В этот раз я родился… или Путешествие Души. Часть первая

Один хороший человек как-то сказал, что если ты хочешь быть в жопе, будь в ней. Я тогда точно знал, что это не ко мне. У меня-то всё хорошо.

И вот я тут, вернее, там.

И что с этим делать?

Я – человек мыслящий, как мне кажется, поэтому для начала считаю, что надо признать этот клинический факт (надо же, какое точное выражение самопроизвольно вывела рука), а потом разобраться, что с этим делать.

Как предлагают психологи, попробуем сначала найти в этой позе (клиническом факте) положительные стороны.

Ну, во-первых, там хорошо, тепло, эстетично и комфортно. Ну правда, не шучу. Ведь во время обследования в Сеуле мне на видео показали результаты колоноскопии. Меня тогда приятно удивил и поразил вид собственной прямой кишки. Розовенькая такая, чистенькая, просто образцово-показательная.

Хорошо, такой её вид оправдывает вышеприведённые термины «тепло и эстетично». А почему хорошо и комфортно? – спросит читатель.

Объясню.

Спокойно! Забился в неё, родимую, можно не отвечать на почту, не слышать телефонные звонки, на дверях кабинета можно написать: «Приёма нет – я в жопе!»

И ещё: здорово то, что ничего не видно, темно. Знаете, как у ребёнка, который закрыл глаза руками и полностью уверен, что его тоже никто не видит.

Хорошо и комфортно ещё и потому, что можно периодически вылезать из жопы и с деловым видом заниматься повседневной жизнью. Позанимался сколько надо, а потом в случае опасности – раз, и ты снова там, где тепло и уютно, в домике, правда, название этого домика: «жопа».

Это положительные факторы. Тьфу ты, слово «фактор», кстати, тоже не имеет никакого отношения к созвучному английскому выражению, но именно оно так подходит к теме и описанной выше картинке.

И всё-таки при этой позиции возникают определённые проблемы. Ну, во-первых, нужен специальный костюм. Хотя это не сложно организовать. Например, в Китае у маленьких детишек костюмчики просто не имеют шва в промежности. Во взрослые костюмы можно вставлять очень элегантные, скрытые молнии. Возникла необходимость залезть в неё? Раз, и одним движением руки брюки превращаются… ну, дальше понятно.

Не знаю вот только, что делать с галстуками, у меня они хорошие, дорогие, и я люблю их. Видимо, придётся отказаться от них, когда забираешься в жопу, мешает. Почему и как, предлагаю читателю самому пофантазировать на эту тему, ну, если есть желание.

И ещё одна проблема, пожалуй, наиболее серьёзная. Во мне, как, впрочем, и в других животных, проходят самопроизвольные физико-химические процессы, в результате которых могут образовываться осадки. А вот в случае «выпадения» оных при такой-то позе – проблемы. То есть оказывается, что в жопе периодически возникают сложности с эстетикой и комфортом. Приходится на некоторое время вылезать оттуда. Жаль, ведь там так хорошо.

Ну, вроде бы всё.

А, нет. Есть ещё проблема. Она в том, что окружающие тебя люди – в недоумении, что происходит. Почему ты там, в ней?

Они-то ходят прямо, и у них перед глазами не один розовый цвет, а вся палитра. От осознания этого моя голова почему-то ещё глубже забивается в тёплое и розовое пространство, до плеч. Есть, правда, смутная надежда на то, что кто-нибудь из этих добрых людей предложит мне чудодейственные таблетки от жопы. Попринимаешь такие пилюли в соответствии с выписанным рецептом, и твоя неудобная поза начнёт меняться.

Но нет. Закон природы неминуемо таков: сам себя скрючил и засунул в жопу, сам себя и вытаскивай из неё…

Ну, вот написал! Смело, согласитесь, уважаемые читатели. Смело, самокритично, но этого мало. Осознание диагноза – это уже полдела, конечно. Но ведь недостаточно, и пора выбираться. Действительно, то, что ты в жопе, понимаешь только ты сам и, может быть, самые близкие тебе люди, которым, кстати, изрядно надоела поза и твоё нытье по этому поводу. В общем, в путь. Но какой? А чуть перефразирую: «Кому нужен путь, который не выводит из жопы?» Значит, путь из неё.

Ладно, набросаем варианты. А что, если использовать слабительное?

