Богиня прайм-тайма

Никто не осмелился бы так ответить – да еще на всю страну, а он посмел, потому что был уж так силен, что дальше некуда. Говорили о его связях с «семьей», о Тимофее Кольцове, с которым у них пакт о ненападении, и еще говорили, что именно из-за пакта Кольцов – Баширов экономика страны пришла в некое равновесие, пусть и условное.

Кольцов – гроза и гордость державы – в списке олигархов шел номером первым, а Баширов никаким номером не шел, его как будто вовсе не было. Да и фамилия сомнительная, и акцент какой-то странный – гарвардский, сказала однажды Ольга, послушав его, – и подчеркнутая элегантность, как на приеме у королевы, – все было не то, ну никак он в русские олигархи не годился! В круг его интересов входили нефть, алмазы, отчасти шоу-бизнес и телевидение. Говорили, что телевидение его интересует исключительно из-за Храбровой.

Бахрушин всегда подозревал, что все наоборот – Храброва интересует Баширова исключительно из-за телевидения.

…Выходит, Паша Песцов в контакте с какими-то врагами Ахмета Баширова, которые озабочены назначением Храбровой и усилением его влияния на втором канале?!

Бахрушин даже засмеялся в тишине собственного кабинета – так странно все это было.

Нужно работать, и он, сделав над собой привычное усилие, вернулся за стол. Некоторая отсрочка от приведения в исполнение бумажного приговора получилась, потому что он сунул куда-то очки и не сразу нашел.

Пока искал, думал об Ольге. Как только нашел – перестал.

Он умел «выключать» мысли, которые мешали ему жить, на работе это получалось особенно хорошо. Именно поэтому он ненавидел вечера и ночи – нечем было занять свободное пространство в голове, именно поэтому он был рад, что Храброва пригласила его ужинать. Ну хоть еще два часа с «выключенными» мыслями.

Он всегда знал, что так будет. Он женат на Ольге и ее работе, а они обе – Ольга и ее работа – не могут существовать отдельно друг от друга. Как-то так получилось, что Алексей Бахрушин тоже не может существовать без них.

Он был бы просто счастлив, если бы ничего такого не случилось.

Он терпеть не мог зависимость и какую-то собственную недостаточность, кособокость, которая появлялась, когда Ольги не было рядом.

Как и все, он попал однажды в рай студенческого брака – съемная квартирка, матрас на четвертинах красных кирпичей, нелепая сетка с едой, вывешенная за окно. Много кофе, гостей, песен под гитару – как же без них! – интересных и очень умных разговоров и огненного секса.

Она читала Гауфа и жарила гренки из заплесневелого белого хлеба на тяжеленной чугунной сковороде, полученной в придачу к квартире. К сковороде все вечно прилипало намертво, и иногда они ели гренки, по очереди отдирая их вилкой от черного дна.

Та, первая жена им очень гордилась – он был отличник, староста курса, и преподаватели время от времени благосклонно интересовались, из каких он Бахрушиных, не из тех ли самых?

Он окончил университет и распределился в ГУВС – Главное управление внешних связей тогдашнего телевидения, как будто вместе с дипломом ему выдали пропуск в райскую жизнь, такое сказочное было распределение! Она распределилась в школу. Преподавать детям русский язык.

Все правильно. Училась она не так чтобы очень, приехала издалека и уехала бы обратно, если б замуж не вышла. За Бахрушина.

Дальше все было банально и скучно до ломоты в затылке.

Почему-то так получалось, что в Москве как будто всегда ноябрь – грязные лужи в бетонных берегах, автобусная давка, смрадная пасть метро. Тетрадки пачками на шатком столе. Гренки на чугунном дне древней сковороды. Много умных разговоров – чуть в другую сторону. Про подрастающее поколение и про легкое диссидентство, которым она очень гордилась, разрешив им не писать сочинение по «Что делать?». Директор ретроград и вообще склочная баба. Завуч вчера возле туалета на третьем этаже строил ей глазки. Онегин и Чацкий – лишние люди. Чуть меньше секса, потому что оба они стали очень заняты и, возвращаясь домой, неожиданно для себя сознавали, что можно лечь спать «просто так».

Он заскучал очень быстро.

Он просто не мог не заскучать.

На работе он был в центре, эпицентре и черт знает где.

