Княгиня Ольга. Ключи судьбы

– Хоть те саксы и сказали, что едва ли ты приедешь…

– Это еще почему? – Лют обернулся на ходу.

– Говорили, что в Киеве неладно – будто ваш князь погиб и уже сидит новый, его брат…

– Все это брехня собачья, можете так и передать тем саксам. – Лют беззаботно махнул рукой.

– Я так и подумал. Но такой слух не мог взяться не из чего…

– Я расскажу тебе, из чего он взялся, – душевно пообещал Лют. – Но только после бани.

До бани он добрался не так скоро: требовалось присмотреть, как распрягают лошадей, как разгружают сани и вносят в бревенчатые клети привезенные товары – по большей части царьградские шелка, которые отсюда повезут на Дунай, а там – в Баварию, Саксонию и даже Страну франков. Стоимость десятой части товаров полагалась плеснецкому князю Етону как пошлина в обмен на разрешение сбывать привезенное моравским, угорским, баварским купцам, а взамен брать у них соль, коней, серебряное узорочье. Серьги, заушницы, подвески работы умелых моравских кузнецов очень ценились знатными женами на Руси: ими украшали свои уборы и сама княгиня, и жены воевод. А главное, Плеснеск был важным перекрестком на «пути мечей» – через эти края от корлягов[9] возили знаменитые рейнские мечи, без которых не обходится ближняя дружина ни одного порядочного вождя. С Волыни их везли на Русь, а оттуда и дальше – на восток и на север. Иные завозили в столь далекие края, где сарацины, различающие сорок – пятьдесят разновидностей мечей, платили за меч по тысяче золотых. Неслучайно же здесь, где сарацинское серебро встречалось с франкскими мечами и угорскими жеребцами, русь появилась данным-давно: говорили, что более ста лет назад, и нынешние плеснецкие русы насчитывали иной раз по четыре-пять поколений своих предков, живших в старинном волынском городе.

В гостевых избах топили печи, раскладывали пожитки, варили кашу. Купцы и бережатые[10] предвкушали спокойный отдых на два-три дня – а потом можно и за дела приниматься.

Люта с двумя молодыми родичами и прочими купцами Ржига позвал ужинать к себе. Все это были влиятельные в Киеве люди, облеченные доверием самой княжеской семьи и ее приближенных – а порой и весьма родовитые. Вальга и Торлейв были одной крови с Эльгой и Святославом, поэтому им, несмотря на молодость, низко кланялись люди куда старше. Просторная Ржигина изба, тоже полуопущенная в землю, стояла близ гостиного двора за отдельной оградой, чтобы проезжающие не касались его собственных домочадцев и хозяйства. Но Лют бывал здесь уже не раз и, входя, привычно огляделся. Стены с ткаными коврами, маленькая доска с божьим ликом в дальнем углу, за шитой шелковой занавеской. В странствиях ему приходилось ночевать во всяком жилье – в бревенчатых избах, в ясских катах, в войлочных юртах, во внушительных каменных палатах царьградского предместья Святого Мамы – зимой там жили воины-наемники, тоже в основном русы, а летом – русские купцы. Он мог немного объясняться и по-гречески, и по-хазарски, и по-угорски, особенно по части лошадей, а на причудливость славянского выговора морован и волынян не обращал внимания.

Морован в Плеснеске было немало: с тех пор как на земли их хлынули угорские орды, тысячи их бежали на восток. Многие осели на Волыни, немало продвинулось дальше – на Киевщину и даже, как говорили, к кривичам и вятичам на Оку. За столом в избе Ржиги сидело еще двое: старый знакомец Радай и морованин Базил. Третий, протягивая руку, произнес на северном языке «Хейльду!», и Лют ответил тем же: это был кто-то из здешних русов. Звали его, как выяснилось, Торар. Волынские русы утверждали, что пришли сюда раньше, чем Олег явился в Киев, и что их торговым договорам с саксами и баварами уже лет по сто. Лют был склонен им верить: своеобразный их язык отличался от чистого северного языка приезжих из Свеаланда даже сильнее, чем язык русов, живущих на Днепре и Волхове третье-четвертое поколение.

