Дом-фантом в приданое

– Да не, – задумчиво сказала Люсинда, которой не понравилось «размягчение мозга», – там не так. Весело, интересненько так. А что конец хороший, то при нашей жизни только такой конец и нужен, потому что хоть в книжке почитать, как оно у людей бывает, не так, как у нас-то!

– Да в том-то и дело, что ты веришь во всякую чепуху, веришь только потому, что так в какой-нибудь дрянной книжонке написано!.. А это неправда. Такого не бывает. Никто не придет тебя спасать, если ты сама себя не спасешь, понимаешь?

– Не, не понимаю. – Кофе в чашечке кончился. Люсинда с тоской посмотрела на кофейничек и подлила себе. Там уже почти ничего не оставалось, сейчас допьют и разойдутся, и придется к тете Верочке идти, а не хочется! – Как же – не верить? Если не верить, то лучше и не жить тогда, а вон с обрыва в Дон кинуться!

– Нет здесь никакого Дона, – отчеканила Олимпиада. – Дон в Ростове, насколько я знаю. А верить во всякую ерунду – очень глупо. И мало того, что глупо, еще и вредно, потому что расслабляет. Поняла?

– Я ж не совсем дура, – пробормотала Люсинда. – Чего ж тут не понять-то!

– А раз поняла, держи!

И подала ей с этажерки книжечку, тоненькую, тверденькую, глянцевую. На обложке была нарисована какая-то трава, а на траве жук, похожий на соседа, Владлена Филипповича Красина.

Завидев жука, Люсинда заскучала и расстроилась.

У жука были усищи длиной почти как та трава – ну, так же не бывает, чтоб у жуков усы такие длинные! – и человеческие глаза. И глаз таких у жуков не бывает, у них вообще глаз не разглядишь, да и противные они, чего там особенно разглядывать!..

И автора она не знала – какой-то Михаил Морокин. Что за Морокин?..

– А про что это?

– Про что! – фыркнула Олимпиада Владимировна. – Про жизнь это, настоящую, человеческую, а не эти твои слюни с сахаром, которые ты обожаешь! Почитай, почитай, может, поймешь что-нибудь!

– Чегой-то я не пойму, – начала было Люсинда, но тут зазвонил телефон.

Дом был очень старый, построенный в начале прошлого века и – удивительное дело! – простоявший до века нынешнего. Все в нем было старое – стены, крыша и даже фонарь в палисаднике старый. И трубы старые, сипящие, кашляющие, хрипящие, как седой, толстый и одышливый пес Тамерлан соседей Парамоновых, и телефонные линии тоже старые, и ничего с этим нельзя поделать. Телефоны, черные, огромные, с пожелтевшими дисками и неудобными холодными трубками, были намертво прикручены к стенам в прихожих, и нет никакой возможности заменить их изящными, легкими, современными – монтеры в один голос говорят, что «линия не тянет»! И звонили они сумасшедшим заливистым довоенным трамваечным трезвоном, так что стены тряслись.

Олимпиада Владимировна вышла в прихожую, и Люсинда осталась одна.

Посмотрела на усатого жука, наугад открыла книгу и попала на то, как делают аборт, и как красными руками и холодными железками выковыривают из теплого нутра человеческое существо, и что оно при этом чувствует.

«Матушки родные», – только и подумала Люсинда Окорокова, у которой по спине пошел озноб и стало как-то тошно в животе. У нее было отличное воображение, и она очень живо все это себе представила, или Михаил – как его там? Она посмотрела на обложку, – да, Михаил Морокин и вправду был гениальным писателем?..

Когда вернулась озабоченная Олимпиада Владимировна, Люсинда сидела бледная и несчастная.

– Ты что? – мельком удивилась хозяйка, хотя ей уже было не до гостьи.

Позвонила начальница Марина Петровна и сказала холодным, как айсберг в океане, голосом, что ждет ее на работе.

Ничего хорошего не было ни в самом звонке, ни в айсберге, ни в том, что она ждет, ни в том, что позвонила она в восемь утра в субботу.

Все это вместе означало только, что начальница очень недовольна и что в пятницу вечером случилось что-то, о чем Олимпиада не знает, и это ужасно.

Впрочем, может, еще ничего и не случилось. Начальница любила неожиданно огорошить подчиненных своим неудовольствием, придумать проблемы и заставить их решать – просто чтобы не очень расслаблялись!

