bannerbanner
Уйти нельзя остаться
Уйти нельзя остаться

Полная версия

Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
На страницу:
3 из 6

– Простите, это как?..

– А так! Пить надо было меньше!

– Он что, заболел?

– Сдох. Так что опоздали вы, Титова Валерия.

Лера вспомнила «мутантов» в Тунисе. А ведь все начиналось в школе, когда мальчишки еще только бравировали, распивая бутылку водки. Тогда это была почти шутка – так подростки курят, и им кажется, что с сигаретой они очень взросло выглядят. Но годы побежали, помчались, намотались на какой-то невидимый маховик, и детская шалость стала серьезным пороком… В России нет антиалкогольной пропаганды, и это неправильно!

– Сочувствую…

– Да что вы, зачем! Порадуйтесь за меня, я избавилась от алкоголика!

Лера растерянно помолчала, затем поскорее распрощалась.

Наверное, к родине и к Даниле у нее оказался одинаковый счет: обоим она не могла простить того, что не находит в своей душе прежних чувств. Что отчаянно пытается найти внутри себя опору, на которой можно было бы заново выстроить отношения любви и понимания, но в этом ей никто не хочет помочь! Ни родина, ни Данила!

После того как в день приезда он отвез Леру в гостиницу, они только один раз встретились: поужинали в ресторане. Домой к себе он ее не пригласил – наверное, обиделся, что она отказалась жить у него… За ужином Лера была напряжена, не знала, как ему объяснить сумятицу, происходившую в душе, не находила слов, да и желания их находить почему-то не было. Что-то внутри ее закрылось, свернулось в тугой калачик и не хотело казать носа наружу. А он, устремив на нее мягкий взгляд своих серых глаз, говорил, что понимает ее и ничего навязывать не собирается. Что он, как его жилище, всегда в ее распоряжении, по первому зову. Что он любит ее, но уважает ее свободу.

Какого черта, спрашивается? Сдалась ему ее свобода! Наверное, он считает ее американкой и ведет себя, так сказать, в самом демократическом духе. Вот парадокс: она приехала в Москву, чтобы почувствовать себя русской, а ей все и всё словно указывают ее место: иностранка ты! Чужая. Чужачка…

Почему в Тунисе было не так? Почему там все было легко и сказочно, сказочно легко? И почему вдруг стало все так трудно и сложно здесь, в Москве?

Ах да, там же не было подробностей . Там не нужно было принимать решения. Там у их отношений не было формы, что все и объясняет…

Странно, разве можно иметь чувство без формы? Лера столкнулась с чем-то совершенно непонятным, доселе не испытанным и не обдуманным. Есть чувство как цельный поток . И есть форма, то есть необходимость воплотить и конкретизировать это чувство в массе житейских мелочей. Вот это и убивает чувство. Нет, пожалуй, слишком сильно – «убивает», но распыляет, разбивает на фрагменты, на брызги , летящие в совершенно разные стороны. Тогда как поток тек сильно и уверенно только в одну сторону, в одном направлении!

Как было легко любить Данилу в маленьком раю! Тогда не надо было думать, кто кому чего должен или нет, как не стеснить, не навязаться, как рассчитать жесты, взаимную любезность, денежные отношения. Вот, к примеру, к вопросу о последних: Лера привыкла, что каждый платит за себя. В этом она видела демократичность, равноправие, самоуважение. А Данила джентльменствовал по-русски: он за нее платил. Вызывая у нее ярый дискомфорт – и не понимая этого….

И как было легко скучать там, в Америке, по России! Ее ностальгия, такой же цельный поток чувства, как любовь, там не распылялась необходимостью постоянно что-то принимать или отвергать. Теперь же, в Москве, на месте, требовалось все куда-то поместить в своей душе, распределить: и этот мат, и это пиво, и этих не в меру оголенных и раскрашенных девочек; и застарелое хамство, и новоиспеченную любезную услужливость, и невиданный снобизм, охвативший все слои населения, от продавщицы до административного бонзы; и дичайшие американизмы в речи, и повсеместный культ «элитности-виповости», и… и… и…

Все это ежедневно, ежеминутно требовало к себе отношения, обдумывания, осуждения или оправдания, попытки внутреннего примирения… Любовь к родине тоже принимала конкретные формы , расчленяясь на тысячу мелких брызг , воплощаясь в том или ином конкретном виде…

А где же взять внутренних сил на все на это?.. Лера ощущала себя подавленной и усталой, словно на нее навалилась депрессия…

Хотя почему «словно»?