В свои двадцать шесть Лют был за этим столом моложе всех, кроме двоих собственных спутников. Ржигины сыновья-отроки почтительно стояли у дверей, отец при гостях их за стол не сажал. И тем не менее Люта первого попросили рассказать о новостях и слушали очень внимательно: о неудачном летнем походе Святослава в Корсуньскую страну, о волнениях в Киеве при вести, что князь может быть убит, о попытке Эльги сделать новым наследником стола Улеба, сводного Святославова брата, и о расстроенной свадьбе Улеба с Горяной, правнучкой Олега Вещего.

– Я даже не слышал ранее, что у Святослава есть такой брат! – воскликнул Базил. – Он давно взрослый муж, и Ингорь погиб лет десять назад, и всегда говорили, что Святослав – его единственный сын.

– Я слыхал об Улебе и даже не раз видел его в Киеве, близ Святослава, – кивнул Радай, выразительно подняв брови, – но его называли сыном боярина Мистины… то есть твоим братаничем! Разве я не прав?

– Ты прав. – Лют опустил взор. Не в пример старшему брату, ему приходилось хоть миг помедлить, прежде чем солгать. Но когда он поднял глаза – при свечах они казались карими, – взгляд его был тверд и непроницаем. – Его называли сыном моего брата. Но на деле Ингвар лишь отдал другого своего сына на воспитание побратиму, чтобы никакой враг не смог погубить всех его наследников.

– Ингорь пытался обмануть злую судьбу, – хмыкнул Ржига. – А вышло, что сильнее всех обманулся его признанный сын Святослав.

– И ему, стало быть, досталась в жены дочь нашего прежнего князя? – спросил Базил.

Он успел пожить на Мораве под властью Олега Предславича и имел в виду его.

– Теперь Горяна Олеговна – княгиня киевская, – подтвердил Лют. При разговоре о неприятных ему предметах вид у него невольно делался вызывающий, чего он сам не замечал. – Вы, мороване, можете считать ее своей, так что эта новость должна быть вам приятна.

– Если в Киеве княгиней стала христианка, это уж поистине порадует сердца всех верных Богу, – кивнул Базил.

Лют промолчал. В Киеве сейчас было даже две княгини-христианки: мать и жена Святослава. Но киянам это приносило пока больше смущения и тревоги, чем радости.

А еще ведь имелась первая Святославова княгиня – Прияна Свирьковна. Минувшей осенью, пока муж ее считался погибшим, она уехала в родную Смолянскую землю вместе с княжеским первенцем, Ярополком. Все надеялись, что из зимнего объезда своих земель Святослав привезет беглянку назад, однако знавшие ее в это слабо верили. Ведь Горяна Олеговна оставалась в Киеве, ждала дитя. У князя, разумеется, могут быть две жены сразу – но двух княгинь одновременно быть не может. А обе эти молодые женщины слишком знатного рода, чтобы хоть одна из них согласилась на положение хоти[11].

Не желая продолжать этот разговор, Лют прикинулся, будто отвлекся на девушку, подававшую на стол. В полутьме ясно видна была толстая, с ее руку, длинная черная коса, лежавшая на груди; судя по хорошему желтому платью и ожерелью из десятка зеленых и синих стеклянных бусин, девушка была не из челяди. Ученый вежеству, Лют ничего не спросил и отвел от нее глаза, но придал лицу такое выражение, будто мысли его ушли далеко от прежнего.

Ржига наблюдал за ним, прищурившись.

– Это моя свояченица, – пояснил он. – Младшая сестра жены. Ее мать умерла, а тесть женился снова и прислал ее сюда к нам. Мне бы такую прыть в его годы…

– Хорошая девушка, – с одной лишь почтительностью к дому отозвался Лют, хотя успел разглядеть только косу и черные брови. – Дай ей бог мужа доброго и богатого.

