Семь камней

Полосатые чулки Джоан исчезли в люке. Месье вздохнул.

– Христос не согреет ей постель, – сказал он, качая головой.

– Зато Христос не будет пердеть в ее постели, – заявила мадам, вынимая вязание.

– Pardonnez-moi[21]… – сказал Майкл сдавленным голосом и, прижав платок к губам, торопливо бросился к лестнице, словно застигнутый морской болезнью.

Впрочем, его терзала не mal de mer.[22] Он увидел Джоан, ее фигурка смутно виднелась в вечернем свете возле релинга, быстро повернулся и ушел на другой край судна, а там вцепился в поручень, словно от этого зависела его жизнь, и позволил мощным волнам горя захлестнуть его, накрыть с головой. Только так он сумел пережить эти последние недели. Держался, сколько мог, ходил с веселым лицом, пока какая-нибудь неожиданная мелочь, обломок эмоционального мусора не ударял его прямо в сердце, словно стрела охотника, и тогда он поспешно уползал в какое-то укрытие и извивался от бесконечной боли, пока ему не удавалось взять себя в руки.

На этот раз такой стрелой стало неожиданное замечание мадам Брешен, и его лицо исказилось болезненной гримасой: он смеялся, несмотря на лившиеся по его щекам слезы, вспоминая Лили. Она съела на обед угрей под чесночным соусом – от них она всегда потом пукала, беззвучно, но смачно. Когда его окутали ужасные миазмы, похожие на ядовитый болотный газ, он стремительно сел на кровати и обнаружил, что она глядит на него и на ее лице написаны ужас и негодование.

– Как ты посмел! – заявила она с видом оскорбленного величия. – Правда, Мишель.

– Ты ведь знаешь, что это не я!

Она открыла рот, и к ее ужасу и осуждению добавилось еще и негодование.

– О! – воскликнула она, прижимая к груди своего мопса Плонпона. – Ты не только пукаешь словно гниющий кит, ты еще пытаешься свалить вину на моего бедного песика! Cochon![23] – После чего она принялась деликатно трясти свободной рукой простыню, направляя отвратительный запах в его сторону, а песик лицемерно посмотрел на Майкла, повернулся и с большим энтузиазмом лизнул в лицо свою хозяйку.

– О, Иисусе, – прошептал он и, поникнув, прижался лицом к поручню. – О Господи, девочка моя, как я люблю тебя!

Он уронил голову на руки, его тело беззвучно сотрясалось от рыданий; иногда мимо проходили матросы, но никто не замечал его в темноте. Наконец его немного отпустило, и он тяжело вздохнул.

Ладно. Теперь он продержится некоторое время. И он с опозданием поблагодарил Господа, что ехал с Джоан – или сестрой Грегори, если ей нравится, – и должен был немного присматривать за ней. Он не знал, как он смог бы пройти по улицам Парижа до своего дома один. Как он войдет в дом, поздоровается с прислугой, – Джаред тоже будет там? – увидит огорчение на их лицах, выслушает их слова сочувствия в связи с кончиной отца, закажет еду, сядет… все это время желая просто рухнуть на пол их пустой спальни и рыдать словно пропащая душа. Рано или поздно ему придется пройти через это – но только не теперь. И прямо сейчас он с облегчением воспользуется предложенной отсрочкой.

Он решительно высморкался, убрал смятый носовой платок и спустился за корзиной, присланной матерью. Ему самому не лез кусок в горло, но он покормит Джоан и, возможно, еще хоть на минуту отвлечется от своих грустных мыслей.

– Вот как надо делать, – посоветовал ему Йен, его младший брат, когда они стояли вдвоем, опираясь на перекладины загона для овец и подставив лица холодному зимнему ветру, пока их отец безуспешно боролся со смертью. – Старайся, ищи возможность прожить еще одну минуту. Потом еще. И еще одну. – У Йена тоже умерла жена, и он знал, что говорил.

Он утер лицо – при младшем брате он мог рыдать не стесняясь, чего не мог делать при старшем или девочках и, уж конечно, при матери.

– И тогда со временем станет лучше? Ты об этом мне говоришь?

Брат повернулся к нему; с искаженного татуировкой могавков лица смотрели спокойные глаза.

– Нет, – тихо ответил он. – Но через некоторое время ты обнаружишь, что оказался уже в другом месте. И что ты стал не таким, каким был раньше. Тогда ты оглядишься по сторонам и поймешь, что с тобой. Может, найдешь себе дело. Вот это помогает.

– Ладно, ничего, – тихо пробормотал Майкл и расправил плечи. – Посмотрим.

К удивлению Ракоши, за грубоватой барной стойкой он увидел знакомое лицо испанского карлика. Если Максимилиан Великий и удивился при его появлении, то виду не показал. Другие посетители – пара фокусников, оба однорукие (но у одного отсутствовала правая рука, у другого левая), беззубая карга, которая, шамкая, что-то бормотала над кружкой арака, и нечто, похожее на десятилетнюю девочку, но точно не девочка, – повернулись и уставились на него, но, не увидев ничего примечательного в его поношенной одежде и сумке из мешковины, вернулись к своему занятию – стремлению напиться настолько, чтобы делать потом ночью то, что нужно делать.

Он кивнул Максу, выдвинул расколотый бочонок и сел.

– Что желаете, señor?