– Мне нужно ехать, – рассеянно сказала Олимпиада, прикидывая, что бы такое ей надеть. Никакого богатства выбора не было, за неделю все ресурсы исчерпались, все уже надевалось по крайней мере по одному разу. Да и весна как-никак, а весной всегда хочется новенького, особенного, эдакого, а ничего такого нет.

Вот получу зарплату, решила Олимпиада, и куплю себе что-нибудь. Правда, машину пора в сервис ставить, страховку оплачивать, плюс еще телефон, мамин день рождения, и на отпуск отложить надо, но можно и не откладывать.

Не куплю, перерешила Олимпиада. Лучше к лету куплю, а сейчас все равно не хватит на то, чего хочется. А того, чего не хочется, и так полон шкаф!

– Люся, допивай и давай домой. Я буду собираться.

– А ты куда? На свидание, да?

– Какое еще свидание! – фыркнула Олимпиада. Она не ходила на свидания и очень этим гордилась. У нее Олежка есть, и больше никто ей не нужен. – Я на работу.

– Счастливая, – сказала Люсинда Окорокова печально. – Слушай, а можно я пока тута посижу?

– Нет слова «тута»! – из маленькой комнатенки, где были совмещены «кабинет» и «гардеробная», крикнула Олимпиада. Распахнув шкаф, она изучала небогатый ассортимент. Может, тот пиджачок, но не с юбкой, а с джинсами? Все-таки разнообразие!.. – И как ты посидишь, если я уезжаю?!

– Ну, пока ты собираешься, – проскулила Люсинда. – Можно?

– Да я уж собралась!..

С джинсами пиджачок выглядел не очень, и блузка неудобно вылезала сзади, и значит, она весь день будет ее поправлять, засовывать за ремень, «проверяться» перед зеркалом – в общем, ничего хорошего. Олимпиада покрутилась так и эдак – нет, плохо!.. – но переодеваться было все равно некогда и не во что.

…Или не ставить машину в сервис, что ли, а купить себе шикарное короткое итальянское пальто, черные брючки и бирюзовую рубаху с остроугольным воротничком?.. Именно такой наряд был на Рене Зельвегер в мартовском номере какого-то журнала, который Олимпиада читала!

И пусть это тридцать раз похоже на соревнование Эллочки Щукиной с дочерью Ван-дербильда, но что теперь делать!

Чувствуя себя отчасти этой самой Эллочкой, отчасти Люсиндой Окороковой, она накрасила перед высоким растрескавшимся по краям бабушкиным зеркалом губы, посмотрела критически, стерла все, что накрасила, сердито швырнула в сумочку мобильный телефон и выскочила в соседнюю комнату, где печалилась трубадурша, отягощенная перспективой провести субботу с тетей и книжечкой с жуком на обложке.

– Все, давай, давай, я ухожу.

– Какая ты красивая, – сказала Люсинда печально. – Такая… стильненькая.

– Я?! – поразилась Олимпиада. Впрочем, что девчонка понимает в красоте и стиле?! То, что «девчонка» всего двумя месяцами младше ее, ничуть не мешало Олимпиаде Владимировне относиться к ней исключительно покровительственно.

Самой ей недавно стукнуло двадцать пять, зачата она была в год Московской Олимпиады, и мамочка решила, что лучшего имени для дочери и придумать невозможно, спасибо ей за это и поклон в пояс!..

Олимпиада, надо же! Хорошо хоть не Люсинда, ей-богу!..

Она обувалась и морщилась – вчера поленилась поставить ботинки на батарею, и теперь они были холодными и влажными изнутри, ногу засовываешь как будто в лягушачью кожу!

Притащилась Люсинда с гитарой и книжечкой и сунула ноги в шерстяных разноцветных носках в фетровые боты «прощай, молодость». Гитару она прижимала к себе, а книжечку держала на отлете двумя пальцами.

Хозяйка отлично видела, что та мечтает остаться у нее – «посидеть», так это называлось, – но попросить не решается, и сама предлагать не стала. Она, конечно, Люсинде сочувствует, но Олежка никакой такой благотворительности не любит и не понимает, а он вполне может приехать!..

– Лип, а ты… когда вернешься?

– Не знаю, – сердито ответила Олимпиада. Сердито оттого, что жалко было Люсинду, а поделать ничего нельзя. – Сегодня суббота, ко мне вечером Олежка приедет, так что…

– Поняла, поняла, – испуганно забормотала Люсинда. Она знала, что Липин кавалер ее терпеть не может, и все время боялась, что ей «откажут от дома». – Я тогда, может, к Жене схожу. Он на той неделе просил убраться у него, только, говорит, гонорару получу и тебе тогда заплачу…

– Бесплатно ничего никому не делай, – велела Олимпиада, – что еще за благотворительность такая!