– А как твои домашние? – осведомился Ржига, будто не без некой тайной мысли.

– Все благополучно.

– Дети здоровы?

– Как будто так.

– Слышишь, Мирек? – усмехнулся Ржига, глянув в сторону своих сыновей. – Все идет хорошо. Я обещал своему меньшому, – он посмотрел на Люта, – что если он будет прилежно учиться грамоте и ремеслу, то лет через десять я посватаю ему твою дочь.

Лют усмехнулся: старшей из его дочерей было всего три года. Однако это полушутливое замечание ему польстило: таких маленьких детей обручают в уважаемых семьях, где еще чтят старинный северный обычай почетных долгих помолвок.

Девять лет назад с Деревской войны привели в Киев великое множество полона. У старейшин, что принесли киевским князьям роту на покорность и верность, в заложники брали детей, и этой тали в Киеве оказалось несколько сотен. Люту достались две девушки из числа дочерей деревских старейшин: Перемила из Веленежа и Ветляна из окрестностей Малина. Но под свадебный рушник он не вставал ни с одной из них – Мистине не нужна была законная родня среди древлян, да и княгиня с негодованием запретила бы такое родство. Обе оставались на положении хотий, как когда-то Лютова мать, подчинялись Уте – главной хозяйке дома. Теперь у Люта потихоньку подрастали сын Переяслав и две дочери от Ветляны.

– Я бы лучше пожелал себе такой удали, как у князя, – усмехнулся Торар. – Даже твой тесть, Ржига, хоть и человек уважаемый, перед ним – дитя малое!

Все заговорили разом; в голосах слышалось насмешливое удивление. Лют, не понимая, о чем речь, переводил взгляд с одного на другого.

– Наш князь тоже не теряет время даром, – пояснил ему Ржига. – Осенью ему привезли еще одну жену.

– Что? – Лют непритворно вытаращил глаза и подался вперед. – Ты шутишь? Да ведь ему же восьмой десяток!

– Не стану сердиться, что ты мне не веришь! – сдержанно усмехнулся Ржига. – Мы сами долго не верили… кое-кто даже раз подрался на торгу, – он бросил беглый взгляд на Торара, – считая, что его держат за глупца… Но это правда. После жатвы князю привезли невесту из Луческа, и мы все пировали на свадьбе.

Все плеснецкие за столом закивали. Лют и его юные родичи переводили изумленные взгляды с одного лица на другое: едва ли все эти почтенные люди сговорились их морочить, но услышанное не укладывалось в голове.

– Что же за невеста? – спросил Вальга. – Вдова какая?

– Отнюдь нет! – Ржига чуть ли не обиделся за своего князя. – Унемысла луческого единственная дочь. Юная дева, в самом расцвете, прекрасная, как сама Зареница.

Юная дева? Лют не мог согнать с лица недоуменной улыбки. Перед глазами его стоял Етон, виденный не далее чем год назад. Дряхлая, уродливая развалина. Выдать за него юную деву было все равно что просто зарыть ее в могилу, к истлевшим костям старого покойника. Вообразить только, как Етон сидит в чуровом углу, а в его честь запевала, сидя на печном приступке и колотя двумя пирогами один об другой, распевает «Сварожью песню» с мольбой «сковать свадебку крепко-накрепко»… От этого видения хотелось ржать от смеха, как жеребец угорский.

– Но зачем ему? – наконец выговорил Лют. – Что ему проку в жене? Не может же он до сих пор…

Плеснецкие за столом сделали многозначительные лица.

– Свадьба была справлена по всем обычаям дедовским, – весомо ответил Ржига. – И когда пришли поутру люди будить молодых…

На этом месте Вальга и Торлейв чуть не подавились хохотом, зажав себе рты ладонями. Вот уж молодого нашли! Из одного Етона пятерых молодых можно сделать!