Приезд Мирей Матье – он снимал, и разговаривал с певицей, и даже был на съемочное время допущен в свиту. Фидель пожал ему руку – он всем пожимал и Бахрушину тоже. Еще был первый в его жизни «паркет» – официальные съемки в Георгиевском зале, где кого-то награждали, – сияние ламп, белоснежные «маркизы» на окнах, сверкание бесценного паркета, всполохи фотоаппаратов и острые огоньки бриллиантов, словно коловшие глаза. Командировка – самолет, американские сигареты, коньяк в пластмассовом стаканчике, и очень умные разговоры, гораздо умнее тех, что на матрасе, и очень красивые женщины, гораздо красивее той, что…

Как он мог не заскучать?!

Только поначалу он еще не понимал, в чем дело, потому что не догадывался о том, какой это опасный вирус – телевидение. Ничем не оправданное чувство причастности к «большому», значительному, важному. Никто не был причастен, кроме самых высоких начальников, а Бахрушин тогда не был начальником, но иллюзия-то была!

Он больше не мог видеть тетрадки на столе и на подоконнике, и гренки ему надоели, а другого ничего ему не предлагали, потому что она тоже работала и от молодости и неумелости решительно ничего не успевала. И про завуча он знать ничего не желал. При этом слове ему представлялся его собственный завуч – толстая тетка в комсомольском костюме, с перхотью на синем воротнике, с пучком, из которого в разные стороны лезли шпильки.

А тогдашняя его жена неожиданно для него и для себя вдруг осознала, что самое главное в жизни каждого интеллигентного человека – протест. Причем она осознала это совершенно всерьез.

Бахрушин представлял себе протест совсем не так, как она, – например, в виде увязших в треске глушилок передач Би-би-си или «Немецкой волны» – отстраненные, холодные, правильные голоса, говорившие страшное.

Или, например, разговор в «первом отделе», ведавшем в университете, как, впрочем, и везде, «секретностью».

На четвертом курсе Бахрушина пригласили на разговор и задавали разные вопросы – как, к примеру, студент Подушкин? Надежен ли, с его, бахрушинской, точки зрения?

Алексей улыбался идиотской улыбкой и убеждал серьезного дядьку в тесной петле серого галстука, что студент Подушкин – душа компании, умница, но вот с успеваемостью у него, конечно… а так вполне… ему бы успеваемость подтянуть, и отлично… а так очень даже…

За Подушкиным последовал Ватрушкин, а за Ватрушкиным Лягушкин, и приблизительно на семнадцатой фамилии – отличный студент, душа компании, и с успеваемостью все хорошо! – Бахрушина вежливо проводили к железным дверям и с тех пор больше в «первый отдел» не вызывали.

Даже как-то и непонятно было до конца, выразил он таким образом протест или все-таки нет.

У жены с ее протестом вовсе вышел казус – оставила в учительской на столе репринтную копию «Красного колеса», почти слепой оттиск. Бахрушин, как ни пытался, так и не смог ничего прочесть, только моргал над папиросной бумагой близорукими глазами.

Дальше все было «по схеме», как говорили на кафедре вычислительной математики.

Заседание парткома и комитета комсомола. Валидол директрисе. Выговор завучу. Кому доверили воспитание будущих строителей коммунизма?! «Волчий билет» в перспективе. Слезы на диване, вместо ножек у которого по-прежнему были четвертинки кирпичей. Слезы и горячий шепот в ухо – давай уедем! Ну, прямо сейчас! Далеко-далеко! Ну, пожалуйста!

Он никуда не хотел ехать. Он вдруг почувствовал вкус легко складывающейся карьеры – его везде приглашали, он оказался лучшим корреспондентом «из молодых», его все хотели заманить к себе, и именно это было здорово, а не какие-то там идиотские проблемы с директрисой и подрастающим поколением!

С «протестом» тогда все обошлось – ее оставили на работе, объявили выговор по линии комсомола и вместо восьмых дали четвертые классы, все-таки год был уже не шестьдесят восьмой и даже не семьдесят шестой.

И все пошло, как и шло – тетрадки, диван, шалька на плечах, теплые боты, четвертинки кирпичей, умные разговоры, репринтная слепая копия «Архипелага ГУЛАГ».

Сам бы он ее ни за что не бросил – у него была модель «идеальной семьи», точная копия родительской, а у них не принято было разводиться – какой позор, какая безответственность!

Все вышло гораздо веселее и проще.