– Та как же бесплатно, когда он сказал – гонорара!

– Не гонорара, а гонорар! Он этот гонорар уже лет десять грозится получить и все никак не получит!

– Как так – грозится?

– Да никак, – с досадой сказала Олимпиада и сняла с крючочка ключи. Ключи от машины в кармане пальто, телефон на месте, губы… Ах да, губы она решила не красить!

…Что там опять выдумала Марина Петровна, хотелось бы знать?

– Выходи, Люсь, а я за тобой.

Олимпиада Владимировна погасила свет, пропустила вперед трубадуршу, подождала, пока та, пятясь, осторожно протащила за собой свою гитару, распахнула дверь на темную лестницу, которая почему-то в этом доме называлась совершенно питерским словом «парадное», и тут что-то случилось.

Какая-то темная туша надвинулась на них и начала валиться в проем и упала сначала на Люсинду, и та тоже стала валиться, и грохнула гитара, и кто-то тонко крикнул, и что-то упало и покатилось.

– Люся!!

– Липка, держи его, держи!!

– Господи боже мой!

Каким-то странным прощальным звуком ударила в стену страдалица-гитара, Олимпиада Владимировна зашарила по стене потной рукой, совершенно позабыв, где у нее выключатель, и, когда зажегся свет, оказалось, что на полу в крохотной прихожей на коленях стоит Люсинда, а рядом с ней лежит человек с судорожно задранным вверх щетинистым, совершенно мертвым подбородком.

Именно подбородок увидела первым делом Олимпиада Владимировна и поняла, что у нее в прихожей труп.

Самый настоящий труп.

Как в детективе.

– Так, говорите, что никогда его раньше не видели?

Фу-ты ну-ты!

Олимпиада перевела дыхание и посмотрела милицейскому между бровей. Она где-то читала, что такой прием безотказно действует, если хочешь показать собеседнику, что презираешь его от всей души. Не смотреть в глаза, а смотреть между бровей.

– Все наоборот, – сказала она совершенно спокойно, – я вам говорила и повторяю еще раз, что это наш сосед с третьего этажа. Его зовут Георгий Николаевич Племянников. Или Георгий Иванович, что ли! Я точно не помню.

– Да как же мы его не знаем, когда каждый день в парадном с ним встречаемся! – закричала Люсинда Окорокова. – Да что вы такое говорите, когда мы вам уже сто раз сказали…

– А вы пока помолчите, – не поворачиваясь к Люсинде, велел милицейский, – вас пока никто не спрашивает, кого вы встречаете!

– Елки-палки, – пробормотала Олимпиада Владимировна, – что же это такое!

На площадке переговаривались какие-то люди, и соседи собрались, Олимпиаде было видно, что Парамоновы что-то очень активно втолковывают другому милицейскому, который их слушает, прищурившись, как в кино про ментов, или оперов, или про кого там еще бывает кино?..

– Так это вы его… по темечку тюкнули, что ли?

– Да никого мы не тюкали по темечку! – взвилась Люсинда Окорокова. – Что вы такое говорите, товарищ милиционер!

– А вы помолчите, – перебил милицейский тяжелым голосом, – вас пока никто не спрашивает!..

Люсинда булькнула что-то и больше не встревала. У Олимпиады Владимировны в сумочке зазвонил мобильный. Позвонил-позвонил и перестал. Все некоторое время слушали, как он звонит.

– Значит, открыли вы дверь, он и упал, да?

– Да.

– А до этого, значит, ничего не видели и ничего не слышали, да?

– Да.

– А встали вы, значит, в полвосьмого, несмотря на то, что суббота, да?

– Да.

– И встали потому, что вот та девушка к вам в гости пришла, да?

– Да.

– А пришла она за тем, чтобы вам песню спеть, и для этой цели принесла с собой гитару?

– Да.

– А у вас, значит, так принято, по соседям с утра пораньше в нижнем белье ходить и песни играть, да?

– Да.

– И значит, мужика этого вы как увидели на площадке, так с перепугу его по башке – тюк! Да?

– Да. То есть нет, нет! Я же говорю вам, что мы его увидели уже мертвого, он на нас… упал! Прямо с площадки! – вспомнив, она чуть не заплакала. – Что вы ко мне пристали, а?