* * *

– Добрый день. Могу я поговорить с Мишей Пархоменко?

– Его нет дома, позвоните через два часа.

Слава богу, на этот раз ее ни в чем не стали подозревать, и Миша оказался жив! А то уже она стала было думать, что в России всех мужчин косит преждевременная смерть!

Набрать еще номер? В списке оставалось два, но Лера вдруг почувствовала себя настолько выжатой от первых разговоров, что решила отложить звонки на завтра.

Выждав для верности чуть больше двух часов, она перезвонила. Миша заорал в трубку:

– Лера?! Титова? Какими судьбами?!!!

– Да вот, приехала из Америки…

– Потрясающе! Насовсем?

– Нет… Посмотреть, повидаться….

– Лера, переезжай насовсем! Возвращайся! Ты же видишь, какие тут у нас дела творятся! Россия все крепчает, хорошеет, набирает мощь!

Поразительно. Еще в школе Миша был страшным активистом, комсоргом и старостой класса, и еще кем-то там – и явно сохранил до сих пор свой общественно-политический темперамент. Ему не пришло в голову спросить у Леры, как она жила все это время, каковы ее личные и семейные обстоятельства – ну хотя бы те, которые привели ее вдруг на родину… Нет, Миша вновь, как и прежде, звонко и жизнерадостно занимался пропагандой новой России – так же прытко, как когда-то советской.

«Это, видимо, какие-то гены крутят, – подумала Лера, – что человек всегда на страже своего строя, своего руководства, своей страны, какой бы она ни была. Без критической мысли, без собственного мнения, в силу которого что-то принимается или отрицается. А просто при любом правлении и режиме – гип-гип-ура!»

– Миша, – перебила она поток славословий, – мне очень хочется повидаться со всеми. Ты же помнишь, я уехала из России сразу после школы, и у меня здесь нет друзей ближе, чем вы, мои одноклассники. Нельзя ли…

Но Миша не дал ей договорить.

– Великолепно! Я организую классный сбор! Сколько ты еще пробудешь в нашей столице?

Интересно, а почему не сказать попросту «здесь» вместо пафосного «в нашей столице»? У Леры в Америке зубы сводило от патриотизма аборигенов, и нате вам, приехали! Может, это заразная инфекция, перекинувшаяся с одного континента на другой?

– Две недели, – ответила она.

По правде говоря, билет у нее был с открытой датой, и ответила она так Мише лишь потому, чтобы он не тянул.

– Прекрасно! Все устрою!

– Миш, а ты знаешь, что Трубачев, Зюбрин и Исаев умерли?

– Нет. Последний раз мы общались лет пять тому назад, я тогда тоже организовал классный сбор. И они были вполне живы и здоровы… Печальная новость. А что с ними такое?

– Не знаю. Их вдовы были не слишком любезны со мной.

– Эх, стареем мы, Лера! А ведь пока кажемся себе молодыми. Бегаем, гарцуем… А некоторых из нас уже смерть прибрала своей костлявой рукой!

Лера раньше не замечала за ним склонности к таким выспренним оборотам. Хотя, скорей всего, тогда, в школьном детстве, она просто не обращала на них внимания, они не резали ее еще неопытный слух своей пустотой и фальшивым пафосом. Теперь же – может, оттого, что прожила столько лет вдали от своей страны? – она слышала и слушала родной язык особенно обостренно.

А Миша всегда такой и был: любитель восклицаний, которыми щедро сдабривал свою активную школьную деятельность…

– Тогда я жду от тебя звонка?

– Обязательно! Диктуй номер. Это гостиница? Ну, вот и отлично. Буду очень рад повидать тебя, Лера, очень!

Еще через три дня Миша сообщил, что встреча намечена на пятничный вечер. Придут не все, чьи-то адреса и телефоны потерялись, «унесенные ветром времени», как он выразился. Но те, кого удалось найти, – те «однозначно в восторге» от новости, что Лера приехала, и жаждут с ней повидаться!

– Я бы вряд ли собрал столько народу – подразленились, зажирели, нет уж той романтики, что раньше! Но на тебя все, как на крючок, поймались!

Лера не стала спрашивать, кто придет, а кто нет. Пусть окажется сюрпризом.