– Будить молодых и обряжать молодую, – повторил Ржига, со строгим достоинством взглянув на них, – то мужи и жены знатные плеснецкие все видоками были: стала невеста женой, брак заключен по закону.

Братьям оставалось только переглянуться. Вопрос «как?» слишком ясно отражался на их юных лицах, но вслух произнесен не был. Оба они еще водимых жен не имели, но, разумеется, знали, какие следы оставляет на настилальниках превращение девы в жену.

– Уж не яблок ли молодильных она ему в приданое принесла? – заметил Чернега, доверенный человек княгини Эльги.

– То нам не ведомо, – сдержанно ответил Ржига, и в словах его слышалось «прочее – не наше дело».

– Ну, поглядим… – промолвил Лют, – скоро увидим, как там князь ваш с женой молодой поживает…

* * *

Прежде чем начинать торговые дела, надлежало показать свои товары Етоновым людям и уплатить мыто, поэтому каждую зиму Лют и другие купцы, явившись в Плеснеск, отправлялись на поклон к здешнему хозяину. Заключенный шестнадцать лет назад договор делал их не просто союзниками, а кем-то вроде родни, и киевских гостей Етон принимал с особым почетом: сам оплачивал их постой у Ржиги и снабжал припасами на обратную дорогу. Но расходы эти ему с лихвой возмещались: плеснецкие гости ездили со своими товарами в Царьград и закупали там греческие товары, получая от царей пристанище в предместье Святого Мамы, корм и снаряжение на обратный путь – наряду с людьми самих киевских князей.

Княжий двор в Плеснеске стоял на вершине горы, на прозорном месте, и с хода крепостных стен открывался вид далеко-далеко на всю округу – на ближние села, поля, луга и рощи. Изнутри все заслоняли валы и многочисленные постройки – земляные избы, клети. Город Плеснеск был весьма велик, больше, пожалуй, чем любая из населенных киевских гор. Поднимаясь по увозу к вершине, Лют внимательно осматривал полузасыпанные снегом каменные плиты на склонах вала между воротными башнями. Чудно было видеть эту рукотворную гору каменную. Но уж точно не для удивления Етон все это устроил – вздумай кто захватить город, карабкаться вверх по гладко отесанным плитам, поставленным под углом на крутой склон, будет очень непросто. Зимой же довольно облить их водой, чтобы каменный щит сделался скользким, как лед.

И для кого все это затеяно? Ведь волынские князья несколько лет назад были покорены Святославом и Плеснеску больше не угрожают.

Однако чем не стеклянная гора из преданий, куда отважный молодец лезет, надев на ноги и на руки железные когти! Для Старого Йотуна обиталища лучше и не придумать.

А теперь еще и красную деву туда приволок – точно Кощей…

Внутри города княжий двор был обнесен отдельным тыном: понятная предосторожность в таком месте, где ходят сотни чужих людей, здешних и приезжих. Уже рассвело, и время шло к полудню, однако ворота оказались закрыты.

– Что у вас такое? – спросил Лют гридей у ворот. – Десятского позови мне.

Усатый гридь – по виду морованин – окинул киевского боярина взглядом скорее вызывающим, чем уважительным, и молча ушел. Лют невольно набычился, в душе готовясь к недоброму. Десятский пришел не так чтобы скоро – русы начали зябнуть, перетаптываясь на снегу. Не рассчитывая долго ходить, они оделись и обулись легче, чем в дорогу.

– Зря пришли, – десятский покачал головой. – Князь вас сегодня не примет.

– Что так? Нездоров?

Ржига и его гости вчера ни слова не сказали о том, чтобы Етон был болен или в отъезде.

– Богу хвала, князь здрав. Но говорить с вами… – Десятский еще раз окинул Люта взглядом сверху донизу, словно исход беседы зависел от этого осмотра, – недосуг ему.

– Всегда был досуг, а теперь недосуг? – Лют положил руки на пояс и придвинулся к десятскому. – Он знает, что к нему из Киева Святославовы люди прибыли?

