки социализма

Несмотря на эрудицию Горского, товарищи его не любили и никто не дружил с ним.

Впрочем, Витольд, вопреки естественной потребности в дружбе, свойственной юношескому возрасту, и сам держался особняком. Окружающих он презирал: бедных – за бедность, богатых – за богатство, а всех вместе – за их удовлетворенность существующими порядками в обществе. И вообще за то, что они живут на свете. Ненависть эта была скорее физиологической, нежели политической.

За неделю до описываемых событий Горский зашел к своему знакомому Ноговикову. Знакомый куда-то отлучился на минутку, а гость заметил пятиствольный револьвер, лежащий на подоконнике.

«Шикарная игрушка! – обрадовался Горский. – Мне такая пригодится».

Он взял револьвер в руки, повертел – тот был заряжен. Услыхав шаги возвращающегося в комнату Ноговикова, он быстро сунул оружие в карман.

Надо заметить, что Витольд преподавал математику еще и сыну городского архитектора Мейснера. В тот день, придя к нему в дом, он увидел на столе стакан, в котором лежали патроны.

«Надо же! – приятно удивился Горский. – И впрямь: на ловца и зверь бежит. Пули, кажется, как раз подходящего калибра».

Он ссыпал содержимое стакана в карман и как ни в чем не бывало стал дожидаться своего ученика, который пошел за аспидной доской.

Когда тот явился, Горский спросил одиннадцатилетнего мальчугана:

– Скажи, Мейснер, если бы у какого-нибудь мальчишки оказалось столько игрушек, что он не только поиграть во все не успевает, но у него не хватает времени даже притронуться к ним, так если бы у этого мальчишки забрали бы некоторые из этих игрушек и раздали трудя… то есть нуждающимся в них, это было бы справедливо?

Мальчуган вытаращил глаза и, плохо понимая, что ему говорит учитель, согласно кивнул:

– Ну да…

– Молодец, Мейснер! – хлопнул его по плечу Горский. – Из тебя вырастет настоящий борец за социальную справедливость.

Пуля в стене

Едва Горский вернулся домой, как раздался стук в дверь.

На пороге стоял сосед-слесарь Петр Алексеев со своим сыном Николаем.

– Вот, сделал, – прохрипел вечно пребывавший в подпитии слесарь. Он протянул тяжелую металлическую болванку. – Как обещали, барин, полтинник с вас.

Эта болванка, похожая формой на кофейный пестик, возникла из старинного массивного безмена, который утром Горский отдал в работу слесарю. Когда Горский остался один, он несколько раз, словно пробуя руку, тяжело ухнул болванкой по постельной подушке.

– Всякое серьезное дело требует основательной подготовки, – самодовольно заключил Горский. – Пусть в гордом одиночестве я буду бороться за социальную справедливость. У Жемарина, высасывающего кровь из трудящихся, тысячи и тысячи рублей. А я, особа куда более одаренная природой, не имею в наличии сущих грошей, чтобы съездить хотя б на две недели в Ниццу.

Походив по комнате, помахав болванкой, он отправился на кухню. Это было просторное помещение в тридцать квадратных аршин.

Поставив в углу гладильную доску, Горский поднял заряженный револьвер и выстрелил. Пуля насквозь пробила дерево и застряла в стене.

– Прекрасно, Печорин! – воскликнул Горский, сам себя называвший этим именем и восторгавшийся этим персонажем. – Я стану героем нашего времени. Вперед, на борьбу с классовой несправедливостью! Да поможет мне Вельзевул!

Страшный замысел

В тот февральский вечер 1868 года, когда Горский вкушал от вкусного стола Жемарина и проявлял неуместную в связи с задуманным педагогическую принципиальность, он был полностью готов перейти к решительным действиям. Орудия убийства уже несколько дней Горский таскал с собой: револьвер в кармане, а болванку в портфеле.

Гимназист оставался совершенно спокоен. Сердце бешено не колотилось, кровь не ударяла в голову, рука не дрожала.

Горский наблюдал за собой как бы со стороны и оставался от собственной холодности в полном восхищении. «Это оттого, – говорил он сам себе, – что меня ведет благородная идея».

Идея гимназиста была так проста, что о ней можно сказать в нескольких словах. Первое: следовало уничтожить всю, буквально всю семью Жемариных. Второе: перебить прислугу и всех свидетелей. Третье: забрать как можно больше добра из дома купца-эксплуататора, чтобы до конца жизни обеспечить себя.

Когда Жемарин-старший с детьми отправился на прогулку, Горский хотел остаться в доме. За время их отсутствия он был намерен убить всех домочадцев.

То же ожидало бы возвратившихся после катания.

Но Иван Сергеевич, желая доставить удовольствие сыну бедного бухгалтера, настойчиво пригласил:

– Витольд Людвигович, поедемте покатаемся! И потом домчим вас до дому.

* * *

Горский вздохнул и согласился.

«В этом есть социальная справедливость, – подумал он. – Эксплуататор доставляет удовольствие порабощенному капиталом. Да и я, как меч правосудия, допущу гуманный поступок: пусть напоследок папаша покатается со своими отпрысками. – И возбуждающая радость мысль зашевелилась в его черепной коробке: – Вот вы, все трое, завтра станете трупами! Вы, которые за гроши мучили меня, талантливого человека, унижали подачками с вашего хозяйского стола, вы все ляжете в могилу. Ваши черепа будут раздроблены, сердца пробиты пулями».

Вдруг он очнулся, его за руку теребил Александр:

– Садитесь рядом со мной, Витольд Людвигович! Здесь мягче и подушка под спиной теплая.

«Скоро ляжешь еще мягче. Будут юродивые причитать: „Пусть земля тебе, мученик, будет пухом!“» И он расхохотался так дико, что Иван Сергеевич удивленно посмотрел на гимназиста:

– Что с вами?

Потом они поехали вечерними улицами древнего города. В ясном морозном воздухе, на беспредельной высоте, горели звезды. Пара, словно ветер, неслась вперед, коренник дробил крупной рысью, пристяжная метала из-под копыт снежные комья… Хороша ты, жизнь!

Вот уж точно: жизнь дает Господь, а отнимает всякая мразь!

Первая кровь

На следующий день произошло то, что заставило назвать гимназиста Горского Мясником.

Итак, 1 марта Витольд Людвигович, как обычно, пришел в дом Жемарина в четыре часа пополудни. Два часа он занимался с мальчиками.

В начале седьмого все сели за чай.

– Батюшка, – сказала няня, – так мы с кучером нынче и отвезем твою посылочку в монастырь?

Речь шла о подарках купца настоятельнице Воскресенского монастыря для раздачи насельницам. Во дворе сани уже были нагружены всякого рода товарами: рисом персидским очищенным, несколькими головами сахара, дюжиной бутылок фруктового сиропа, лежало фунтов десять чая цветочного, шоколад «Санте», мешок гречневой крупы.

– Не поздно ли нынче? – засомневался Иван Сергеевич.

– Благое дело завсегда ко времени, – резонно возразила старушка. – Да и езды тут – рукой подать.