– Это не я к вам пристал, – ответил милицейский очень серьезно, – это вы мне тут сказки рассказываете и думаете, что я вам поверю! Куда орудие дела, говори, шалава! – вдруг заревел он так, что Олимпиада Владимировна отшатнулась. – Куда дела, говори, ну!!

Так уж получилось, что Олимпиаду Владимировну никто и никогда не называл шалавой, и теперь она вдруг поняла, что этот человек почему-то считает себя вправе так громко и так гадко кричать и еще почему-то чувствует себя хозяином положения, а она совсем никто, просто какая-то букашка, козявка, шалава, и ему нет никакого дела до того, что она может обидеться или заплакать!..

Она смотрела на него и решительно не знала, что теперь делать. Как теперь жить – после того, как он заорал и назвал ее шалавой.

– Ну вот что, – Люсинда Окорокова вдруг вскочила с места, кинулась к милицейскому и уперла руки в боки. – Будешь тут орать, так я тебя живо к порядку призову! Ты че, решил, что если тута с тобой интеллихентно базарят, так тебе все можно, да? – Она так и сказала «интеллихентно» и еще губы скривила презрительно. – Я те щас покажу базар! Щас тута в одну минуту весь ОМОН с Выхинского рынка будет, мало не покажется! Если те че надо, спрашивай, как человек культурный, а если ниче не надо, то и выметайся отсюдова и не приходи, пока не придумаешь, че спросить! Понял, нет?

Милицейский смотрел на нее, вытаращив глаза, даже позабыл про сигарету, которую курил.

Люсинда Окорокова вырвала бычок у него из пальцев и затолкала в чашку, из которой они давеча так вкусно попивали кофе. Милицейский проводил бычок глазами.

– И не кури тута! Ты разрешения спросил? А не спросил, так и вали курить на площадку!

– Во разошлась-то, – осторожно сказал кто-то из прихожей, – разошлась, да, товарищ лейтенант?

– А мы никого не убивали, по голове не тюкали, и вообще! Мы кофе пили, а потом Липа на работу собралась, потому что ей позвонили!

Словно в подтверждение того, что «звонили», в прихожей пронзительно зашелся телефон, так что милицейский подпрыгнул на стуле и пробормотал:

– Ничего себе звоночек…

Это была Марина Петровна, и она осведомлялась, почему Олимпиада до сих пор не прибыла на работу, хотя ее «вызывали».

– Марин, – заговорила Олимпиада, а все на нее смотрели, – у нас тут небольшое ЧП в подъезде, сейчас мы все уладим, и я приеду.

– ЧП? – переспросила начальница холодно. – Что за ЧП может быть в подъезде и какое оно имеет к тебе отношение? Ты обещала приехать, я уже два часа жду, а у тебя что-то там такое в подъезде!..

– Убийство, – сказала Олимпиада Владимировна с некоторым злорадством. – А больше ничего.

– Что-о? – протянула начальница, растерявшись. – Что такое?!

– Можно мне трубочку? – сладким голосом попросил внезапно оказавшийся рядом милицейский и, не дожидаясь ответа, протянул руку. – Старший лейтенант Крюков, убойный отдел. Кто говорит?

Олимпиада стояла рядом и живо представляла себе, что сейчас происходит с Мариной Петровной и что произойдет с ней, Олимпиадой, когда она приедет на работу.

Лучше было не представлять.

Она вернулась в комнату, где вытянувшаяся в струнку в кресле Люсинда пыталась делать ей какие-то знаки, которых она не понимала, махнула на нее рукой и, брезгливо морщась, унесла на кухню чашки, в одной из которых был окурок. Старший лейтенант все говорил.

– Чего там, а? – свистящим шепотом вопросила Люсинда. – Чего там творится-то?

– Не знаю, – тоже шепотом ответила Олимпиада Владимировна и заправила за ремень вылезающую блузку. – Парамоновых допрашивают, кажется.

– Во дела, а? – с восторгом выдохнула Люсинда. – Во история, а?!

– Ужас какой-то, – сказала Олимпиада Владимировна. – Ужас и кошмар. Мне на работе попадет, и Олежка должен приехать!

Люсинда в кресле подвинулась в ее сторону и сказала, радостно блестя глазами:

– А ты говорила, что детективов в жизни не бывает! Вот тебе и не бывает!

Олимпиада возмутилась:

– Господи, что ты несешь, Люська! Ты только послушай, как он с нами разговаривает, будто мы… мы… будто он нас подозревает!

– А он нас подозревает, – с удовольствием согласилась Люсинда.