Бахрушин приехал домой рано, чтобы собраться в очередную командировку, и «застукал» свою жену с физруком – все на том же диване. Вернее, непосредственно дивана он не видел – но две пары башмаков под вешалкой выглядели красноречиво, и жена за тонкой стенкой хохотала мелким смехом. Из-за этого смеха все стало Бахрушину абсолютно понятно. Он постоял-постоял, послушал, морщась от отвращения, потом зачем-то стукнул кулаком в фанерные перекрытия.

Они издали непристойный пукающий звук.

От этого звука и оттого, что за стенкой сразу испуганно примолкли и затаились, Бахрушин почувствовал жуткую гадливость и перепугался, что его вырвет прямо в прихожей, на физруковы ботинки.

Все обошлось – он успокоился на удивление быстро, не пришлось даже делать ничего трогательно-драматического, напиваться, к примеру, или вызывать соперника на бой.

Схватку с физруком Бахрушин точно проиграл бы – тот был больше, тяжелее, смотрел исподлобья, «настоящий мужик», одним словом, и Алексею все время казалось, что тот едва удерживает себя, так ему хотелось наподдать «хлипкому интеллигентишке»!

Много лет после той истории он был неуязвим – то есть совсем. Были какие-то связи, вроде бы даже продолжительные и прочные, которые в одночасье обрывались, и он потом не мог вспомнить, почему.

Что-то ведь случалось, но вот что?.. Он никогда не помнил и считал – это оттого, что он холодный и непригодный к семейной жизни человек.

Так бывает. Кто-то пригоден, а он нет.

Он пригоден для работы – лучше всего.

Он пережил революции, сотрясавшие страну, – одну за другой, и остался на работе. В какой-то момент, когда было нужно, он ушел на радио и быстро сделал там карьеру. Голос, низкий и твердый, интонации как будто чуть ироничные, безупречный русский язык, – барышни во всех конторах, где, не выключаясь, день и ночь бубнили репродукторы, обмирали, расслышав затаенную усмешку в этом самом голосе. Письма ему приносили в коричневых мешках, как картошку, и он немного стыдился этого, словно обманывал кого-то.

На радио он начал политобозревателем, затем стал главным редактором, потом заместителем директора. В «Новости» уходил с должности директора.

В «Новостях» работала Ольга, и Бахрушин пропал. Нет, какое-то время он сопротивлялся – ну, очередной роман, ну, это займет его еще на какое-то время, а потом так же непонятно и внезапно оборвется.

Не тут-то было.

У него имелась черта, которую он разглядел в себе еще в университете и очень ее любил. Он никогда не врал самому себе. Он мог кого угодно убедить в чем угодно – собственно, именно из-за этого и сложилась вся его карьера! – но только не себя. Про себя он все знал наверняка.

Месяцев шесть спустя, проводив ее в первый раз в какую-то долгую командировку, он приехал домой, задумчиво что-то такое налил в стакан и сел подумать.

Надо было только спросить себя и получить ответ.

Он спросил и получил – ничего хорошего в этом ответе не оказалось, по крайней мере, для него самого.

Он еще даже не начал провожать ее, но странное неудобство, и раздражение, и дурацкое чувство брошенности и одиночества уже поселились у него в голове. Он даже работать не мог как следует.

Он не хотел, чтобы она уезжала, вот что. Так не хотел, что даже зубы у него стискивались, как будто сами по себе, когда он думал о том, что она уедет.

Хорошо, хоть догадался не сказать ей об этом – она пришла бы в изумление и что-нибудь ответила бы ему эдакое, ироничное. Как бы он остался потом наедине с ее иронией?!

Вот вам и одинокий мустанг в закатной прерии. Вот вам и гордая мужская независимость. Вот вам и прививка от семейной жизни – как там физруковы ботинки?!

Когда она вернулась, он сделал ей предложение – хоть кольцо было и без бриллианта, зато роз целое ведро. Ольга посмотрела на цветы, хотела было сказать что-то эдакое, даже губы сложила и брови подняла, он видел, но передумала и уставилась на него.

Потом сняла с него очки. Он не любил, когда ему смотрели прямо в глаза. Не любил и боялся.

– Почему ты решил на мне жениться?

– Потому что я люблю тебя.

– А-а, – протянула Ольга уважительно. – Бывает.

– Бывает, – согласился Бахрушин.

Она еще помолчала, а потом сказала решительно: – Ну, хорошо.

– Что хорошо?

– Давай поженимся. Попробуем, по крайней мере.