Она приехала чуть раньше всех – после Мишиных слов Лера чувствовала себя едва ли не виновницей торжества, что обязывало. Миша, однако, уже ждал ее: он всегда был ответственным и исполнительным старостой.

Впрочем, разглядеть в улыбающемся до ушей мужичке – улыбка была заключена во множественные скобки морщин, что напомнило Лере интернетный смайлик « :))) », – разглядеть Мишу в этом мужичке, щепотью налаживавшем последние прядки на лысинке, было весьма затруднительно.

– Лера, Лерочка! – встал ей навстречу Миша, раскрывая объятия. – А ты ничуть не изменилась! Все такая же красавица!

Лера немного смущенно протянула ему руку, которую Миша галантно поцеловал.

Он провел ее к столику, отодвинул стульчик, подождал, пока она опустится, и снова придвинул к столу – так делают официанты в дорогих ресторанах. Сейчас, когда он перестал улыбаться, скобки морщин исчезли, но Лере все равно хотелось его спросить: отчего он так плохо выглядит в свои – их! – молодые годы? Уж не болен ли чем? Но задавать подобный вопрос было бы совсем неприлично, и она лишь постаралась не выдать своего огорчения.

– Я зарезервировал весь зал, – гордо сказал Миша, обводя рукой небольшое помещение кафе. – Придет не меньше половины класса!

– А Вера? – все-таки Лера не устояла, спросила о своей лучшей подружке.

Не успел Миша ответить, как со стороны входа донеслось: «Лери-и-ик!!!» Этот голос невозможно было не узнать. Да и никто больше ее так не звал, кроме Веры.

– Вери-и-ик!!! – И, роняя соседний стул, она бросилась к подруге.

Наверное, они обе, в ожидании предстоящей встречи, к ней готовились, искали слова, предназначенные для выражения дружбы и симпатии и одновременно для того, чтобы с достоинством очертить нынешнюю свою жизнь, двадцать три года спустя… Но все слова вылетели из головы, как пробка от шампанского, с хлопком. И не осталось ничего, кроме объятий и соплей.

…Двадцать три года назад на отъезжающих за границу смотрели крайне подозрительно, а в США – тем более. Письма перлюстрировались и почти никогда не доходили, телефоны прослушивались (уж не говоря о дороговизне звонков), интернета тогда не существовало. Так они и потерялись.

И вот нежданно-негаданно нашлись. Стояли, обняв друг друга, поглаживая по плечам и всхлипывая.

Едва подруги утерли носы, как стал подтягиваться остальной народ. Кого-то Лера узнавала сразу, кого-то никак не удавалось, а некоторые торопливо представлялись сами, чтобы избежать неловкости.

Вскоре кафе заполнилось, первоначальное напряжение спало, бывшие одноклассники принялись шумно общаться. «Как ты? – А как ты?» – неслись отовсюду вопросы. Воспоминания мешались с рассказами о нынешней жизни, кто-то хвастался бизнесом, кто-то детьми (иные уже и внуками), а кто-то больше помалкивал. «Лерику с Вериком» особо не удалось поговорить – за их столик то подсаживались, то утаскивали их, вместе или поштучно, за другие столики. Но подруги успели обменяться телефонами и договориться о встрече на завтра же вдвоем, которую уже предвкушали, а пока предались коллективному общению.

– У меня для тебя еще один сюрприз, – тихо сказал Миша, подсев к Лере и тронув ее за локоть. – Помнишь Юру Стрелкова? Он обещал прийти!

…Разумеется, она помнила! Он принадлежал к элите класса, точнее, он сам элитой и был, а остальные так, распределились вокруг, на его орбите. Красивый, уверенный в себе мальчик, краснобай, остряк и эрудит. Девчонки по нему сохли, хотя он имел репутацию «бабника», но, как водится, это только придавало Юре еще большее обаяние в их глазах. Многие из них втайне мечтали стать его доброй феей, способной спасти душу начинающего распутника и подарить ему свет «настоящей любви».

Но Юре «настоящая любовь» была совершенно ни к чему («по барабану», так сейчас говорят!), да и вряд ли он верил, что подобное явление водится в природе. Он играл роль циника и был им. Или правильнее сказать так: он был циником и умело это обыгрывал…

Девочек он менял примерно раз в месяц – и, похоже, не только девочек. Жертвами Юриного обаяния, по слухам, пали пионервожатая и даже молоденькая училка начальных классов. Никто не мог устоять перед его броской внешностью, его элитарностью, его божественной распущенностью, ослепительно-провокационным презрением, которое Юрино остроумие превращало как бы в милую шутку. Едва заканчивался его очередной скоротечный роман, как тут же с робкой алчностью вспыхивали глаза старшеклассниц: вдруг теперь я, вдруг мне выпадет?

…Почему Лера не поддалась, как все, на этот заразительный экстаз? Что в ней сопротивлялось? Чувствовала ли она, что презрение Юры совсем не «милая шутка»?

Теперь, с годами, Лера понимала: она просто трусила. Боялась влюбиться. От своей первой любви она ждала гораздо большего, чем месячный романчик и снисходительно-высокомерное к себе отношение. И какое-то врожденное нравственное чувство, подкожное понимание того, что хорошо и что плохо, спасло ее.

Поэтому, когда однажды Юра прихватил ее на выходе из раздевалки физкультурного зала (Лера была медлительна, вечно выпадая мыслью из реальности. Где бродила ее мысль – бог весть; но учителя нередко делали ей замечания на уроках за постороннюю задумчивость)…

Итак, она задумчиво переодевалась, застревая над каждым рукавом и каждой пуговицей. И оказалась, таким образом, как всегда, последней. Выйдя из девчачьей раздевалки, она увидела Юру. Он поджидал ее, отчего тоже оказался последним. Взял ее за рукав.

– Я тебя жду, – сказал он с нажимом, чтобы она поняла, что стала его очередной избранницей. – Пойдем сегодня вечером в кино?

– У меня нет времени, – ответила она, покраснев.

– Пойдем… – Он легонько привлек ее к себе и выдохнул в ушко: – Ты мне нравишься, Лер…

Она немножко постояла так, вчувствоваясь в его небрежное объятие: оно было таким взрослым, таким уверенным, таким обещающим…

– У меня нет времени, – упрямо повторила она.

– Тогда завтра.

Юра не спрашивал, Юра констатировал. Отказа он не предполагал и честно поверил, что она сегодня занята. Иначе ведь и быть не может!

В течение целой недели Юра оказывал ей снисходительные знаки внимания – как обычно, вполне открытые. Ему явно нравилось жить публично, чувствовать себя в центре внимания. Это было его самодельное «За стеклом», через которое к нему устремлялись глаза множественных зрителей.

И только к концу недели до него дошло, что Лера – хоть и не посмела сказать ему прямо – ему отказала! Это было еще оскорбительнее. Если бы прямо, он бы просто не поверил. Он бы нашел уничижительные слова, вроде «синего чулка» и «воинствующей феминистки», а то еще и «суфражистки» – мудреные словечки были его коньком. Но именно потому, что она стеснялась ему отказать прямо и всячески выворачивалась, именно поэтому он не мог ее заподозрить ни в чем воинствующем.

Юра снова отвел ее в уголок.

– Я не понял, ты меня динамишь?

– Юр…

– Ну?

– Я к тебе очень хорошо отношусь, но…

– Понятно.

Он провел рукой по ее голове и быстро ушел. Лера так и не поняла, то ли он ее погладил, то ли дал легонький подзатыльник.

С тех пор он оставил Леру в покое, а если и был уязвлен, то ничем этого не выдал. Напротив, вскоре он уже громогласно рассказывал, что «Лерка мне не дала, представляете?!» – и столь же громогласно демонстрировал к ней слегка уважительное и незаинтересованное приятельство.

В конечном итоге Лера уже не знала, задел ли его самолюбие ее отказ, или она была Юре настолько до фени, что он не стеснялся рассказывать об этом всем подряд и даже находил забавным.

Прошло несколько месяцев, подкатил и выпускной вечер. И на нем Юра пригласил ее танцевать. А после танца увел на скамейку в школьный парк.

– Хорошая ты девка, – сказал. И добавил, помолчав немного: – Человек ты хороший, Лера. А мы все говно на самом деле. Ты правильно сделала, что мне не дала. Ничего хорошего я бы тебе не принес.

Лера видела: он выпил уже изрядно. Но словам его отчего-то верила. Да и как не поверить, когда тебе столь откровенные вещи говорят? Если такие вещи вранье, то вообще топиться пора! Сейчас Юрка не врал, она точно знала. И, несмотря на грубость фразы, он имел в виду что-то важное. Она не понимала, что именно, но точно знала, что важное… Смотрел блестящими от алкоголя глазами на нее с некоторым восхищением, что ли… Не влюбленно, нет. Но отчего-то это было еще лучше.