Детективчик получился первый сорт – милиция приехала, все соседи высыпали, всех допрашивают, и труп она нашла, она первая, целая история вышла, а намечался самый обычный, унылый и серый день! Правда, соседа немножко жалко, был он смирный, работал на заводе «Серп и Молот», выпивал умеренно и занимался «радиолюбительством» – у него в квартире был целый склад барахла, лампочек каких-то, проволочек и прочей чепухи. Люсинда видела, когда приходила убираться, и тогда же узнала, что он радиолюбитель. В прошлом году он проводил в армию сына Серегу, который был похож на Костика, славшего «военные приветы из далекого города Архангельска», и стол на проводы собирала тоже Люсинда.

Соседа жалко, но детектив ей очень нравился, и она этого стеснялась. Липа-то вон как сердится, глазищами сверкает! Интеллигентка, даже возразить как следует никому не умеет, зато ей, Люсинде, палец в рот не клади, она «бойкая девчонка», ей об этом весь Ростов говорил!

Из прихожей вернулся милицейский, сел на стул, отчего стул скрипнул и покачнулся, уперся ладонью в коленку и вдруг спросил:

– А напротив кто живет?

– Никто не живет, – ответила Олимпиада Владимировна. – Хозяева умерли давно, я их почти не помню.

– А вы давно тут проживаете?

– Всю жизнь! Мы с бабушкой жили, а потом она умерла, и я осталась одна.

– Что можете сказать про потерпевшего?

– Господи, ничего я не могу про него сказать! Мы все друг друга знаем в лицо, дом-то маленький! Он жил с сыном, сын сейчас в армии, забыла, как его зовут.

– Серегой зовут, – подала голос Люсинда. – В прошлом году проводили.

– Потерпевший выпивал?

– Мы с ним не выпивали! – опять встряла Люсинда. – А потому знать не можем! Ну, выпивал, конечно, но сильно никогда не пил!

– Черт знает что, – пробормотал старший лейтенант Крюков, – в субботу утром на мою голову!..

Тут его позвали на лестницу, и он вышел, и Олимпиада с Люсиндой опять остались одни.

– Мне на работу надо, – с тоской сказала Липа, – и что он там начальнице наговорил, страшно подумать!..

– Да ладно, разберешься, чего там!

– И кто мог его… по голове? – Олимпиада перешла на шепот. – У нас же тут все свои, чужих никогда не бывает!

– Может, он собутыльников каких привел?

Олимпиада пожала плечами.

В проеме возник старший лейтенант и поманил ее пальцем, тоже достаточно обидно.

– Вы меня? – спросила Олимпиада Владимировна, стараясь держаться «достойно», хотя сердце ушло в пятки.

– Вас, вас, кого же!..

Они опять переглянулись, и Люсинда вскочила с кресла, выражая готовность следовать за Липой туда, куда ее поманил милицейский, хоть в острог!

Олимпиада Владимировна вышла в собственную прихожую, где было сильно натоптано, накурено и очень холодно, потому что с лестницы дуло немилосердно, и как будто споткнулась взглядом о лежащее на полу тело.

Теперь это было именно тело, кое-как прикрытое черной клеенкой, а не человек с мучительно задранным подбородком.

– Господи, – сказала Олимпиада и прикрыла рот рукой. – А нельзя его… вынести?

– Всему свое время, – сказал милицейский загадочно. – Пройдите, пройдите туда!..

Туда – означало на лестницу, где все смолкло, когда она появилась, только где-то в отдалении тявкала парамоновская собака по кличке Тамерлан.

– А как же ваши соседи говорят? – не очень понятно спросил старший лейтенант. – А вы сказали – никто не живет!

– Где? – не поняла Липа.

– Напротив. Вот здесь. Ваши соседи говорят, что живет!

– Кто?! – поразилась Олимпиада. – Никто там не живет! Никого там нет! В тех квартирах живут Парамоновы и еще студент, Володя, я не знаю его фамилии. Или знаю?..

– Так знаете или не знаете?

– Нет! – почти крикнула Липа. – Не знаю!

– И где он сейчас, тоже сказать не можете?

– Конечно, не могу! Я же за ним не слежу! А напротив никто не живет, это я вам точно говорю!

Парамоновы вылупили глаза и затараторили, как из пулемета застрочили:

– Как нет?!

– Конечно, живет!..

– На той неделе въехал!..

– Я сама видела! Еще коробки все носили!..

– И на лестнице третьего дня встретились!..

