Крестный отец

Дон Корлеоне опустил веки, от глаз его остались узкие щелки.

– Ну а ты, крестничек, – ведь и ты, как оказалось, тоже звезд с неба не хватаешь. Хочешь, пристрою тебя на работу – возить гравий на грузовике вместе с Нино?

Джонни не отозвался, и дон продолжал:

– Дружба – это все. Дружба превыше таланта. Сильнее любого правительства. Дружба значит лишь немногим меньше, чем семья. Никогда это не забывай. Тебе стоило воздвигнуть вокруг себя стену дружбы – и сегодня ты не взывал бы ко мне о помощи. А теперь говори, почему ты не можешь петь? В саду ты пел недурно. Не хуже Нино.

Хейген и Джонни усмехнулись в ответ на эту изощренную колкость. Теперь настала очередь Джонни проявить выдержку и снисходительность:

– Горло у меня стало слабое. Спою две-три песни – и на много часов, а то и дней лишаюсь голоса. На репетициях, на записях не дотягиваю до конца. Голос садится, что-то разладилось с глоткой.

– Так. Стало быть, неполадки с женщинами. Неполадки с голосом. Теперь скажи, в чем суть твоих неурядиц с этой шишкой, этим pezzonovante из Голливуда? Где и как он тебе не дает работать?

До сих пор были слова, теперь начиналось дело.

– Он и вправду большая шишка, – сказал Джонни. – Хозяин киностудии. Советник президента по военной пропаганде средствами кино. Только месяц назад купил права на экранизацию самого нашумевшего романа за этот год. Бестселлер, идет нарасхват. Главный герой будто списан с меня. Мне бы даже играть не было надобности – просто быть самим собой. Даже не петь, пожалуй. И не исключено, что мне присудили бы премию Академии. Все знают – я прямо создан для этой роли, я снова оказался бы в обойме. Уже как актер. А Вольц, сукин сын, сводит со мной счеты и не дает мне эту роль. Я вызвался сыграть ее практически даром, по низшей ставке, и все равно он ни в какую. Пустил слух, что если я приду на студию и при всех поцелую его в зад – тогда он, возможно, еще подумает.

Дон Корлеоне нетерпеливым жестом отмахнулся от этой лирической концовки. Разумные люди всегда сумеют найти выход из деловых затруднений. Он потрепал крестника по плечу.

– Ты, я вижу, пал духом. Думаешь, что никому ты не нужен, все от тебя отвернулись, – угадал? И очень сильно похудел. Пьешь, видно, много? Не спишь, глотаешь таблетки? – Он недовольно покрутил головой. – А теперь слушай и подчиняйся, – продолжал он. – Будь добр на месяц остаться в моем доме. Будь добр есть по-человечески, отоспись, приди в себя. Держись при мне – мне в твоем обществе приятно, а ты, быть может, наберешься от своего крестного ума-разума в житейских вопросах – как знать, вдруг и в твоем хваленом Голливуде пригодится. И чтобы никакого пения, никаких попоек, никаких женщин. Пройдет месяц – можешь возвращаться в Голливуд, и эта шишка, этот твой pezzonovante, даст тебе работу, о которой ты мечтаешь. Договорились?

Джонни Фонтейну не очень верилось, что дон столь всесилен. Правда, еще не бывало случая, чтобы его крестный отец посулил что-то сделать и не сделал.

– Этот хмырь – личный друг Эдгара Гувера, – сказал Джонни. – Он вас даже слушать не станет.

– Он деловой человек, – скучным голосом сказал дон. – Я приду к нему с предложением, которое он не сможет отклонить.

– Да и слишком поздно, – сказал Джонни. – Все контракты подписаны, через неделю начинаются съемки. Ничего не выйдет, исключено.

Дон Корлеоне сказал:

– Ступай-ка. Иди к гостям. Друзья тебя ждут не дождутся. Предоставь все мне.

Он подтолкнул Джонни к двери. Хейген, присев к столу, делал пометки в своем блокноте.

Дон тяжело вздохнул.

– Еще осталось что-нибудь?

– Нельзя больше откладывать с Солоццо. На этой неделе вам нужно его принять. – Хейген застыл над календарем с ручкой наготове.

Дон повел плечом.

– Свадьба прошла – теперь давай, когда скажешь.

Из этих слов Хейген сделал два вывода. Главный – что Виргилию Солоццо ответят отказом. И второе – раз дон Корлеоне медлил с ответом, пока не отпразднует свадьбу дочери, значит, он полагает, что этот отказ будет сопряжен с неприятностями.

Хейген осторожно спросил:

– Сказать Клеменце, чтобы разместил в доме часть своих людей?

Дон нетерпеливо поморщился.

– Зачем? Я не давал ответа до свадьбы, потому что такой знаменательный день не должно омрачать ни единое облачко, хотя бы и в отдалении. Кроме того, я хотел заранее знать, о чем он собирается толковать. Теперь это известно. То, что он намерен нам предложить, – infamita. Позор и мерзость.

Хейген сказал:

– Так вы ответите отказом? – Дон кивнул, и Хейген прибавил: – Я считаю, это следует обсудить – сообща, на семейном совете, – а потом уже давать ответ.

Дон усмехнулся:

– Считаешь, стало быть. Ладно, обсудим. Когда вернешься назад из Калифорнии. Слетай туда завтра же и расхлебай эту кашу в пользу Джонни. Повидайся с киноворотилой. А Солоццо передай, что я приму его после твоего приезда из Калифорнии. Что еще?

Хейген доложил безучастно и четко:

– Звонили из больницы. Часы consigliori Аббандандо сочтены, ему не дотянуть до утра. Родным велели приехать проститься.

Последний год, с тех пор как рак приковал к больничной койке Дженко Аббандандо, Хейген исполнял роль consigliori. Теперь он ждал, не скажет ли дон Корлеоне, что эта должность закрепляется за ним постоянно. Обстоятельства складывались скорее неблагоприятно. По традиции столь высокое положение мог занимать лишь стопроцентный, по отцу и матери, итальянец. Уже и то, что эти обязанности были возложены на Хейгена хотя бы временно, привело к осложнениям. Годами он тоже не вышел – всего тридцать пять – слишком молод, предположительно, чтобы набраться опыта и изворотливости, какие требуются хоpошему consigliori.

На лице дона он не прочел ничего обнадеживающего.

– Когда моей дочери с мужем уезжать?

Хейген взглянул на свои наручные часы.

– С минуты на минуту разрежут свадебный пирог, потом туда-сюда еще полчаса. – Это навело его на мысль о другом. – Да, насчет вашего зятя. Даем ему что-нибудь значительное, впускаем в круг семейства?

Ответ прозвучал так неистово, что Хейген оторопел.

– Никогда. – Дон хлопнул ладонью по столу. – Никогда. Подыщешь ему что-нибудь на прокорм – хорошую кормушку. Но никогда не подпускай к делам семейства. Другим скажи то же самое – Санни, Фредо, Клеменце.

Дон помолчал.

– Передай моим сыновьям, что они поедут со мной в больницу к бедняге Дженко, все трое. Хочу, чтобы в последний раз оказали ему уважение. Пусть Фредди возьмет большую машину, и спроси Джонни, может быть, сделает мне особенное одолжение и тоже поедет с нами. – Он перехватил вопросительный взгляд Хейгена. – А ты сегодня же вечером поезжай в Калифорнию. Так что тебе съездить к Дженко будет некогда. Но задержись до моего возвращения из больницы, у меня к тебе разговор. Все понял?

– Понял, – сказал Хейген. – К какому времени Фредо подать машину?

– Пусть разъедутся гости, – сказал дон Корлеоне. – Дженко меня дождется.

– Сенатор звонил, – сказал Хейген. – Извинялся, что не смог пожаловать лично, но прибавил, что вы поймете. Скорей всего, имеет в виду тех двух красавцев из ФБР, которые торчали напротив вашего дома и записывали номера у машин. Зато подарок прислал, с нарочным.

Дон покивал. Не было смысла рассказывать, что он сам отсоветовал сенатору приезжать.

– Стоящий подарочек?

Германо-ирландские черты Хейгена приняли до странности итальянское выражение, обозначающее высокую степень похвалы.

– Старинное серебро, очень ценная штука. Если ребята надумают продавать – верная тысяча. Повозился сенатор, покуда отыскал редкую вещь. Для людей его круга в этом вся соль, а не в том, сколько стоит.

Дон Корлеоне выслушал его с нескрываемым удовольствием – со стороны такой фигуры, как сенатор, это был нешуточный знак внимания. Подобно Люке Брази, сенатор был одной из глыб, на которых покоилось могущество дона Корлеоне, – и, подобно Люке, своим подарком он вновь подтвердил свою неизменную преданность.

Кей Адамс узнала Джонни с первого взгляда, как только он появился в саду. Узнала и искренне удивилась:

– Ваша семья знакома с Джонни Фонтейном? Что ж ты мне раньше не сказал? Теперь я уж точно пойду за тебя замуж, будь уверен.

– Хочешь, и тебя познакомлю, – сказал Майкл.

– Сейчас-то что, – сказала Кей. Она вздохнула. – Три года была в него влюблена. На каждый его концерт приезжала в Нью-Йорк и с каждого уходила охрипшая. Это было что-то бесподобное!

– Погоди, познакомишься, – сказал Майкл.

Когда Джонни после второй песенки скрылся вслед за доном Корлеоне в дверях дома, Кей не без ехидства сказала:

– Только не рассказывай мне, будто звезда такой величины, как Джонни Фонтейн, станет просить о каком-то одолжении у твоего отца.

– Джонни – его крестник, – сказал Майкл. – И если бы не мой отец, ему, пожалуй, никогда бы не стать звездой такой величины.

Кей Адамс замурлыкала от восторга:

– Ой, похоже, мне опять предстоит услышать замечательную историю.

Майкл покачал головой:

– В эту историю я тебя посвящать не имею права.

– Ты можешь на меня положиться, – сказала она.

И он рассказал ей. Рассказал, не сбиваясь на шутливый тон. Рассказал скрепя сердце. Не приводя никаких объяснений – отметив лишь, что восемь лет тому назад его отец еще бывал горяч, и поскольку речь шла об интересах его крестника, то счел вопросом собственной чести вмешаться и уладить дело.

Суть истории можно было изложить в двух словах. Восемь лет назад Джонни с невероятным успехом выступил в составе популярного джаз-ансамбля. Он сделался лакомой приманкой на концертах для радиослушателей. К несчастью, руководитель ансамбля, некий Лесс Галли – личность, в среде эстрадников небезызвестная, – связал Джонни на пять лет кабальным контрактом. С начинающими музыкантами так поступали сплошь да рядом. Теперь Лесс Галли имел право выдавать Джонни напрокат, а его деньги – прикарманивать.

Дон Корлеоне лично вступил с ним в переговоры. Он предложил Галли двадцать тысяч долларов, чтобы тот расторг контракт. Галли согласился, но с условием, что половину заработков Джонни он все же оставляет за собой. Это позабавило дона. Он убавил двадцать тысяч отступного наполовину. Руководитель ансамбля, по всей видимости не слишком искушенный в делах, не связанных с милой его сердцу эстрадой, оказался решительно не способен верно истолковать смысл этой уценки. Он отверг предложение дона.

На другой день дон Корлеоне явился к дельцу от эстрады с личным визитом. Явился в сопровождении двух друзей – Дженко Аббандандо, который состоял при его особе советником, и Люкой Брази. Других свидетелей не было. Дон Корлеоне убедил Лесса Галли подписать бумагу, в которой говорилось, что по получении заверенного чека на десять тысяч долларов означенный Галли отказывается от каких бы то ни было претензий, связанных с деятельностью Джонни Фонтейна. Дон Корлеоне убедил Лесса Галли достаточно веским доводом: приставил к его лбу пистолет и с предельной серьезностью пообещал, что пройдет минута – и на бумаге окажется либо подпись мистера Галли, либо его мозги. Лесс Галли подписал. Дон Корлеоне спрятал в карман пистолет и вручил Галли заверенный чек.

Дальнейший ход событий – уже достояние истории. Джонни Фонтейн и его песни стали величайшей сенсацией Америки. Два голливудских мюзикла с участием Джонни принесли киностудии неслыханные доходы. На его пластинках зарабатывали миллионы. Потом он разошелся с женой, хотя знал и любил ее с детских лет, бросил двоих детей и женился на самой ослепительной и белокурой из голливудских кинозвезд. В недолгом времени он удостоверился, что она торгует собой без стыда и совести. Он начал пить, спускать деньги в игорных домах, гоняться за женщинами. Он лишился голоса. Спрос на его пластинки упал. Киностудия отказалась возобновить с ним контракт. Ему оставалось одно – вернуться к своему крестному отцу. И вот он здесь.

Кей задумчиво сказала:

– А ты не ревнуешь отца? По всему, что ты рассказываешь о нем, видно, как много он делает для других. Поистине доброй души человек. – Она сморщила нос. – Хотя, разумеется, и прибегает к методам, не вполне предусмотренным законом.

Майкл вздохнул.

– Со стороны, пожалуй, так оно и выглядит, но я тебе вот что скажу. Знаешь, как принято у полярных исследователей, – оставлять за собой по дороге к полюсу запасы провианта через определенные отрезки пути? На случай, если когда-нибудь в них возникнет надобность. Так и с добрыми делами отца. Для каждого его должника наступит день, когда раздастся стук в дверь, и уж тогда – изволь раскошеливайся…

Покамест выносили свадебный пирог, пока над ним обмирали и ахали, пока расправлялись с ним, стало уже смеркаться. Пирог, над которым по такому случаю самолично ворожил Назорин, был искусно украшен раковинками из крема – сущее объедение, и новобрачная, перед тем как умчаться со своим белокурым мужем в свадебную поездку, алчно отколупнула несколько штук с остатков пирога. Дон учтиво и расторопно провожал гостей и заодно обратил внимание, что черной закрытой машины с агентами ФБР уже не видно.

Наконец перед домом остался последний автомобиль – длинный черный «Кадиллак», за рулем его сидел Фредди. Дон подошел к машине пружинистой, быстрой походкой, неожиданной для его возраста и телосложения, и сел на переднее сиденье. Санни, Майкл и Джонни Фонтейн разместились сзади. Дон Корлеоне через плечо сказал Майклу:

– Как насчет твоей девушки, доберется она сама в город, ничего?

Майкл кивнул:

– Том сказал, он ее доставит.

Дон Корлеоне удовлетворенно отвернулся – Хейген повсюду успевал.

Еще не отменили талоны на бензин, и Кольцевое шоссе, ведущее на Манхэттен, было пустынно. Не прошло и часа, как «Кадиллак» свернул на улицу, где находилась Французская больница. По дороге дон Корлеоне спросил своего младшего сына, успешно ли продвигаются его занятия. Майкл кивнул. Санни нагнулся к переднему сиденью:

– Джонни говорит, ты взялся уладить его неприятности в Голливуде. Может быть, мне туда смотаться, подсобить?

Дон Корлеоне немногословно ответил:

– Сегодня вечером туда вылетает Том. Помощники не понадобятся, дело несложное.

Санни хохотнул:

– Джонни полагает, что у тебя ничего не выйдет, вот я и подумал, не пригожусь ли.

Дон Корлеоне повернул голову к Джонни Фонтейну.

– Какие у тебя причины сомневаться? Разве твой крестный хоть раз не выполнил обещанное? С каких это пор меня стали считать пустомелей?

Джонни неловко повинился:

– Крестный, вы поймите – на студии вершит дела очень большой человек, заправский стопроцентный pezzonovante. Его ничем не возьмешь, тут даже деньги бессильны. У него связи. И он меня ненавидит. Я просто не представляю себе, как вы это провернете.

Дон сказал мягко и весело:

– А я тебе говорю, ты получишь эту роль. – Он шутливо толкнул локтем Майкла. – Как, Майкл, не подведем мы моего крестника?

Майкл покачал головой: он ни на секунду не усомнился в отцовском слове.

Когда все шли к дверям больницы, дон Корлеоне тронул сына за руку, и они приотстали от других.

– Окончишь университет, приезжай, поговорим, – сказал дон. – Я кое-что наметил для тебя, думаю, не раскаешься.

Майкл ничего не ответил.

Дон крякнул в сердцах:

– Что я, не знаю, как ты смотришь на вещи? Ничего худого я тебе не предложу. Это кое-что совсем особое. Пока что шагай своей дорогой – ты мужчина, в конце концов. Но закончишь учение – явись ко мне, как подобает сыну.

Родные Дженко Аббандандо, его жена и три дочери, все в черном, сбившись вместе, толклись на белых плитках больничного коридора, точно стайка раскормленных ворон. Увидев, как из лифта выходит дон Корлеоне, они словно бы снялись в безотчетном порыве с белых плиток и подались к нему, ища защиты. Мать, царственно дородная в своем черном платье, и некрасивые толстые дочери. Миссис Аббандандо, клюнув дона в щеку, жалостно всхлипывала:

– Нет, это какая же святая душа – приехать сюда в день свадьбы дочери!

Дон Корлеоне отмахнулся от изъявлений благодарности.

– Разве не долг мой почтить такого друга – друга, который двадцать лет был мне правой рукой?

Он тотчас понял, что женщина, которой вот-вот предстоит сделаться вдовой, не сознает, что нынче ночью ее мужа не станет. Дженко Аббандандо лежал в этой больнице, угасая от рака, уже около года, и жена привыкла воспринимать его смертельную болезнь почти как неотъемлемую часть обычной жизни. Сегодня – просто очередное обострение. Она продолжала лопотать:

– Зайди к мужу, проведай, он о тебе то и дело спрашивает. Сам, бедный, собирался ехать на свадьбу, оказать уважение, да врач запретил. Тогда он стал говорить, что если так, то ты к нему приедешь – и это в такой великий праздник, – я все не верила. Видно, мужчины лучше нас, женщин, понимают, что значит дружба. Заходи же, то-то он обрадуется.

Из отдельной палаты, где лежал Дженко Аббандандо, вышел врач в сопровождении сестры. Врач, молодой, серьезный, имел вид человека, привыкшего с младых ногтей отдавать приказания, иначе говоря – человека, очень богатого со дня своего появления на свет. Одна из дочерей робко спросила:

– Доктор Кеннеди, теперь нам можно к нему?

Доктор Кеннеди окинул скопище посетителей неприязненным взглядом. Что за народ, неужели им не понятно, что больной там, в палате, умирает – и умирает в невыносимых страданиях? Дали бы уж ему умереть спокойно – так нет.

– Разве что, пожалуй, ближайшим родственникам, – проговорил он с изысканной учтивостью, какая дается хорошим воспитанием. И не без удивления увидел, как жена и дочери больного повернули головы к приземистому плотному мужчине в мешковатом смокинге, будто ожидая от него решающего слова.

Плотный мужчина заговорил. Легкий итальянский акцент сквозил в его голосе.

– Дорогой доктор, – сказал дон Корлеоне, – это верно, что он умирает?

– Да, – сказал доктор Кеннеди.

– Значит, вы для него ничего больше сделать не можете. Теперь мы переймем от вас эту ношу. Мы утешим его. Мы закроем ему глаза. Похороним его и оплачем, а после не оставим в беде жену его и дочерей.

Правда, сказанная с такою прямотой, дошла наконец до сознания миссис Аббандандо, она залилась слезами.

Доктор Кеннеди расправил плечи. Деревня – что с такими вступать в объяснения? При всем том нельзя было не признать, что в речах мужчины есть своя, пусть примитивная, логика. Его роль, роль врача, и в самом деле завершена. Все с тою же безупречной учтивостью он отозвался:

– Подождите, пожалуйста, сестра вас пригласит, она должна сделать кое-что у больного. – И зашагал прочь по коридору, так что полы белого халата разлетались в стороны.

Сестра вернулась в палату; они остались ждать снаружи. Наконец она вновь появилась, распахнув перед ними дверь. Сказала шепотом:

– У него бред, это от болей и высокой температуры, постарайтесь не волновать его. Вам разрешается побыть всего несколько минут, исключение – только для супруги.

Когда с ней, входя, поравнялся Джонни Фонтейн, она узнала его и замерла с широко открытыми глазами. Он улыбнулся ей краем рта и прочел в устремленном на него взгляде откровенную готовность. Отметив мысленно, что девочка может пригодиться, Джонни прошел вслед за всеми в палату.

Дженко Аббандандо проделал долгий путь, убегая от смерти, но теперь знал, что она вот-вот настигнет его на больничной койке, где он полулежал в изнеможении. Он истаял, обратился в скелет, от буйной копны его смоляных волос остались жалкие редкие клочья. Дон Корлеоне бодро проговорил:

– Дженко, дружище, вот притащил к тебе на поклон своих сынов – и глянь, какой гость залетел к нам из самого из Голливуда. Узнаешь Джонни?

Умирающий благодарно поднял на дона горячечные глаза. Молодые мясистые лапы трясли его костлявую руку. Его жена и дочери выстроились вдоль койки, целовали его в щеку, гладили по другой руке.

Дон накрыл пальцы своего старого товарища ладонью. Он задушевно сказал:

– Давай-ка выздоравливай скорее, и махнем мы с тобой вдвоем в Италию, на родину, в деревню. Сразимся в шары под окнами кабачка, как делали отцы наши и деды.

Умирающий качнул головой. Он подал знак, чтобы все отошли от постели, и крепко вцепился в рукав дона костистой клешней. Он силился что-то сказать. Дон Корлеоне, опустив голову, придвинул стул и сел рядом. Дженко Аббандандо лопотал что-то бессвязное об их детстве… Вдруг черные, точно угли, глаза его воровато блеснули. Он перешел на шепот. Дон придвинулся еще ближе. Он покачал головой, и те, кто стоял в палате, остолбенели: по лицу дона Корлеоне текли слезы. Прерывистый шепот стал громче, заполнил собою палату. В мучительном, нечеловеческом усилии Аббандандо ухитрился оторвать голову от подушки и, блуждая невидящим взглядом, наставил на дона костлявый палец.

– Крестный, – смятенно позвал он. – Крестный отец, молю тебя, спаси меня от смерти. Мои кости были одеты плотью – теперь она сгорает, я слышу, как черви точат мой мозг. Исцели меня, Крестный отец, ты все можешь, осуши слезы моей несчастной жены. В Корлеоне мы с тобою играли детьми, так неужели ты дашь мне умереть в этот час, когда я страшусь, что мне уготован ад за мои прегрешения?

Дон молчал. Аббандандо прибавил:

– Сегодня день свадьбы твоей дочери, ты не можешь мне отказать.

Дон заговорил, размеренно, веско, чтобы каждое слово дошло до цели сквозь кощунственный и бредовый туман.

– Мой старый друг, – сказал он, – это не в моей власти. Будь я всесилен – поверь, я явил бы больше милосердия, чем господь. Но ты не бойся смерти – не бойся, что попадешь в ад. Каждое утро и каждый вечер в церкви будут служить молебен за упокой твоей души. За тебя будут молиться жена и дети. Как решится бог покарать тебя, когда к нему со всех сторон будут лететь мольбы о прощении?

Вороватое выражение на костистом лице проступило ясней, губы умирающего тронула циничная усмешка.

– А, так вы с ним договорились?

Ответ прозвучал жестко, холодно:

– Ты богохульствуешь. Смирись.

Аббандандо откинулся на подушки. Лихорадочный блеск надежды в его глазах померк. В палату вошла сестра и буднично, привычно принялась выставлять посетителей за дверь. Дон поднялся, но Аббандандо протянул к нему руку.

– Останься, Крестный отец, – сказал он. – Побудь со мной, помоги мне встретить смерть. Вдруг старушка увидит, что подле меня сидишь ты, струхнет да и отвяжется. А не то замолвишь за меня словцо, нажмешь на нужные пружины. А? – Умирающий подмигнул, теперь он определенно валял дурака, подшучивая над доном. – Как-никак, вы с ней в кровном родстве. – И, словно бы испугавшись, что дон может обидеться, схватил его за руку. – Останься, дай мне руку. Мы оставим с носом старую блудню, как столько раз оставляли других. Крестный, не отступайся от меня.

Дон подал знак, чтобы их оставили вдвоем. Все вышли. Дон Корлеоне взял в свои широкие ладони иссохшую руку Дженко Аббандандо. Ласково, твердо он говорил старому другу слова утешения, дожидаясь пришествия смерти. Как будто он и впрямь был властен вырвать жизнь Дженко Аббандандо из лап этого самого коварного и подлого из всех врагов человеческих.

Для Конни Корлеоне день свадьбы завершился благополучно. Карло Рицци выполнил свои супружеские обязанности исправно и со знанием дела, чему немало способствовал интерес к содержимому женина кошеля с подношениями стоимостью свыше двадцати тысяч долларов. Между тем молодая проявила куда больше готовности расстаться с девичеством, нежели с сумкой. Ради обладания этой последней новобрачному пришлось поставить Конни синяк под глазом.

Люси Манчини вернулась домой и ждала, когда ей позвонит Санни, – конечно же, он поспешит назначить ей свиданье. Кончилось тем, что она позвонила сама, ответил женский голос, и она повесила трубку. Откуда ей было знать, что в те роковые полчаса, когда они с Санни уединились, о них уже судили и рядили и уже расползся слушок, что Санни сыскал себе новую жертву. «Употребил» подружку родной сестры.

Америго Бонасере привиделся той ночью страшный сон. Ему приснилось, будто дон Корлеоне в спецодежде и форменной фуражке, в больших рабочих рукавицах сгружает к дверям его похоронного бюро изрешеченные пулями трупы, покрикивая: «Запомни, Америго, никому ни слова, да чтоб похоронить без промедления!» Он стонал и ворочался так долго, что жене пришлось растолкать его.

– И что за человек, прости господи, – ворчала она недовольно. – Только после свадьбы кошмарами мается…

Кей Адамс отвозили в нью-йоркскую гостиницу Поли Гатто и Клеменца.

Машину – шикарную, большую – вел Гатто. Клеменца поместился на заднем сиденье, а Кей усадили на переднее, рядом с водителем. Обнаружилось, что оба ее провожатых – невероятно колоритные фигуры. Объяснялись они на бруклинском жаргоне, существующем не столько в жизни, сколько на киноэкране, и вели себя по отношению к ней с подчеркнутой галантностью. Покуда катили в город, Кей непринужденно болтала то с тем, то с другим и диву давалась, как уважительно, с какой неподдельной приязнью они отзываются о Майкле. Зачем же ему понадобилось вселять в нее убеждение, будто он посторонний, чужак в мире своего отца? А вот Клеменца уверяет ее своим одышливым горловым тенорком, будто «сам» считает Майкла самым удачным из своих сыновей и определенно рассчитывает, что после него не кто иной, как Майкл, возглавит семейное дело.