– О вас ему передано.

– И что?

– Он сказал: недосуг. Ты что, уши в дороге застудил?

– Кто из бояр на дворе есть? – Лют кивнул на строения за спиной десятского.

Все в нем уже кипело от возмущения, но вступать в пререкания с десятским ему было невместно.

– Сотский, Беле.

– А ну, позови, – надменно велел Лют.

Варяга Беле, из волынских русов, Лют знал по прошлым годам. Однако тот смотрел на гостя так, будто видит в первый раз и будто они не пили за одним столом на зимних пирах этого самого двора уже не один год и не два.

– Князь сегодня делами не будет заниматься. Приходите в другой раз.

– В какой другой? Беле, ты что, памяти лишился?

– А что я? Князь так приказал. Никого сегодня из чужих не пускать.

– Может, он болен? Старый ведь человек…

– Наши старые получше ваших молодых будут! – усмехнулся Беле, и Лют сразу понял, к чему относится эта усмешка. – Идите, кияне, в другой раз приходите.

И знаком велел гридям закрыть ворота. Лют сперва хотел им помешать, но опомнился: хорош он будет, с десятком купцов и отроков осаждая княжий двор Плеснеска! За пьяного посчитают.

Пришлось со стыдом и досадой возвращаться назад на гостиный двор. На сердце у Люта все кипело: его, Святославова посланца, Свенельдова сына, старый йотун не пустил в дом! Из ума выжил на третий век! Будто Лют побираться пришел!

Ржига удивился быстрому возвращению киян, а еще сильнее – причине этой незадачи. Вернувшись назад на гостиный двор, они расселись по лавкам, распахнув кожухи, под которыми пестрели нарядные кафтаны с отделкой цветным шелком, а у самого Люта – и серебряным позументом на груди. Мрачность лиц не вязалась с праздничной яркостью платья.

– Недосуг ему! От жены, что ли, оторваться не может? – возмущался Лют, размахивая перед собой шапкой на меху выдры. – Не вчера же он женился! Мог бы уж натешиться и про ум вспомнить!

– Он сказал, что… из-за жены? – Явно удивленный Ржига еще сильнее прищурил морщинистые веки.

– Я не знаю, что он сказал! Ко мне только Беле-сотский вышел, сделал милость!

– Постой, Свенельдич! – Его тронул за рукав один из спутников, Гридя Бык. – Ты, Ржига, вчера говорил, кто ваша княгиня родом-то?

– Унемысла луческого дочь.

– То-то же! – Гридя многозначительно поднял палец. – Унемысла луческого. Видать, не дружбу к нам она в приданое принесла.

– Придержи коней… – Лют бросил шапку на пустой стол.

Пять лет назад Святослав ходил войной на Волынь и добился права брать дань с лучан и бужан. До того все волынские, бывшие дулебские земли были под рукой у князей, сидевших в старом городе Волыни на Буге. Когда-то им подчинялся и Плеснеск, но этот край волынские князья потеряли еще лет сто назад. В сражении с русами Святослава был убит волынский князь Жировит, младший брат уже покойного Людомира, а его данники перешли под руку киевскому князю. В их числе и племя лучан во главе с Унемыслом из Луческа.

А ведь Гридя прав. Немногие эти слова вдруг осветили поздний брак старого йотуна совсем другим светом. Без малого двадцать лет, со смерти княгини-морованки, Етон обходился без жены, а теперь, на санях сидя, вдруг удали исполнился? Видно, дело здесь в другом…

– Смотри! – Вальга хлопнул себя по колену. – Етон с князьями нашими тот ряд заключил, потому что с Волынью воевать не хотел. А ныне Волынь ему не страшна – кто там был боевитый, тех мы со Святославом в Навь спровадили. Теперь Волынь у нашего стремени ходит, Етону не угрожает.

– Уж не надумал ли он теперь, бесеняка старая, ряд разорвать? – горячась, подхватил Торлейв. – Вот и соратников себе набирает, да среди данников наших! Уж понятно, в Луческе не друзья наши сидят!

Вальга и Торлейв между собой были единоутробными братьями, а с Лютом состояли в причудливой степени родства-свойства. Мистина, его старший брат, был женат на Уте, а Ута приходилась родной сестрой Асмунду – отцу Вальги, и двоюродной сестрой Хельги Красному – отцу Торлейва. Будучи внуками братьев Олега Вещего, эти двое выросли весьма бойки и горделивы и с детства привыкли говорить «мы», имея в виду ближний к киевским князьям дружинный круг. Они воплощали самый цвет киевской руси – потомки заморских выходцев и днепровских славян, что знали дела, менявшие судьбы держав, не по сказаниям гусляров, а по семейным преданиям, по воспоминаниям дедов и отцов. Торлейв родился в хазарском Корчеве, где тогда жила их с Вальгой общая мать, и вместе с ней приехал в Киев – малым ребенком, но уже сиротой. Отец его, знаменитый Хельги Красный, после второго похода Ингвара на греков ушел за Гурганское море и там сгинул, попытавшись, но не сумев основать собственную державу в сарацинском городе Бердаа. Получив на другой год весть о его гибели, Ингвар, Мистина, Свенельд и прочие старшие бояре с облегчением вздохнули, а жены их, не исключая и княгиню, ударились в горькие слезы. Сейчас, по прошествии пятнадцати лет, даже Мистина, в те годы не раз жаждавший удавить Хельги своими руками, вспоминал о нем с грустной улыбкой. Торлейв, сильно похожий на родителя лицом, был первым любимцем княгини и ее сестры среди всей младшей родни.

И сейчас сыновья Пестрянки, с детства привыкшие к разговорам о таких делах, быстро смекнули, чем этот нелепый брак грозит Киеву.

– А как же Унемысл ему дочь отдал – с нами не посоветовавшись? – сказал Чернега. Говоря «с нами», он имел в виду свою госпожу и ее сына Святослава с дружиной. – Какое было его право?

Лют тихо посвистел, переводя взгляд с одного товарища на другого. Как же он вчера сразу-то не смекнул? Унемысл луческий, данник киевского князя, вступил в родство с Етоном – союзником киевского князя, даже не уведомив Киев. Это само по себе дурно пахло. А нынешний отказ Етона допустить киян к себе уже так вонял, что Лют невольно дернул носом.

– Йотуна мать…

– Уж не навострился ли новобрачный ваш… – Гридя Бык оглянулся на Ржигу, – воевать с нами?

– Куда ему воевать? – презрительно отозвался Болва, человек самого Святослава. – Он на ногах-то стоит еще?

Лисма обозначил, что и как у Етона стоит, русы засмеялись. Лют тоже усмехнулся.

– Может, боится нам жену молодую показать? – сказал Чернега. – Он-то… юной деве не чета, а мы-то…

Он глянул на сыновей Пестрянки: эти двое, двадцати и семнадцати лет, рослые молодцы хорошего рода, куда лучше годились в женихи любой княжне, чем старый Йотун. Потом, еще более выразительно – на Люта. Лют поморщился, потом постарался принять невозмутимый вид. Женщины в семье дразнили его красотой – все хвалили пригожее личико, чудные глаза, набивались расчесать светлые волосы, шили цветные кафтаны. Лют привык, что его считают красавцем, но в глубине души стыдился этой славы. Свенельд красотой не блистал, и уж он не был бы доволен, если б младший сын унаследовал миловидность матери, а не отвагу и твердость духа отца!

И красота сослужит Люту очень дурную службу, если из-за нее трухлявый пень Етон не пустит его к себе в дом! Будто ему есть дело до какой-то лучанки, об какую тот ночами греет свои старые кости! Тьфу!

Хотя… В задумчивости Лют сунул в рот серебряный топорик-оберег с шеи и прикусил ровными белыми зубами. Все же знали, почему Мистина Свенельдич остался ближайшим к власти человеком и после смерти Ингоря. В былые годы он был лишь воеводой при Эльге, но в последние годы занял место и в ее постели. Так, может, Етон знает об этом и опасается допустить Свенельдича-младшего на глаза своей молодой княгине?

Мысль была нелепа, но от нее же Люту впервые стало и любопытно взглянуть на новую плеснецкую княгиню.

– Етон что – прячет жену? – Лют взглянул на Ржигу.

Тот покачал головой:

– Нет. На всех пирах она сидит. Я сам ее видел уж сколько раз… Хотя меня князю, видит Бог, бояться нечего. Я уже не так млад и красен собою, чтобы смутить чужую жену.

И снова его молодые гости переглянулись с одной мыслью: не надо блистать юной красотой, чтобы показаться княгине лучше, чем ее законный супруг… Торлейв заметно содрогнулся: представил, как ужасно молодой деве иметь дело со старым лешим.

– Ну, вы как знаете, а я спать, коли в гости не зовут! – Чернега хлопнул себя по коленям, поднялся и стал расстегивать нарядный кафтан. – С дороги не выспался еще.

* * *

Назавтра русы не пошли в Плеснеск все вместе, а послали Гридю Быка – узнать, есть ли у князя Етона для них досуг. Гридя вернулся без успеха – князю было не до них. То же повторилось и на следующий день. Киевские купцы отсыпались, бродили по лавкам и кузням, глядели товар у баварских, моравских, угорских и волынских гостей. Те уже вовсю вели дела между собой – никого из них Етон не томил по пять дней под воротами.

– Ничего, зима долгая, мы обождем, – с показным добродушием, подражая старшему брату, говорил им Лют. – Я молодой, мне спешить некуда. Сама княгиня наша матушка у греческого цесаря три месяца встречи дожидалась, двенадцать седмиц. Видать, хочет князь Етон, чтобы и мы ему честь оказали – за нами дело не станет! У нас чести много, на всех хватит!

На самом деле терпения Люту придавало не добродушие, а упрямство. Он бы ждал и три месяца, и пять, лишь бы не возвращаться к князьям и брату ни с чем. Но в то же время понимал: собирается гроза. Отказывая русам в доступе на торг, Етон нарушал докончание, заключенное еще при Ингоре и подтвержденное Святославом после гибели отца. И самого себя ставил под удар: поссорься он сейчас с Киевом – самому себе порушит торговлю с греками.

– Неужели Етон так здоровьем слаб, что гостей принять не в силах? – спрашивал Лют у моравских, угорских и баварских купцов. – Вы видели его – что скажете?

Никто из них не находил, чтобы Етон так уж ослаб с прошлой зимы. Наоборот: ухмылки, движения бровей, а иногда и более откровенные шутки давали понять – тому хватило здоровья жениться на юной девушке, а значит, снаряжать его на тот свет еще рано.

– И что княгиня? – любопытствовал Лют. – Собой хороша?

– Супруга его хороша, как солнечный день весной! – улыбался сакс Хардвик. – Ей не более шестнадцати лет, и лицо ее будто роза, а глаза – как вода лесного озера.

На седьмой день Лют вновь сам явился к воротам во главе всех своих спутников и велел десятскому передать: гость киевский Лют Свенельдич кланяется и просит допустить с дарами и приветами от его господ, князя Святослава, и матери его, княгини Эльги, и жены его, княгини Горяны. Все кияне снова были одеты в лучшее платье. Стоя впереди своих людей, в распахнутом лисьем кожухе, чтобы виден был шелк кафтана и серебряный позумент на груди, Лют улыбался, но сердце его гулко стучало. Сейчас все решится. Не настолько же Етон выжил из ума, чтобы отказаться принять дары от киевского князя, его жены и матери! Это уже будет оскорбление, которое не сойдет ему с рук! Если их сейчас не примут, станет ясно: старый йотун хочет войны. Тогда им придется уехать и отвезти в Киев эту дурную весть.