Рассмотрим. Если регулярно принимать слабительное, то эстетическая составляющая пребывания в жопе пропадает, улетучивается. Хочешь или не хочешь, а придётся возвращаться к прямоходящему состоянию. Всё вроде здорово, но у этого пути есть один недостаток – можно реально подорвать здоровье от постоянного приёма слабительного. Да и туалеты у нас, к сожалению, не на каждом шагу.

Приходит в голову ещё один вариант. Кстати, когда ты не в жопе, лучше думается, проверял.

А путь такой: пробка с амбарным замком, ключ от которого у надёжного, близкого человека в шаговой доступности.

Рассмотрим. Зачем пробка с замком, понятно. А вот характеристика человека с ключом требует расшифровки. Только близкий человек знает про твоё истинное состояние и из любви к тебе не даст ключ для жопозалезания. Надёжный потому, что периодически, хотя бы раз в день, но открывать надо, ведь физико-химические процессы (я уже упоминал) ещё никто не отменял. И в такие экстренные моменты шаговая доступность становится решающей.

Да, пожалуй, это ничего вариант. Хочется залезть в неё, родимую, ан нет, не получится: «Райком закрыт, все ушли на фронт». Шок, боль, но ничего не поделаешь, закрыто. Единственно, близкий человек может дать тут слабину, он ведь действительно тебя любит и может разрешить временно скрыться от невыносимой иногда боли. А раз дал послабление, всё, уже оттуда и совсем не вылезти.

Вот, значит, два пути обозначены и, наверное, могут дать результат. Но что-то меня не греет такая шоковая терапия.

Смешно, конечно, но всё это не то, не то. А что тогда-то?

А замечательный русский былинный персонаж по фамилии Мюнхаузен. Его я уже упоминал – он же вытащил сам себя откуда-то за волосы. Да и в распорядке дня у него всегда присутствовал подвиг.

Ну, в общем, так. Вытащить самого себя за волосы из жопы – это будет, пожалуй, действительно подвиг. Только совершать этот подвиг придётся, наверное, ежеминутно, ежечасно и не один день.

Ладно, всё. Лучшего всё равно не придумаешь. Теперь распишем траекторию пути. А для начала? Для начала надо в соответствии с правилами, собственными убеждениями и с Божьей помощью принять себя таким, каков ты есть.

И дальше двигаемся по маршруту от пункта номер один к пункту номер два и так далее.

Пункт номер один: я в нём нахожусь, и он носит название «Жертва». Удивительно, насколько это слово созвучно со словом «жопа». Наша задача срочно выходить из этого населённого пункта или переименовывать его.

Решено, я переименовываю этот пункт из «Жертвы» в «Счастье». Ну правда, какая я жертва, я счастливый человек – меня все любят.

И, конечно, следующим пунктом моего пути будет «Любовь». Безусловная любовь.

Это любовь к жене, детям и внукам. Она была и раньше, но сейчас мне нужно не просто купаться в ней, а всё больше отдавать и отдавать её родным.

Это любовь к знакомым и друзьям, а также (особенно) к тем людям, которые мне неприятны или раздражают, – моим лучшим Учителям. Ну и, конечно, это любовь к самому себе, к своему телу. Честно скажу, тут сложнее.

«Радость» – следующий пункт назначения на моём пути. Моя задача – культивировать радость. А как? Ну, например, сегодня я иду утром гулять и радуюсь яркому солнцу, лёгкому морозцу. Тому, что я в данный момент великолепно себя чувствую. Тому, что воробушек, сидящий на ветке, какнул, и его продукт жизнедеятельности (физико-химические процессы в нём тоже проходят) просвистел в миллиметре от моего лица. Сразу с радостью вспоминаю фразу из детства: «Хорошо, что коровы не летают». Радуюсь общению с родными по телефону и по Skype. Радуюсь тому, что младший внук уже самостоятельно встаёт и может пройти несколько шагов. Радуюсь тому, что жизнь ко мне на самом деле начинает возвращаться. Радуюсь тому, что дело моё, несмотря на сопротивления и трудности, всё-таки развивается и крепнет. Радуюсь тому, что на остров уже завезли семью дельфинов-белух, и летом можно будет воспользоваться служебным положением и поплавать с ними. Радуюсь мелочам и великому.

А вот ещё – «Красота». А как же без красоты? Красота природы в этом замечательном крае. Это величие и красота океана, заливов и островов. Это необычайно важные и большие чёрные вороны. Это очень красивые сороки с синими крыльями и хвостом: прямо готовая «синяя птица». Это шустрые чёрные белки, которых можно встретить даже в городе.

А дальше – «Смех и веселье». Вот ещё важный пункт назначения. Мне явно сейчас это нужно.

Пожалуй, достаточно, дорожная карта расписана. Надеюсь, ничего не забыл, и это дорога, которая точно приведёт меня к Храму!

Постепенно я уже возвращаюсь на эту дорогу! В общем-то, мне казалось, что я и раньше шёл по ней. Шёл, да, но почему-то отвлёкся, сбился, заснул. В какой момент?

Всё, настало время пробуждения.

Встал и пошёл!..

Вот, значит, проба пера и написалась! И вроде неплохо, почти без правок обошлось, и с этим, пожалуй, можно и закончить. Надеюсь, мастерство и живость моего пера будут «оттачиваться» с каждой написанной новой страницей и радовать моих читателей. Предлагаю только им на досуге самостоятельно порассуждать: где во всём понаписанном выше правда, а где и не очень.

А сейчас, совместно помолясь Богу, мы двинемся в повествовании дальше, вернее, опишем самое-самое моё начало.

Но прежде – всё же скачки (помните, читаем с ударением в конце). Они во мне рождаются беспрерывно, множатся и множатся, и уже от недержания требуют срочного выплеска на бумагу. Ну, вперёд!..

Книга глаголемая. Жизнеописание…

Первые солнечные лучики упираются в подбородок, щёки, нос, лоб, закрытые веки и поначалу, как могут, только чуть подогревают всё, но, не достигнув нужного эффекта, меняют свою тактику. Часть из них, что поактивнее и поизобретательнее, профессионально используя свою корпускулярно-волновую природу, осторожно, на ощупь, протискиваются меж кровяных сосудиков век, даже самых тоненьких. И вот там уже, внутри зажигают ярко-красные сигнальные, пробуждающие фонарики и светят ими через линзочки хрусталиков в дно моих глаз и дальше, через ниточки нервов, прямо в мозг.

Ладно-ладно! Всё! Вот теперь у них получается, и сна уже не будет. Но… Да! Похоже, не только из-за настырных солнечных лучиков, но ещё и потому, что…

А вот, понятно – опять со мною это…

Какой уж тут сон, теперь снова надо разбираться, где я и кто. С опаской от неизвестности, но со смирением от неотвратимости открываю чуть ослеплённые глаза и через красные щёлочки пытаюсь осмотреться. В келье уже совсем светло. Ну конечно! Ведь весна отошла уж. На дворе красный месяц июнь – зачинатель лета. Месяц цветов, птенцов и светлых ночей.

Ладно, а день какой сегодня? Ах да! – праздник Рождества Предтечи и Крестителя Господня.

Через русскую готику обоих окон, сквозь стеклянные, не слюдяные, пластины (как богато!) в келью врывается всё более мощный поток именно того самого солнечного света, который ослепил и окончательно пробудил меня.

Келья, понятно, монастырская, но большая, почти квадратная и богато убранная. В углу, почти напротив застеклённых окон-бойниц и слева от входа за массивной дубовой резной дверью большая печь. Она облицована изразцами с яркими экзотическими растениями, животными и птицами и переходит, похоже, частью своего огромного согревающего тела в соседнюю комнату, а топится монастырским истопником вообще из подвального помещения.

Под окнами стоит резная французская горка-секретер с выдвинутой столешницей-поверхностью для письма. На её тёмно-зелёном фетре выделяется венецианский серебряный резной изящный гарнитур для письма и серебряный же, но другой работы, подсвечник о семи потушенных с вечера свечах.

В чернильнице торчит оставленное с вчера перо, а ещё с десяток таких же ждут своего часа в серебряном гарнитурном стаканчике.

Меж яркого, но не главного тут гарнитура посередине столешницы смысловой доминантой располагается нетолстая стопка аккуратно разрезанных листков плотной бумаги. Всё это ещё с третьего дня заботливо заготовлено Иринкой, моей служанкой-послушницей. Господи, откуда я это знаю?..

Эта стопка бумаг притягивает мой взгляд и призывно манит к себе целиком. Чувствую, что притягивает, но и пугает неизвестностью. За прошедшие дни на верхнем листке образовались только задумчиво выведенные моим округлым почерком сиротливые слова «Книга глаголемая. Жизнеописание…».

Что означают они и в чём заключена магия пустых листов на столе, не понимаю, но разберёмся, а пока осматриваюсь дальше.

Слева от кровати, на которой я лежу, – небольшой ночной столик, на нём – подсвечник с задутой перед сном свечой и Евангелие в дорогом кожаном, тиснённом золотом переплёте с шёлковой тесёмной закладкой меж страниц. Там слова от Матфея: «Истинно также говорю вам, что если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного, ибо, где двое или трое собраны во имя Моё, там Я посреди них».

Ещё на столике – маленький серебряный колокольчик, похоже, чтоб Иринку вызвать или кого-то ещё из прислужниц.

Рядом со столиком придвинутый на ночь мягкий стул – пара к горке-секретеру, на котором на ночь уложена монашеская одежда: подрясник, напоминающий об обете добровольной нищеты; пояс, ибо Господь говорит: «Да будут чресла ваша препоясана»; ряса; мантия и сверху клобук – словно шлем спасения и непостыдного упования. Надо же, и это я знаю откуда-то!

По правую руку от кровати – красный угол, в котором узкая дубовая, резная же кафедра, на которой стоит семисвечие, и там же дневное место Евангелия. Кафедра обращена к небольшому иконостасу, в котором – из родного Коломенского, от моей бабушки ещё (Царствие ей Небесное) – старинные и почерневшие образа Вседержителя и Казанской, а ещё совсем недавно писанная икона «Страшный суд». С потолка на серебряной цепочке свисает пред образами вечно горящая лампада из рубинового стекла.

На полу перед кроватью место ковра – подарка персидского посла. Ковёр таков, что при хождении по оному босыми ногами утопаешь в ворсе прямо по щиколотку.

Видно, что келья имеет вид недавно обживаемого помещения, при этом всё тут убрано дорого и со вкусом. Пахнет восковыми и отгоревшими в ночь свечами и чуть – свежей побелкой, по которой совсем недавно писаны жизнеописания Богородицы.

Теперь самое время оглядеть себя. Я лежу на спине, на огромной дубовой кровати с балдахином и резными колоннами по углам. Постельное бельё из дорогого тонкого, выбеленного льна, а также огромное, но практически невесомое стёганое пуховое одеяло, заботливо и искусно сшитое руками монастырских белошвеек и украшенное трёхцветной шёлковой гладью с витиеватой заглавной буквой «М».

Энергично откидываю лёгкое одеяло (в конце концов, надо разобраться!) и сразу понимаю, осознаю, что я – женщина, и не простая. Стоит ли объяснять, по каким признакам видно сие? Да по всем! Не знаю… ну вот – по рукам с длинными, тонкими пальцами и ухоженными ногтями, никогда не знавшими никакой работы, кроме, может быть, вышивания; по длинным ногам с тонкими щиколотками, никогда не ходившим босиком; по длинным, пышным блестящим каштановым волосам, чуть с проседью. Да и по остальному всему, что скрывает рубашка, но чувствуется.

Кстати, о рубашке – это вовсе не ночная сорочка, а монашеский хитон или власяница, но не из верблюжьего волоса или овечьей шерсти, как у других монахинь, а из тонкого и действительно дорогого льна с вензелем «М».

О недавнем постриге свидетельствует только простой, деревянный, тонко-искусно точёный крест – во свидетельство о крестных страданиях Сына Божия и в знамение последования Ему в несении своего креста.

Всё! Вот теперь всё! Вот оно! Всё встаёт на своё место. Становится очевидным и само собой разумеющимся – я Марфа! Царевна Марфа, дочь покойного государя Алексея Михайловича и сестра по отцу ныне царствующего государя Петра Алексеевича…

Но вот нет! Всё так, да не так! Не Марфа теперь уж! Марфой звалась в миру, а ныне, две луны как – по велению моего царствующего брата пострижена под именем Маргариты. И нынешней осенью ещё приговорена сюда, в Александровскую слободу, в Успенский монастырь, где брат приказал пристроить для меня к Распятской церкви-колокольне монастыря палаты, частью которых как раз является вот эта опочивальня-кабинет.

Вот теперь действительно всё. Вспомнилось и расставилось по своим местам. А ещё, и это тоже очень важно для меня сегодня, на столе лежат и ждут призывно пустые пока листы бумаги. Это будущее жизнеописание моё, биография по-научному. Странно, но вот после пострига вдруг родилась потребность глаголить.

Ой!.. Вот ещё новость! Что это?

Господи!.. Господи, Боже мой!.. Господи, как это странно!.. Необычно, удивительно, потрясающе! Вдруг чувствую, ощущаю что-то новое внутри себя. Это словно кишки шевелятся в животе, что ли, прямо ходуном ходят. И так вот уже несколько дней, по несколько минут, и всё чаще и дольше. Может, это болезнь какая? Надо будет дохтура, медикуса позвать. Пускай посмотрит.

Хотя… хотя зачем звать? Не обманывай себя, царевна-инокиня, и так всё ясно. Ясно становится уже, как только кровь перестала приходить, вот уже четвёртый месяц, однако сомневалась поначалу. А вот теперь всё, какие сомнения – грудь вон набухла как, да и плод зашевелился! И ясно, откуда всё – от любви, конечно, но ведь на старости лет уж! Странно! Удивительно!

Действительно странно, но ведь истинно, не молода уж! Сорок шесть лет тебе, подруга! Сорок шесть – это многова-а-ато! Думала, что жизнь уже заканчивается. Ведь не я первая, не я последняя – большинство царевен из нашей семьи, да и из Рюриковичей тож, вершили свою жизнь в обители Божьей. Сёстры мои, вон и Софья, и тётеньки Анна и Татьяна в монастырях прозябают и молятся во славу Господа. И я теперь тут, в Александровской слободе. Но вот вдруг чудом чудесным Господь осенил: и любовь, и вот теперь результат этой любви заявляет о себе в полный голос. Что теперь будет со мной? Господи Иисусе Христе, Сыне Божие, помилуй мя, грешную!

Ладно, что же, подумаю обо всём потом. А теперь вставать уж пора, надо идти к заутрене.

Короткий взмах колокольчиком, и услужливая Иринка уже входит в келью для одевания. Она расчёсывает и убирает волосы, помогает надеть рясу и всё остальное. Даёт выпить кружку студёной колодезной воды и сопровождает в летнюю церковь, где отец Иоаким уже начал праздничную службу в честь Рождества Предтечи.

Молитва, потом завтрак, но не в трапезной, а у себя (прислужницы подают). Потом три часа послушание, игуменья почтительно наложила только заботу о растениях в аптекарском огороде. Потом опять молитва и обед, после которого снова цветы. А вечером ужин, чтение Часослова и Псалтыри и молитва перед сном. Именно так теперь проходят мои дни, в общем-то, только цветами они отличаются от предыдущей теремной моей жизни.

Ах нет, не только этим, вот ещё потребность в писании появилась, которой не было ранее.

И вот снова листы «Книги глаголемой…» передо мной. Нет, скорее я перед ними. Волнуюсь очень, пожалуй, даже страшно. Зачем я это делаю? Для себя, для людей?

Пожалуй, для себя – это как исповедь да молитва во имя Господа на бумаге! А ещё ради чадушки моего будущего! Может, он прочтёт когда-нибудь и простит меня грешную и неразумную.

А с чего начать? Не знаю. Ладно, начну тогда с самого начала…

Родилась я в лето от сотворения мира семь тысяч сто шестидесятого или от Рождества Иисуса Христа, Господа нашего, одна тысяча шестьсот пятьдесят второго года, августа месяца, двадцать шестого дня, после полудня. По сему случаю в книге государевой соответственно написано было: «Бог разнёс царицу ребёночком… Дал Бог дитятко моленное, да непрошеное, не в том смысле, да не в ту силу: родилась дочь».

Батюшка мой, великий государь, царь и великий князь Алексей Михайлович, всея великая и малыя и белыя России самодержец, хотя по прозвищу Тишайший, кроткий по нраву владетель, не мог не взволноваться рождением именно дочери, то есть меня… нужен был сын, наследник, царевич!..

Ладно, пусть так! Написано, и хорошо! Решено, надо полностью отдаться тому, что пишет рука. Поправлять потом буду. А пока по порядку.

Итак, царственный батюшка мой, Алексей Михайлович, на девятнадцатом году своей жизни озаботился богоугодным делом – продолжением царственного рода своего и обвенчался с матушкой моей милой, Марьей Ильиничной Милославской. По истечении девяти месяцев брачной их жизни, как водится, царственные супруги были утешены рождением сына одна тысяча шестьсот сорок девятого года, октября двадцать второго дня.

Но новорождённый брат мой, царевич Дмитрий, прожил, по воле Божьей, только не вступило год, скончавшись тож октября, шестого дня.

На третьем году брачной жизни своей царица-матушка моя родила дочь Евдокию, царевну, сестру мою старшую.

И по сему, глаголемому, я – третий ребёнок своих царственных родителей и вторая дочь.

По обычаям и по порядку быта, царь-батюшка в тот же час указал послать с благой вестию о моём рождении к боярам, окольничим и ближним людям, а также к гостям, и особенно к патриарху Никону, епархиальным архиереям и духовным властям и во все важнейшие московские монастыри, особливо в Троице-Сергиев.

На следующий день обычным чередом государь слушал благодарственный молебен в соборной церкви Успения Пресвятой Богородицы, а потом, по обычаю, следовало оповещение народу от царя и патриарха богомольными грамотами, что Бог простил государыню, благоверную царицу и великую княгиню Марию Ильиничну: родила дщерь, благородную царевну, великую княжну.

На радостях государь, встречая Новолетие одна тысяча шестьсот пятьдесят третьего года, сентября первого дня в соборе Успения вносил меня, своё новорождённое чадо, а через три дни крещена была, и наречено мне имя Марфа – в честь преподобной Марфы, матери преподобного Симеона Столпника, именуемого в народе словом Летопроводец.

Право слово – имя Марфы для нашей царственной фамилии не чуждо. Ведь инокиней Марфою именовалась моя прабабка, в миру Ксения Ильинична, супруга Феодора Никитича Романова. Впоследствии оный наречён станет патриархом всея Руси под именем Филарет. Марфою же ещё звалась одна из моих тёток, сестёр царственного батюшки моего, волею Господа нашего, скончавшаяся во младенчестве.

День же крестин был значимым для меня ещё тем, что в это одно время во всю свою жизнь я, так же как, впрочем, и другие меньшие и большие царевны, явилась для всенародного лицезрения в первый и последний раз. Ведь по быту нашему, теремному, после выноса царское дитя женского пола не показывалось уже более до совершеннолетия.

По рождению передали меня кормилице, которую привели к крестному целованию при клятвенном обещании и поместили в хоромах меньших царевен.

Мамкой мне определили Ульяну Петровну Шереметьеву, вдову из ближних бояр, помню ея хорошо и почитаю за любовь и верность безграничную…

Ну что же? И неплохо писано! Продолжаю.

Детство моё и юность проходят безмятежно, в тишине и спокойствии, в общении только с сёстрами да мамками и няньками. В любви, конечно, но без должного внимания со стороны милых батюшки и матушки. Все их родительские заботы в основном о рождённых после меня царевичах, наследнике Алексее, царевичах Фёдоре, Симеоне и позднее Иване.

Моими наиболее яркими детскими и девичьими впечатлениями являются царские поезда в Троицу, Покровское-Рубцово, Коломенское, Измайлово.

Вот как-то, помнится, двинулся такой поезд в Троицкую обитель о моих семнадцати лет, осенью, в Сергиеву память. Кроме батюшки и матушки, братьев моих и сестёр, поезд состоит из сопутствуемых по материнской линии: мам, казначея, постельниц, коих только за моими сёстрами и мной – меньшими царевнами – было пятнадцать человек, комнатных баб за ними же три человека, крестовых дьяков вообще пятнадцать человек. Кроме того, в том поезде было двенадцать мастериц, портомой – десять, боярышень девиц – девять, девочек-карлиц – пятнадцать. Со мной, как всегда, Ульяна Петровна Шереметьева и учительница Авдотья Пынина.

Надо же, я помню всё это, что, в общем, не удивительно. Ведь тогда, в этом богомольном походе, я впервые только и смогла украдкой на одного из сопровождающих дворян, красавца развлечься взглядом. Пылкость этого взгляда по юности лет я скрыть не могу, что тут же зорко уследила опытная в женских искушениях Шереметьева. Она догадливо и мягко поспешает развеять запавший в мою душу милый образ полюбившегося молодца. Да пуще того, сей боярский сын за улыбку мне спешно ея настояниями выпровожен из поезда и в близости своей я его не вижу более.

Этот богомольный поезд к Сергию запомнился, конечно, ещё тем, что стал последним с матушкою моей милою. Сего же года, марта третьего дня, я лишилась ея и искренне оплакивала с ещё только сорокалетним батюшкой, прожившим безмятежно в счастливом браке с лишком двадцать лет. Матушка моя покойная родила батюшке во всё это время пять царевичей и восемь царевен. В день ея кончины сиротами остались: наследник престола царевич Алексей – пятнадцати лет, по осьми годов – Фёдор, по четырёх лет – Симеон и по трёх лет – Иван. Кроме меня – царевны Евдокия, Софья, Екатерина, Марья и младшая Феодосия, которой не вступно было семи лет.