И они попробовали, и все вроде бы получалось, только она ни разу так и не сказала ему, что любит его.

Никогда. Ни в постели, ни на работе, ни до, ни после очередной разлуки.

Он все знал про себя, а про нее ничего.

…Позвонит она сегодня или не позвонит?!

Бахрушин нацепил очки и переложил бумаги в пухлой папке с надписью «Управление делами».

Почему он стал об этом думать?! Почему?! Он ведь умеет «выключать» ненужные мысли!

Мысль о ней была самой ненужной из всех.

В следующий раз он просто никуда Ольгу не пустит. Эта простенькая мысль доставила ему удовольствие, хотя он прекрасно понимал, что при первой же его попытке ее «не пустить» все кончится навсегда.

И он даже не знал как следует, любит она его или принимает как своего рода удобство, такое тоже могло быть, вполне!

Он усердно работал, довольно долго, сердито и преувеличенно внимательно читал бумаги, отвечал на звонки, кому-то дал по шее, кого-то похвалил, и стопка бумаг немного уменьшилась и поредела, как осенний лес, и про Пашу Песцова он совсем забыл, и когда в очередной раз позвонил телефон, он ни о чем не думал, только о том, что по новой структуре «Новости» и сам Бахрушин подчиняются напрямую председателю, хотя до последнего времени починялись первому заму, и это было очень удобно, потому что первого зама Бахрушин знал последние лет двадцать и…

– Алексей Владимирович, Зданович. Трубку возьмете?

– Але, Костя, слушаю тебя.

– Ольга позвонила, – сказал главный сменный редактор, и голос его странно отдался в пластмассовом телефонном теле. – Связь появилась. Они сегодня в эфире. Я поставил двадцать ноль семь – двадцать ноль восемь пятьдесят.

Бахрушин вытряхнул сигарету из пачки и поискал глазами зажигалку.

– А новости какие?

– В Кабуле ждут штурма. И еще они собирались в Калакату, где первая линия фронта, не знаю, как они разрешение получили, Леш.

Бахрушин отлично знал – как.

Ники Беляев со своим удостоверением Би-би-си, вот и все дела!

– Там бывшая ставка Масуда, а Ольга еще записала каких-то женщин, губернаторскую сестру, что ли, и жену. Они говорят, как плохо было при талибах и всякое такое.

Зажигалки не было. Бахрушин еще поискал, а потом раздраженно вытащил изо рта сигарету – сидеть с незажженной сигаретой во рту было как-то глупо.

– Они на связь выйдут без десяти восемь. Ты придешь?

– Конечно. Кость, ничего она не сказала, как у них дела?

– Сказала, что все нормально. Воды мало, но она получила какую-то посылку из Парижа. Передавала тебе привет.

Отлично. Его собственная жена передавала ему привет из Афгана через главного сменного редактора. Очень по-телевизионному.

– Спасибо, Костя. Храброву попроси мне позвонить.

– О'кей.

Бахрушин положил трубку, и под телефоном обнаружилась зажигалка. Он вытянул ее и бесцельно пощелкал, позабыв про сигарету.

Значит, Калаката и первая линия фронта.

Господи, помоги мне!..

Как это похоже на его жену – позвонить редактору и так и не позвонить ему! Конечно, связь – самое дорогое и важное, что у них есть, и когда связь восстанавливается, первым делом они звонят на работу, а уж потом… Но у них с Ольгой никакого «потом» тоже почти не бывало.

Ни на что не надеясь, он раскопал на столе бумажку и, поминутно сверяясь, набрал многозначный номер. Он помнил его наизусть, но на всякий случай всегда набирал по бумажке.

Телефон хрюкнул, как будто подавился, и замер. На панели горели два красных огонька – кто-то висел на линиях, – и Бахрушину казалось, что аппарат таращится на него выпученными больными глазами.

– Алексей Владимирович…

– Подожди, Марин. Через пять минут.

В трубке что-то щелкнуло, и обвалились далекие короткие гудки, и что-то завыло угрожающе. Бахрушин нажал отбой и набрал еще раз.

Давай. Соединись. Ну, давай же, чего тебе стоит!..

На этот раз телефон думал значительно дольше, и за это время у Бахрушина взмокли ладони.

Давай! Попробуй, ты же можешь!

Телефон «не смог» и на этот раз. Что-то в нем словно лопнуло, и снова посыпались короткие гудки, как осколки стекла.

Ну и черт с тобой!..

Если все будет в порядке, сегодня он увидит ее по телевизору в прямом эфире, и, может быть, ему удастся сказать ей что-нибудь.

Например, «привет». Это было бы отлично.

Он посмотрел на часы, чтобы узнать, сколько времени осталось до эфира. Посмотрел, но, сколько осталось, так и не понял.

Часа в два переводчик Халед привез разрешение местного МИДа на выезд из города – просто так, без разрешения и без Халеда, выехать не удалось бы.

Халед когда-то учился в Ташкенте, и у него даже была какая-то очень мирная профессия, кажется, хлопкороб или текстильщик. Впрочем, «текстильщика» придумал Ники, и Халеду это очень подошло. Что-то было в этом сюрреалистическое – вроде «парфюмера» или «газонокосильщика». Он говорил по-русски бегло, зато на вопросы почти не отвечал – словно не понимал. Как и у всех здесь, у него была борода почти до глаз, смуглая кожа и веселый и дерзкий взгляд.

С некоторых пор Ольге снились их дерзкие веселые глаза.

У Бахрушина сказочные глаза – орехового цвета, внимательные, как будто все время настороженные, и мелкие морщинки в уголках, и темные длинные ресницы. Голливуд, одним словом.

Почему-то он очень стеснялся, когда оставался без очков, даже с ней.

Она сразу набрала его номер, как только дозвонилась до Здановича, но не соединилось, а у нее решительно не было времени продолжать попытки.

Экая вредная, говорилось про одну юную леди в английском романе. Иногда Ольга примерно так себя и чувствовала, но у нее не было возможности часами ему дозваниваться!

Чертов характер.

Ники допивал, кажется, уже пятую чашку кофе – в посылке из Парижа была здоровая банка. И еще две бутылки виски, две палки копченой колбасы, несколько пачек сухого печенья, ананасовый компот и головка сыру – целое богатство, особенно виски, которого никто тут в глаза не видал. Какое может быть спиртное в мусульманской стране?!

Все было бы замечательно, если бы Ольга еще знала, кто такая Валя, приславшая посылку, а так ей казалось, что они с Ники жулики – взяли и съели чужое! По крайней мере, начали поедать.

Халед сидел на корточках возле «ровера», рядом стоял какой-то незнакомый афганец, они опять громко говорили – будто вот-вот подерутся!

Ники издалека посмотрел на них – и отвернулся.

Ольга вполне его понимала.

– Зато я сегодня много всего наснимаю, – пробормотал он, словно утешая себя. – И для наших, и для англичан.

– Наши – это Бахрушин? – осведомилась Ольга.

– А кто, по-твоему?!

– А англичане – это Би-би-си?

– Кто же еще?!

– Ники, – вкрадчиво поинтересовалась Ольга, – а какого черта ты так работаешь?!.. И тем, и этим? Выгонят ведь к чертям собачьим!..

– Не выгонят, – буркнул он и полез в карман камуфляжных штанов за ключами от машины.

Халед, завидев их, лениво поднялся с корточек, а незнакомый афганец вдруг глянул на Ольгу цепким и внимательным взглядом. Ей стало не по себе – да что такое с ней сегодня?!

Нервная стала, и впрямь в Москву пора!

– Ники, – продолжала она, изо всех сил развлекая себя, – вот зачем Бахрушину надо, чтобы ты на него работал, я понимаю, а тебе зачем?! Или ты у нас…

– Я у вас благородный рыцарь, – перебил Ники и открыл ей дверь, – ты что, не в курсе?

Он кивнул Халеду, приглашая садиться, обошел машину и плюхнулся на водительское место. Халед полез назад.

– Во-первых, я самый лучший оператор на свете. Во-вторых, я сам могу сюжеты делать. В-третьих, я езжу на всем, что ездит, – он повернул ключ, мотор заработал, и «ровер» как будто ожил, оттого, что к нему прикоснулся Ники. – В-четвертых, я очень умный.

– По-моему, во-первых, во-вторых и в-третьих, ты хвастун. А в-четвертых и в-пятых, самодовольный осел.

– Я осел?! – поразился Ники и, вывернув здоровенную кисть и почти оторвав от земли боковые колеса «ровера», вылетел из гостиничного двора. Ольга схватилась за щиток. Халед засмеялся. – Ничего я не осел. Я просто знаю себе цену.

– То есть ты искренне уверен, что ты лучший оператор на свете?!

Ники сбоку взглянул на нее, и с веселым изумлением Ольга вдруг поняла, что пожалуй… вправду уверен.

– Еще я очень благородный, правильный и настоящий друг, – продолжал резвиться Ники. – Бахрушин попросил, а как можно отказать, если он просит!

– Это точно, – согласилась Ольга. – Никак нельзя.

– И ты тоже!

– Что я?

– С кем бы ты полетела, если бы я… не смог?

– Господи, Ники, вот только не рассказывай, что все дело во мне и ты так из-за меня стараешься!

– Не из-за тебя, конечно, – признался он почти серьезно. – Просто я так трепетно отношусь к работе.

Это было совершенно неожиданно и очень глупо, но Ольга вдруг оскорбилась, услыхав, что она для него – «работа».

Позвольте, а как же последняя сигарета – одна на двоих, – и последняя чашка кофе, тоже одна на двоих, и пятилитровая канистра воды, которую он незнамо как раздобыл для нее на прошлой неделе, и вся его забота, и нежность, и внимание, и…

В конце концов, во всех корпунктах в Афганистане и на всех каналах в Москве уже давно все знают, что у них роман!

Ольга ни за что на свете не завязала бы роман с Никитой Беляевым, но он сказал, что старается «не из-за нее», а «по работе»! И это почему-то было ужасно.

Ники моментально почувствовал, что сболтнул не то – она засопела, отвернулась и стала смотреть в боковое стекло, верный признак, что рассердилась.

А что такого он сказал?!

Он отличный оператор, но это и так всем известно, и вряд ли она рассердилась именно поэтому.

Тогда что не так?.. Благородный герой? Настоящий друг?

Вот пойди пойми женщин!

Нет, эти самые, один из которых подпрыгивает сейчас на заднем сиденье его машины, абсолютно правы – на всех паранджу, всех на «женскую половину», и чтобы сидели там, рожали детей, красили ногти, мазали пятки хной, и… и…

– Оль, ты чего? – спросил он, не додумав до конца свою конструктивную мысль.

– Ничего.

– Да ладно, я же вижу!

– Все нормально.

– Да ладно!..

– Ники, смотри на дорогу.

На дорогу действительно лучше было бы смотреть.

Аль-Ханум, вторая линия обороны Кабула, находился километрах в двадцати от города.

Дороги нет. Вернее, есть нечто, что раньше, очевидно, было дорогой.

Большая дорога, вспомнилось Ольге из историй про Ходжу Насреддина. Насреддин и его верный ишак очень любили большие дороги. Вряд ли эта понравилась бы им.

Огромные ямы, как будто куча землекопов специально трудилась несколько лет, чтобы накопать их побольше. Все ямы разные, как по размеру, так и по форме. Некоторые уже старые, с круглыми, словно зализанными ветром краями. Другие совсем свежие – видно, землекопы все еще продолжают свои упражнения. Ольга даже знала, что эти самые землекопы называются «скаты». Машину бросает и качает, и Ники, сильно выпрямившись, смотрит куда-то вперед и вниз, за капот. Рот сжат, и руль он держит обеими руками. Только один раз быстро оглянулся через плечо, на свою драгоценную камеру в синем кофре. Она на заднем сиденье, ее придерживает Халед, и Ники это, кажется, не нравится.

Впереди ничего не видно – кругом пыль, коричневая, мелкая, противная. Не пыль – какао. К вечеру какао будет в волосах, в ушах, в носу, во всех складках одежды, в подмышках, в сгибах локтей, в глотке, везде!.. Сильный ветер крутит эту пыль, как будто кто-то мешает мутное коричневое зелье в ведьмином котле.

– Ники, ты, может, помедленнее поедешь?

– Помедленнее мы как раз к вечеру доберемся.

Он выкрутил руль, и Ольга повалилась на бок и стукнулась виском о стойку.

Халед опять засмеялся, и Ольге стало противно от его веселья.

Ники покосился на нее, взявшуюся рукой за голову, и пробормотал:

– Извини.

По обе стороны дороги, спотыкаясь, бежали назад сплошные заборы из пыльных камней и коричневой глины. Объезжая очередную яму, Ники резко поворачивал и притормаживал, и тогда щербатая растрескавшаяся стена вдруг появлялась прямо перед капотом из клубящейся мути. Вдоль заборов семенили ослы, тащили поклажу и наездников, закутанных в коричневые шали.