– Юр, ты тоже хороший, – отважилась она. – Ты только не знаешь об этом сам. Прячешься за такой масочкой циника, но душа-то у тебя нежная…

Он посмотрел ей в глаза, и взгляд его медленно угас. Он поцеловал ее в губы, без вожделения, словно на память, затем встал и сообщил:

– Мне пора. Счастья тебе, Валерия!

Вот так они расстались двадцать четыре года назад.

– …Ты представь, – продолжал Миша, – за все эти годы я ни разу не смог его вытащить на наши сборы, он все отказывался, занят очень, он у нас бизнесмен и политик! А сегодня сказал, что заскочит ненадолго, а все ради того, чтобы на тебя полюбоваться!

Лера пожала плечами. Она не видела никаких особых причин для интереса к себе со стороны Юры Стрелкова. Ну не та же мимолетная история несостоявшегося романа!

Юра вскоре появился, о чем возвестил громкий гудок автомобиля, вынудивший всех выглянуть в окна кафе. Вышел из роскошного лимузина (шофер открыл дверцу), такой же красивый, подтянутый, овеянный запахом богатства и благополучия, как и раньше, разве только его подростковое высокомерие сменилось благодушием и снисходительностью. Он шумно и картинно, словно на него были нацелены объективы, заключил Леру в свои объятия, пожал несколько рук, не вглядываясь в лица, после чего приступил к расспросам о ее жизни в Америке. Через несколько минут, узнав максимум подробностей, Юра пустился рассказывать о себе. Из рассказа этого следовало, что у Юры все не просто отлично – преотлично даже! – а главное, что у него все лучше, чем в Америке.

Зачем ему понадобилось тягаться с Америкой, что за детский комплекс «догнать и перегнать» эту несчастную Америку у него водился, Лера не представляла. Или он что-то хотел доказать ей? Что неправильный она сделала выбор ни с Америкой, ни тогда с ним, с Юрой? Но разве может такое быть, что двадцать с хвостиком лет спустя ему это не все равно?

Впрочем, возможно, речь его была рассчитана на публику в лице бывших одноклассников, и поскольку Юра активно занимался политикой, то и придал своей речи политический окрас. Ругать Америку нынче в России модно, Лера это уже усвоила, – и Юра попросту отдавал дань моде?

Как бы то ни было, ей стало скучно от этих разговоров, и она уже не знала, как отделаться от Юры.

Спас ее староста, который громогласно объявил, что принес фотографии класса. Хотя у каждого из них были точно такие, но со временем куда-то задевались или просто черт знает где валялись, невостребованные.

Все немедленно сгрудились вокруг стола, фотографии пошли по рукам, сопровождаясь восклицаниями и смехом. «Смотри, Лера, у тебя лицо такое испуганное! А Вовка-то, смотрите! Сколько лет у меня валяется эта фотография, а я никогда не замечал, что он Сеньке рожки приставил, вот умора!»

И вдруг Миша со свойственным ему пафосом объявил:

– Давайте помянем наших одноклассников, безвременно и трагически ушедших из жизни так рано! Слава Зюбрин, Андрюшка Исаев, Толик Трубачев… Пусть земля им будет пухом!

Все растерянно подняли бокалы и молча пригубили вино.

– А что с ними случилось? – спросил кто-то.

Староста Миша вкратце поведал историю Лериных звонков и уступил ей слово.

– У Славы инфаркт… Толик, похоже, спился… А Андрей, не знаю, его жена не сказала…

Наступила неловкая тишина. Продолжать веселье показалось неуместным. Присутствующие с полагающейся печалью на лицах разглядывали свои бокалы, не зная, куда еще уставить взгляды. И вдруг тишину разорвало восклицание:

– Надо же, они все рядом сидели!

Все снова обступили столик Миши, на котором лежали фотографии. Подошла и Лера.

На последнем снимке, за десятый класс, трое умерших одноклассников сидели вместе, на первой и второй партах в ряду у окна. Сами-то они, как и вся Юрина компашка, в которую эти трое входили, предпочитали «камчатку», где довольно громко переговаривались, отпускали шуточки и замечания, но к концу года учителя озверели и, несмотря на важных папиков-мамиков, сговорились и вынудили «элиту» занимать первые места.

…Это был особый клан в классе, сформировавшийся вокруг Юры Стрелкова. Их так и называли: Компашка. Юра был самым ярким из них, хотя нельзя сказать, что вожаком. Его имидж был весьма далек от «пахана», никто никогда не слышал, чтобы Юра распоряжался, командовал, диктовал условия. Казалось, что члены Компашки сами были готовы ему услужить и старались угадать, куда подует ветер. Им хотелось быть при Юре, а Юре нравилось, что они составляли его свиту.

Впрочем, все они, ребята из Компашки, были чем-то похожи. Они лениво учились, при этом были эрудированны, ставили своими познаниями в тупик училку русского языка и литературы, своим блистательным произношением – училку английского, шокировали своими замечаниями историчку, особенно на уроках обществоведения. Выходцы из очень благополучных номенклатурных семей, они имели доступ к зарубежным книжкам и пластинкам, фильмам и учебным кассетам, с помощью которых отрабатывали как английское произношение, так и приемы карате. А уж о шмотках и речи нет. Их школьная форма была сшита у портных и сидела на них так, словно на картинке из журнала «Бурда», бывшего в то время эталоном моды.

Единственная девочка в этой компании, Инга, тоже носила короткое узкое платье, хоть и коричневое, но на два тона светлее обычной формы. Застежка на платье проходила по плечу – невиданный тогда полет дизайнерской фантазии. Черный фартук был сшит из плащовки с обстроченными, как на джинсах, карманами.

Инга была так же высокомерна, как мальчишки из этой компании, но в ней светилось еще и другое превосходство: она единственная из всех девочек была допущена к этим парням! К элите.

Их элитарность заключалась не только в обладании вещами, не только в снобско-ироничной манере смотреть на всех. В них было еще другое: прочный запас здоровья. Эти дети выросли при отличном питании из номенклатурных распределителей, у них всегда были лучшие врачи, они все занимались спортом. И потому лица их были гладки, волосы блестящи, а тела стройны. Ну и к этому собирательному портрету можно, пожалуй, добавить, что они никогда и ничем не были озабочены. Они не стояли в очередях в магазинах, куда их не посылали родители, они не сидели с младшими братьями или сестрами, они не мыли посуду после ужина, и им не нужно было выклянчивать у предков лишние пятнадцать копеек на мороженое или сколько там (кажется, сорок?) копеек на кино. Потому что продуктами забивали холодильник предки, с подрастающим поколением сидели няни, посуду мыли домработницы, и карманные деньги выдавались регулярно и без расспросов на что.

Впрочем, Инга была, кажется, из не совсем благополучной семьи. Откуда у нее брались деньги и почему она была столь претенциозна в поведении, Лера никогда не понимала, да и не задумывалась. Она Ингу не трогала, испытывая чувство отторжения к этой девочке, а Инга имела привычку не смотреть ни на кого, кроме членов Компашки, словно других в классе вообще не существовало…

– Слушай, а ты ведь дружил с ними! – оторвался от снимка Миша Пархоменко, ища глазами Юру. – Ты что же, не знал, что они умерли? Или вы больше не общаетесь?

Все зашевелились и отлепились от стола в ожидании ответа. Но Юры нигде не было. Миша выглянул из дверей кафе: лимузин исчез.

– Это называется – уйти по-английски! – заявил бывший староста. – Юра у нас всегда был аристократом!

По-английски или нет, но Лере подумалось – Юра ушел потому, что ему перестали уделять внимание. Он не мог не быть центром и не выносил никакой конкуренции, даже со старыми снимками. И еще у нее осталось ощущение, что Юра приходил за чем-то другим – то ли что-то ей сказать, то ли себе доказать, – но спрятался за разговором об Америке, как прячутся актеры в кулисах, ожидая своего выхода на сцену… Который у Юры так и не получился.

Постепенно прежнее оживление вернулось. Несколько человек ушли, и оставшиеся решили сдвинуть столики и сесть вместе. Заказали еще пирожных, и Лера с удивлением отмечала, что пирожные не так жирны и сладки, как в Америке, что кофе почти европейский, а персонал любезен и расторопен…

Ее теребили со всех сторон, особенно «девочки», жадно выспрашивая подробности ее жизни: и какой дом, и какая мебель, и занавески какие, да как дети учатся, да как муж к ней относился…

На страницу:
3 из 6