Это была какая-то ерунда, и Олимпиаде Владимировне показалось, что она сошла с ума.

– Никто там не живет! – перекрикивая соседей, завопила она. – Когда-то жили, а потом никого не стало, это еще при бабушке было!

– Да не верьте вы ей!

– Товарищ милиционер, вы нам верьте, мы-то знаем!..

– Он третьего дня полез… – кричала Парамонова, тыча в мужа пальцем.

– …снег с крыши скинуть, его там тонну навалило! Вот я и полез, а тут этот идет!

– Важный такой, по сторонам не глядит…

– … а я ему кричу, поберегись, мол, а он на меня ноль внимания и эту свою поставил…

– …прям в крыльцо въехал…

– Ти-ха! – гаркнул старший лейтенант Крюков. – Всем молчать!

Парамоновы разом замолчали и уставились на него преданно и умильно, как прихожане на икону Спаса Нерукотворного.

– Да что вы их слушаете, товарищ милиционер, – вступила Люсинда Окорокова из-за спины Олимпиады, – они вам наговорят!..

– А у этой регистрацию надо проверить!

– Она приезжая, и у нее…

– Вот паразиты! – закричала Люсинда. – Регистрацию им! А хрена моржового не надо?!

– Ти-ха! – опять гаркнул лейтенант. – Что за… твою мать!

Он прошагал через площадку – все расступились – и решительной рукой нажал белую пупочку звонка на соседской двери.

Все замерли, как в последнем акте «Ревизора», замерли и прислушались. Ничего не было слышно, звонок словно канул в бездну, и лейтенант нажал еще раз.

– Может, не работает? – предположил тот, что разговаривал с Парамоновыми.

– Откуда я знаю!

И опять нажал.

В этот момент широко распахнулась дверь, которая на памяти Олимпиады лет восемь не открывалась, и на пороге предстал человек.

Это было так неожиданно и так странно, что всех качнуло назад, к открытой двери Олимпиадиной квартиры, на пороге которой лежал труп, прикрытый черной клеенкой.

– Вы ко мне? – весело удивился человек напротив. – Прошу заходить.

– Вы… кто? – пробормотала совершенно уничтоженная Олимпиада Владимировна. – Откуда вы взялись?

Тут она замолчала, потому что вдруг сообразила, что сейчас начнет, как Парамонова, кричать, что она его не знает и никогда не видела, и надо бы проверить у него регистрацию, и как вы можете мне не верить, товарищ военный!

– Старший лейтенант Крюков, – пробормотал милицейский и заглянул открывшему за спину. – Документики ваши, пожалуйста.

Странное дело, но человек не стал ничего спрашивать и выяснять, он чуть-чуть отступил в глубь своей квартиры – Парамоновы вытянули шеи, – покопался возле вешалки и подал книжечку зеленого цвета.

Старший лейтенант открыл и цепко глянул сначала в нее, а потом в лицо подавшего.

«Дипломатический паспорт», – подумала Олимпиада Владимировна.

«Зеленый какой-то, небось регистрации нету!» – подумала Люсинда Окорокова.

«Мусульманин! – подумали Парамоновы хором. – Террорист и бандит, господи прости, принесло его на нашу голову, как бы чего не вышло!»

«Е-мое», – подумал старший лейтенант.

– Добровольский Павел Петрович?

– Истинно так, – по-старинному ответил человек и по-старинному же поклонился.

Почему-то и в ответе, и в поклоне Олимпиаде Владимировне почудилась насмешка, хотя человек был очень серьезен, насуплен даже, и не думал улыбаться.

– Вы… давно здесь проживаете?

– Да как вам сказать… Неделю примерно. Но я не живу здесь постоянно.

– А где вы постоянно проживаете?

Человек пожал плечами и сказал словно нехотя:

– В Женеве.

Тут на лестнице, в теплом и дружеском соседско-милицейском кругу, произошло некоторое смятение чувств, а также разброд и шатания.

«Так я и знала», – подумала Олимпиада Владимировна.

«Во врет-то!» – подумала Люсинда.

«Точно террорист!» – решили Парамоновы беззвучным хором.

«Твою мать», – подумал старший лейтенант.

– Так зарегистрироваться бы надо, господин хороший… – неприятным голосом сказал он и так и сяк повертел документ, – Добровольский Павел Петрович! А то вот… общественность сигнализирует.

О чем именно сигнализирует общественность, он не успел придумать, потому что Павел Петрович вдруг пробормотал, как будто внезапно вспомнил что-то важное: