Книга странствий

– Посмотри, какая хорошенькая крестьяночка и как блестят ее хитренькие глазки. С перчиком девчонка, – и Эрмон подтолкнул Андрэ плечом. – Готов всю дорогу до Иерусалима идти за этой телегой.

– Даже глотая пыль, которую она поднимает? – насмешливо спросил Андрэ. – Давай лучше пойдем рядом.

– А ты думаешь, ее папаша не огреет нас тогда кнутом? Смотри, как он, поворачиваясь, сверкает на нас глазами. Как будто есть чем поживиться в его нищей телеге. Эй, хозяин, ты нас не бойся, мы не воры – мы благочестивые пилигримы, идем, как и все, в Святую Землю. О, Андрэ, да это же наш знакомый – любитель поговорить, знаток турнирных правил.

– Добрый день! – сказал Андрэ, поравнявшись с хозяином. – Ты помнишь нас?

– Хэ, – неприветливо ответил мужчина, продолжая идти рядом с лошадью, умышленно старательно понукая ее и косясь на Андрэ.

– Солнце уже высоко, – продолжил Андрэ, – давайте сделаем остановку. У меня в мешке есть немного зерна, твоя дочь сварит нам похлебку, а мы поговорим.

Кто же откажется от еды? Крестьянин с такой силой и шумом втянул носом воздух, что его ноздри расширились, демонстрируя торчащие в них темными иглами заросли, и, соглашаясь, быстро кивнул нечесаной головой. Вскоре путники приметили небольшую, покрытую травой и кустарником, поляну, возле которой протекал ручей. Здесь и остановились.

Жак – так звали крестьянина – аккуратно распряг лошадь и, стреножив ей ноги, пустил попастись, внимательно приглядывая за ней, гораздо внимательней, чем за дочерью. Но, как вскоре выяснилось, приглядывать за дочерью необходимости и не было.

Эрмон, поначалу ретиво вызвавшийся помочь девушке собирать хворост, очень быстро изменил свое намерение и вернулся к костру, стараясь поворачивать голову так, чтобы не был виден быстро припухающий глаз. В ответ на ироничный взгляд Андрэ Эрмон недовольно передернул плечами и отвернулся. Жак задумчиво почесал заросшую щеку и, вороша веткой разгорающийся костер, продолжил, по-крестьянски не торопясь, обстоятельно рассказывать:

– Мать Клодин умерла во время родов. Хорошая была женщина, работящая. Бывало, все хлопочет и хлопочет…

Жак замолчал, видимо, вспоминая жену, при этом его насупленные черты разгладились и словно помолодели. Потом он вздохнул, шевельнув косматыми бровями, и договорил:

– Так вот и остались мы с малышкой одни. Думал, и дитя умрет. Куда ж ему выжить без матери? Но нет, ничего. Коза выкормила. Хорошая была коза. Бодливая, правда, все так прямо и норовила с разбегу наскочить, но молока много давала. Да, тяжело нам с дочкой живется. Ох, как тяжело! Овец пасу, а когда сам мясо ел, и не вспомню.

Тут Жак запустил всю пятерню в спутанные волосы на затылке, прижмурил глаза и мечтательно произнес:

– Монах сказал: «Иерусалим – это пуп земли, второй рай. Земля там течет молоком и медом». Значит, вернулся я в тот день домой да и продал свою хижину. Взял эти гроши, посадил Клодин на телегу и поехал. Едем мы, едем, а все нет Иерусалима. Не знаешь, далеко ли еще?

– Далеко, – коротко ответил Андрэ.

Жак открыл рот, чтобы еще что-то спросить, но его бесцеремонно перебил Эрмон.

– А чем ты собираешься сражаться с неверными? – презрительно спросил он. – Или ты думаешь, сарацины[25] сами все отдадут, как только увидят твоего одра[26] и твою заросшую рожу?

– Ну нет, оружие-то я приготовил, – важно сказал Жак. Он встал, подошел к телеге, поворошил сено и достал из-под сена мешок. Развязав веревку, Жак вынул из мешка наточенный топор.

Андрэ задумчиво разглядывал «оружие». Сам он был вооружен самодельным луком и крепкой палкой. И хотя владел он этим оружием простолюдинов превосходно, отсутствие настоящего оружия его очень беспокоило.

После скудной похлебки, которую Клодин состряпала из горсти зерна и каких-то кореньев, найденных ею в поле, Эрмон направился за холм. Обычно для своих естественных надобностей он, не особенно церемонясь, далеко не отходил. Но сегодня возле костра сидела Клодин, сверкая искорками смешливых глаз, и Эрмон решил уйти подальше. Как назло, местность вокруг была равнинной, кусты, встречавшиеся на пути, – низкими, и Эрмон шел все дальше и дальше, туда, где впереди возвышался холм.

Апрель был в разгаре. Земля жадно впитывала горячие лучи полуденного солнца. Полевые жаворонки в ожидании прилета самочек непрерывно и трогательно распевали свои песни, паря так высоко, что, казалось, дивные звуки просто льются с голубого неба. После обильных дождей между кустарниками и высокой травой сохранялись большие лужи и даже озерца воды, которые Эрмону приходилось обходить, увязая в грязи. Он отошел уже на значительное расстояние от дороги, но, поворачиваясь, все видел сидящих у костра. Наконец, обойдя большой холм, наверное, единственный в этой плоской местности, он получил возможность уединиться.

Неожиданно чуть поодаль Эрмон увидел картину, наполнившую его сердце удовольствием. На теплом пригорке паслись овцы, мирно и неторопливо пощипывая траву. Некоторые из пушистых особей были уже столь сыты, что уютно улеглись животами в ямки в земле и отдыхали, как бы нехотя срывая и пережевывая торчащую вокруг траву. Эрмон только что поел, но разве можно утолить молодой голод похлебкой из ячменя? Его рот непроизвольно наполнился слюной, предвкушая вкус жаренного на огне мяса. Он сглотнул пресную слюну и тут же решил украсть овцу – вон ту небольшую, рыженькую, что находилась поблизости.

Разумеется, овцы были не одни. Был и пастух в накинутом на плечи коротком плаще, настолько старом и истрепанном, что, казалось, лишь большие, нашитые по всему плащу разноцветные заплаты удерживают оный от полного расползания. На лоб пастуха была надвинута высокая коричневая шапка в виде колпака. Бросая время от времени быстрый взгляд на овец, мужчина спокойно вязал чулок, странно примостившись на верху трех составленных пирамидкой палок.

Эрмон так спешил, так был уверен в своей удаче, что даже не стал задумываться, как и, главное, зачем пастух забрался на эту «пирамиду». Он лишь внимательно осмотрелся в поисках пса – самой большой, как он считал, опасности в таком деле, как присвоение чужой собственности. Не найдя глазами собаки, Эрмон отполз в сторону, чтобы находиться за спиной у глупого пастуха.

– Даже если эта «птичка», – презрительно подумал Эрмон, – бросится за мной в погоню, то пока спрыгнет со своих палок и побежит, я уже добегу до дороги, а там столько паломников, что он не осмелится отнимать у меня овцу.

Подобравшись к молоденькой ярке, Эрмон схватил ее за кучерявую шерсть, вскинул себе на плечи и поспешил к дороге. Овца была тяжелой, но, как известно, своя ноша не тянет. А Эрмон уже считал овцу своей. Потому он хотя и согнулся, крепко держа тонкие овечьи ноги, однако двигался легко, наслаждаясь бегом, абсолютно уверенный, что пастух остался где-то далеко позади.

Тем неожиданней и неприятней были для него последующие события. Сильнейший удар концом жердины в спину прервал и его победный бег, и радужные мысли. Не ожидая ничего подобного, Эрмон споткнулся и со всего размаху упал в небольшое озерцо со стоячей водой, подняв столб брызг и прервав блаженное кваканье лягушек, которые с перепугу запрыгали в разные стороны. Овца, перелетев через голову упавшего, несколько раз перекувыркнулась и, встав на ноги, пошла прочь, прихрамывая и обиженно блея.

Мокрый, покрытый противными студенистыми комочками лягушачьей икры, грабитель на четвереньках выполз из озерца. И тут его взору предстала картина, сначала его изумившая, а затем и испугавшая.

Прямо перед собой он увидел две стоящие на земле палки. Взгляд Эрмона медленно пополз по палкам вверх, и на высоте человеческого роста он увидел ноги в обмотках, прикрепленные к этим палкам тонкими ремешками у лодыжек и под коленями. А еще выше Эрмон обнаружил и самого пастуха, уверенно стоящего на этих ходулях. Проживая в пересеченной болотистой местности, пастухи считали, что на ходулях они быстрее поспевают за стадом, и у них больше шансов увидеть волков.

Итак, пастух не сидел на трех палках, составленных пирамидой – он стоял на ходулях и опирался задом на палку с небольшой поперечной перекладиной, а потому не спрыгивал с палок, как предполагал Эрмон, а тут же, не теряя времени, бросился за вором в погоню. Словно сказочный великан, возвышался пастух над стоящим на коленях растерявшимся Эрмоном. И сердце пастуха не дрогнуло от жалкого вида неудачливого воришки. Оно справедливо жаждало возмездия. Злорадно и хищно усмехаясь, медленно поднял он свою почти двухметровую жердину.

Вскоре сидящие у костра услышали крики и, обернувшись, увидели, что по полю, не разбирая дороги, бежит Эрмон, а за ним на высоких ходулях, делая огромные шаги, двигается пастух и равномерно лупит своей длинной палкой по спине, плечам, голове Эрмона. После каждого удара Эрмон все сильнее выгибал тело, пытаясь увеличить скорость, и от этого казалось, что он несется впереди своих ног.

При виде этого зрелища у Жака округлились глаза и открылся рот, что, как считают физиономисты, является главным признаком удивления. Клодин ахнула и всплеснула руками. Быстрее всех оценил ситуацию Андрэ.

Стремительно вскочив, он ринулся навстречу и успел перехватить палку как раз в момент очередного удара. Выяснив все обстоятельства, Андрэ достал деньги. Причем ему пришлось довольно долго шарить по углам своего тощего кошелька, чтобы отыскать одинокую монету. Но монета этих поисков стоила. Это был денарий, и не из биллона – сплава с большим количеством меди, а из полновесного серебра.

Увидев денарий или, как называли его во Франции, денье, пастух успокоился, аккуратно спрятал монету и, ловко подхватив блеющую овцу, отдал животное Андрэ. Затем он несколько опасливо посмотрел на огромные толпы проходящих паломников, развернулся и, быстро шагая, исчез за холмом.

Андрэ вскинул овцу на плечо и пошел к костру. Побитый Эрмон плелся сзади, поводил спиной, морщился и ворчал:

– Ну, и зачем ты отдал последние деньги? Нам еще идти и идти. Что мы будем есть? Все равно придется брать так.

– А как же заповедь «не укради»? – насмешливо спросил Андрэ, сбрасывая овцу у костра.

– Папа освободил нас от всех грехов, нами содеянных, – мрачно сообщил Эрмон и добавил воинственно: – Чем просить ради Христа, лучше отнять из-за куста.

Тут, резко повернувшись, он непроизвольно застонал. Клодин хихикнула.

– Ну, разошлась, не остановишь. Довольно! Хватит! – гневно прикрикнул Эрмон. Клодин не обиделась, а проговорила заботливо:

– Сними рубаху, покажи спину.

Под нежным взглядом красивых глаз Клодин Эрмон смягчился и даже начал стягивать мокрую рубаху, но неожиданно за его спиной раздалось какое-то бульканье. Эрмон и Андрэ удивленно переглянулись и повернулись на звук.

Оказалось, что это странное бульканье является смехом Жака. Крестьянин потряхивал головой, небольшие глаза его почти закрылись, среди зарослей бороды, демонстрируя крепкие темно-желтые зубы, открылся рот, и из него доносилось: «Охе-хе-хе-хе!»

– Ты чего? – неприязненно спросил Эрмон.

– Как ты от палки-то бежал – не любишь, значит, – продолжая хекать и булькать, проговорил Жак. – Ну ты и воин! Вот так воин! Это не от меня, а от тебя все сарацины разбегутся. Да столкнул бы его самого с его ходулями в лужу. Так нет, удираешь, как заяц от лисы. Охе-хе-хе!

Эрмон аж затрясся от злости, понимая, что крестьянин прав.

– Гусак! Истинно гусак длинношеий! Все уже забыли, а он только смеяться начал. Закрой рот! – зло крикнул он на Жака и показал движением пальцев, как тому надо закрыть рот. – И потом, я не удирал, – Эрмон быстро посмотрел на Жака и, гордо вскинув голову, закончил: – …а препроводил пастуха к Андрэ, чтобы тот мог расплатиться за овцу.

Тут уже смех одолел всех. Звонким колокольчиком заливалась Клодин. Булькал и хекал Жак. Добродушно смеялся Андрэ. Эрмон сверкнул глазами и, махнув рукой, тоже засмеялся. Жак перестал смеяться так же внезапно, как и начал, а закрыв рот, недоверчиво спросил:

– Что, до Иерусалима правда далеко идти?

В ответ Андрэ лишь развел руками:

– Впереди еще несколько стран. До осени, думаю, дойдем.

Кража, которую так неудачно пытался совершить Эрмон, была не первой и не единственной в среде паломников. Несведущие в географии крестьяне плохо представляли себе, где находится Иерусалим и сколько нужно до него идти. Вскоре припасы, взятые из дома, кончились, денег не было, воровство стало повсеместным, а затем и вовсе перешло в разбой.

Андрэ в этом не участвовал. Он пытался пополнять запасы охотой, принося то убитого кролика, то барсука, то голубя. Клодин собирала ягоды, травы, выкапывала коренья. Но Эрмон с Жаком, несмотря на различие характеров и разницу в возрасте, – впрочем, кто в те далекие времена точно знал свой возраст? – очень сдружились и вместе отправлялись красть, а то и просто отбирать у хозяев все, что заблагорассудится. При этом благочестивые пилигримы как-то забывали, что они отправились в далекий путь со святой целью – не только отобрать Гроб Господень у неверных, но и защитить от них братьев-христиан. И проходя по странам Европы, в большинстве своем христианским, преспокойно грабили местное население.

Жак, никогда ранее не бравший чужого, очень быстро этому научился. Ему импонировала идея брать, ничего не давая взамен, словно свободные охотники в никому не принадлежавшем лесу. Причем забирали не только продовольствие: Жак, со свойственной ему крестьянской обстоятельностью, захватывал и одежду, и горшки, и даже старые подковы – в хозяйстве все сгодится. После возвращения он долго рассматривал и разглаживал принесенный предмет, а затем старательно прятал его на дно телеги, прикрывая сеном.

Для Эрмона это служило еще одной темой для насмешек. У него теперь был постоянный объект для его зловредных шуток.

– Ну, и для чего тебе эта старая подкова? Она такого размера, что сквозь нее можно протащить две ноги твоего боевого коня. Смотри, перегрузишь возок, кляча не дотянет до Иерусалима, и тогда сам возок потащишь. Впрочем, тогда твои подковы и пригодятся – мы ими тебя и подкуем для резвости.

– Мне кажется, ухаживая за девушкой, не стоит бесконечно высмеивать ее отца, – осторожно шептал Эрмону Андрэ после очередной шутки.

Эрмон отмахивался. А Жак не обижался – ему как будто нравился скорый на язык, веселый, шумный юноша. В ответ на шутки Эрмона он пожимал плечами и скреб щеку. Жак пугался лишь, когда Эрмон говорил о том, что лошадь сдохнет. Тогда он начинал беспокойно ходить вокруг животного, любовно оглядывая и ласково похлопывая его.

– Кыш! – махал он руками на дочь, когда та, устав, пыталась присесть на край тележки.

– Что за дурацкая башка! – тут же вступался за девушку Эрмон. – Клянусь апостолом Петром, ты, Жак, пренебрегаешь здравым смыслом. Давно тебе следовало поменяться местами со своей кобылой. Пускай она лежит на сене, а ты вези. И все довольны будут.

Сам Жак всегда шел рядом с телегой, не позволяя себе напрягать животное. И Жака можно было понять – он был единственный, в чей возок была запряжена лошадь. Остальные крестьяне если и везли с собой в далекий Иерусалим свой скарб и малых детей, то их телеги тащили подкованные быки.

Однажды ночью, когда паломники уже находились на венгерских землях, Андрэ, спящий под телегой с накрученным на руку поводом лошади, чтобы не увели воры, был разбужен восклицаниями Клодин. Он выбрался из-под телеги и обнаружил, что Клодин стоит на коленях перед лежащим на траве человеком. Быстро приблизившись, Андрэ увидел распростертое тело Жака, виноватое лицо Эрмона и понял, что случилось несчастье. Размазывая по усталому, грязному лицу пот и слезы, Эрмон рассказал, что произошло.

Отправившись в приближающихся сумерках на свой обычный промысел в небольшую деревню, расположенную невдалеке, паломники с удивлением обнаружили, что деревня абсолютно пуста. Не желая встречаться с крестоносцами, забрав имущество и живность, жители заблаговременно ее покинули.

Ничем не поживившись, раздосадованные пилигримы разбрелись кто куда. А Эрмон с Жаком углубились в лес и вскоре достигли небольшой реки, медленно несущей свои воды. Пройдя вдоль берега в пугающую глубь леса, они услышали шум падающей воды и обнаружили запруду из жердей, кольев, связок хвороста. Вырываясь из плена запруды, вода круто падала на лопасти огромного колеса. Перед приятелями была водяная мельница, и она работала.

Опасливо приблизившись к небольшому оконцу в толстой стене и заглянув в него, воришки обнаружили в комнате лишь мельника – пожилого суховатого мужчину, спокойно подставлявшего мешки под ссыпавшуюся из желоба муку. Мелкая белая пыль туманом наполняла просторную комнату, неспешно покрывая пол, стены, паутину, живописно свисавшую с низких дубовых балок, лицо мельника.

Видимо, почувствовав на себе чужие взгляды, мельник повернулся к окну и всмотрелся в него, но разглядеть во тьме за окном ничего не смог, тем более что приятели быстро юркнули вниз к земле и, стараясь не шуметь, поспешили вокруг мельницы к крыльцу. Дверь оказалась незапертой, и мельник, который, успокоившись, отвел взгляд от окна и вернулся к наполнению мешков, был внезапно атакован.

Быстро ворвавшись в помещение и не тратя времени на разговоры, во-первых, потому, что и разговаривали-то они с венграми на разных языках, но в большей степени потому, что уже привыкли к грабежу, франки начали бесцеремонно наполнять принесенные с собой мешки: Эрмон – мукой, а Жак – пшеницей, так как он очень переживал, что его кобыла вынуждена есть только траву, от которой у лошади начинались желудочные колики. Жаком давно владела мысль, что, если кормить лошадь отборной пшеницей, она не будет так дряхлеть и наберет силы. И заботливый Жак нагреб целый мешок зерна.

Мельник попробовал помешать франкам хозяйничать, но его с силой оттолкнули. Ударившись спиной о деревянную стену, хозяин съехал по ней на пол, а затем на коленях выполз за дверь. Поглощенные делом, Эрмон и Жак не обратили на исчезновение мельника никакого внимания. Они уже привыкли к безнаказанности и потеряли осторожность, а зря.

Заскрипела дверь, и, оглянувшись, франки обомлели. Возле дверей стоял все тот же пожилой мельник, но за его спиной маячили два таких здоровых молодца с увесистыми дубинками в руках, что это обстоятельство сильно обнадеживало мельника в скором торжестве справедливости. Мельник улыбался ласково и как бы даже подмигнул растерявшимся воришкам, словно хотел сказать: «Сейчас, сейчас мы доставим вам полное удовольствие».

Старые синяки на спине и плечах Эрмона неприятно заныли. Жак с шумом втянул носом воздух и поскреб заросли на щеке.

Через несколько минут все участники «сражения» были покрыты мукой с головы до ног. На вспотевших лицах образовались белые маски, делая их неузнаваемыми. Стараясь прорваться к двери, Эрмон отбивался палкой. И надо сказать, что в драке он был не столь ловок, как в работе языком. Может быть, если бы Жак также отбивался, пилигримы отделались бы лишь синяками. Но Жак, одержимым своей идеей спасения лошади, как клещами, вцепился в мешок, наполненный пшеницей, и, прижимая его к груди, только старался увернуться от ударов.

– Брось мешок! – кричал Эрмон. – Дерись, баран пустоголовый!

Но втянув голову в плечи и набычившись, Жак лишь выставлял плечи навстречу дубинкам. Нежелание упрямого франка расставаться с мешком не принадлежавшего ему зерна вызывало в венграх вполне обоснованное раздражение, и они выплескивали это раздражение, колотя воров безжалостно и вдохновенно.

– Беги! – заорал Эрмон, когда они, наконец, с трудом добрались до спасительной двери. Рванувшись напролом, Жак буквально вывалился за дверь, успев все же получить напоследок сильный удар по голове. Следом выскочил Эрмон.

Ночь уже вступила в свои права. Отсутствие луны делало темноту непроглядной. Но тихий шум реки указал обратный путь. Не слыша за собой погони, Эрмон шагнул с берега прямо в воду, вымыл лицо, напился шумно и жадно, словно пришедшее на водопой животное. Повернув голову, он с удивлением увидел, что Жак все еще стоит на том же месте, где они остановились.

– Ты что же, не хочешь пить? – удивился Эрмон. – Да брось ты, наконец, свой мешок – вцепился, словно он полон золота.

Вдруг коренастый, крепкий, полный нескончаемых жизненных сил Жак, не говоря ни слова, упал, как подрубленное дерево. С тихим шуршанием из опрокинутого мешка потекло на траву зерно. И именно это ранее столь горячо прижимаемое к телу зерно, а теперь брошенное и рассыпаемое, заставило сердце Эрмона болезненно сжаться. Он сделал шаг к Жаку и недоверчиво окликнул:

– Эй, ты чего?

Ответом было молчание. Эрмон постоял еще секунду, не веря происходящему, а затем бросился к мужчине, перевернул того на спину и вдруг почувствовал, что его рука стала мокрой. Он поднес руку к глазам и в свете восходящей луны увидел, что это кровь. Она текла толчками из пробитой головы Жака. Последний удар, который получил Жак, повернувшись спиной к нападавшим, оказался для него роковым.

Оторвав кусок рубахи, Эрмон, как мог, забинтовал голову мужчины, пытаясь остановить кровь, обмыл лицо и шею. При этом он все похлопывал Жака по щекам, пытаясь привести того в чувство.

– Эй, эй, баран пустоголовый, очнись, – ласково приговаривал он.

Жак не отвечал. Он тяжело и прерывисто дышал, не открывая глаз. Эрмон, этот болтун, выскочка, пустозвон, почувствовал необыкновенную горечь. Из его глаз покатились слезы.

– У-у-у, погань, нежить, нечестивцы! Рано торжествуете, душегубы! Я вам покажу! – зашептал он. – Я сейчас вернусь, я мигом, – обратился он к не слышавшему его Жаку и, аккуратно положив голову раненого на траву, Эрмон бросился назад, к мельнице.

Вскоре он вернулся, хрипло дыша от бега. Жак лежал на том же месте. Эрмон подхватил бесчувственное тело под мышки и, напрягаясь, поволок по траве. Брошенный мешок со злополучным зерном остался на берегу.

В той стороне, откуда они пришли и где находилась мельница, небо потихоньку озарялось. Потом огромной желтой гривой вверх рвануло пламя, и полетел целый рой ярких искр. Потянуло дымом, послышался треск и рычание пожара, крики людей. Злорадно-мстительное выражение на лице Эрмона ясно говорило, что он имеет к этому пожару самое прямое отношение.

К стоянке паломников Эрмон с Жаком добрался глубокой ночью. Еще несколько часов тихо плачущая Клодин хлопотала вокруг отца, пытаясь остановить кровь, продолжающуюся просачиваться сквозь повязку. Ей помогал Андрэ. Эрмон, рассказавший, как было дело, и несколько раз пытавшимся похвалиться ловкостью, с какой он подпалил мельницу, отомстив за удар, вскоре тоскливо замолчал и сидел на траве, обхватив руками опущенную голову.

Все знают, что жизнь конечна, но, когда наталкиваются на ту тонкую грань, которая отделяет жизнь от смерти, бывают безмерно потрясены. Один удар – и жизнь потеряна безвозвратно.

Перед рассветом Жак пришел в себя, обвел всех мутноватым взглядом.

– Не оставляйте Клодин. Будьте ей защитой, – с трудом прошептал он несколько слов. Клодин сотряслась в рыданиях.

Дыхание Жака неожиданно стало спокойным, словно тело смирилось с приближением смерти и перестало бороться. Все краски жизни сошли с заострившегося лица, обветренная загорелая кожа цвета каленого ореха стала незнакомо бледной. Нос блестел, как слоновая кость, виски запали. Непокорные, прежде торчащие во все стороны волосы шевелились, раздуваемые ночным ветром, подчеркивая полную неподвижность тела. Весь он как-то вытянулся, похудел. Сложив на груди тяжелые, наработавшиеся руки и закрыв глаза, Жак умер с первыми лучами восходящего солнца.

– Не плачь, дочь моя, – проговорил бедный священник, пришедший проводить Жака в последний путь, – он принес себя в святую жертву, весьма угодную Богу.

Похоронили Жака недалеко от дороги. Долго сидела Клодин рядом со свежей могилой, не в силах уйти. Андрэ и Эрмон не мешали ей и не торопили. Наконец, девушка положила на земляной холмик маленький букет полевых цветов, встала и, не оглядываясь, пошла к дороге. Вновь заскрипели колеса дряхлого возка. Крестоносцы продолжили свой путь.

Глава седьмая,

в которой Андрэ, Эрмон и Клодин восхищаются Константинополем

На верху невысокого холма находилась плоская площадка. Быстрый ручей сбегал по склону холма, и его искрящаяся влага терялась где-то среди серых камней, в ажурной тени надменно высокомерных кустов олеандра, пунцовые цветы которого пламенели на фоне темной зелени.

Русоволосый гигант стоял на самом краю площадки. Отросшие волосы достигали плеч. Белая кожа лица покрылась дорожным загаром и заросла волнистой бородой. Внимательные глаза ярко голубели под густыми бровями.

Чуть поодаль стояли его товарищи. Как всегда, веселый, жизнерадостный Эрмон, блестя желтовато-карими глазами, полными затаенной хитрости и своеволия, быстро вертел головой, спеша все увидеть. Прислонившись к его худому, острому плечу, неподвижно стояла Клодин, и только ее длинные волосы отлетали в сторону под порывами легкого ветерка.