Ракоши прищурил глаза. Макс никогда не наливал ничего, кроме арака. Но времена изменились; рядом с бочонком грубого бренди стояла хризолитовая бутылка с чем-то еще, возможно, пивом, и бутылка из темного стекла с какой-то надписью мелом.

– Макс, пожалуйста, арак, – ответил он, решив, что лучше выбрать знакомое зло, и с удивлением увидел, как карлик прищурил глаза.

– Как я вижу, вы знали моего почтенного отца, señor, – сказал карлик, ставя кружку на стойку. – Вас давно не было в Париже?

– Pardonnez, – сказал Ракоши, взял кружку и опрокинул ее содержимое в глотку. Если ты можешь купить больше одной кружки, не позволяй ей скучать в твоей руке. – Ваш почтенный… покойный отец? Макс?

– Максимилиано эль Максимо, – твердо поправил его карлик.

– Конечно. – Ракоши заказал жестом еще одну порцию. – И с кем я имею честь беседовать?

Испанец – впрочем, его акцент был не таким заметным, как у Макса, – с гордостью представился:

– Максим лё Гран, к вашим услугам, a su servicio!

Ракоши сдержанно махнул ему рукой и опрокинул в глотку вторую кружку, жестом заказал третью и пригласил Максима присоединиться к нему.

– Давно я тут не был, – сказал он. И не солгал. – Мне интересно, жив ли еще один мой старый знакомый – мэтр Раймонд по прозвищу Лягушка!

По воздуху пронеслась легкая дрожь, еле ощутимая вспышка внимания, и тут же пропала, едва он это заметил.

– Что за лягушка? – спросил Максим, неторопливо наливая себе арак. – Сам я не знаю никаких лягушек, но, если услышу о какой-нибудь, что мне сказать? Кто спрашивал про нее?

Надо ли ему назвать свое имя? Нет, пока не надо.

– Это не важно, – ответил он. – Но весточку можно оставить у мадам Фабьен. Вам известно то место? На рю Антуан?

Карлик поднял брови и скривил уголок рта.

– Да, известно.

Несомненно, он знал, подумал Ракоши. «Эль Максимо» не сочетался с ростом Макса, как, впрочем, и «Ле Гран». Бог не лишен чувства справедливости, как и чувства юмора.

– Bon.[24] – Он вытер губы рукавом и положил на стойку монету, на которую можно было бы купить целый бочонок. – Merci.[25]

Он встал – горячий вкус бренди бурлил на стенке его гортани – и рыгнул. Пожалуй, он побывает еще в двух местах, прежде чем пойдет к Фабьен. Больше двух он уже не потянет, свалится; все-таки он постарел.

– Приятного вечера. – Он поклонился компании и осторожно распахнул потрескавшуюся деревянную дверь; она висела на одной кожаной петле, готовой оборваться в любую минуту.

– Ква-ква, – сказал кто-то очень тихо, прямо перед тем как за ним закрылась дверь.

Лицо Мадлен озарилось радостью при виде него, и он был растроган. Она была не очень умной, бедняжка, но зато хорошенькой и приветливой, и достаточно давно продавала свое тело, чтобы быть благодарной за доброту к ней.

– Месье Ракоши! – Она обвила руками его шею и страстно прильнула к нему.

– Мадлен, моя дорогая. – Он взял ее за подбородок и нежно поцеловал в губы, крепко прижав к себе. Потом так долго целовал ее веки, лоб, уши – а она пищала от удовольствия, – что сумел почувствовать, как проникает в нее, мысленно оценивая вес ее матки, оценивая ее созревание.

Она казалась теплой, цвет в сердцевине был темно-красно-розовый, такой цвет называют «кровь дракона». Неделю назад она была плотной, твердой, словно сжатый кулак; теперь она становилась мягче, слегка полой, готовилась. Сколько еще дней нужно? Четыре?

Он отпустил ее и, когда она мило надула губки, засмеялся и поднес ее руку к губам, ощущая такой же восторг, какой испытал, когда впервые нашел ее, когда в ответ на его прикосновение между ее пальцами появилось слабое голубоватое сияние. Она этого не видела. Он даже поднес к ее лицу их сцепленные пальцы, а она просто удивленно хлопала глазками, – но оно там было, это сияние.

– Ступай и принеси еще вина, ma belle, – сказал он, ласково сжав ей руку. – Мне надо поговорить с мадам.

Мадам Фабьен не была карлицей, но она была маленькой, коричневой и пятнистой, словно жабий гриб мухомор, и такой же зоркой и настороженной; ее круглые, желтые глаза редко моргали и никогда не закрывались.

– Месье граф, – любезно сказала она, кивком приглашая его сесть в обитое штофом кресло в ее salon. В воздухе пахло свечным воском и юной плотью – гораздо лучшего качества, чем та, что предлагалась при дворе. Даже так, мадам пришла из того двора и поддерживала свои связи, не делая из этого тайны. Она не скривила лицо, глядя на его одежды, но ее ноздри раздувались, словно она уловила запах закоулков и дешевых пивных, откуда он пришел.

– Добрый вечер, мадам, – сказал он, улыбаясь ей, и поднял свою сумку. – Я принес маленький презент Леопольду. Он не спит?

– Не спит и раздражен, – ответила она, с интересом поглядывая на сумку. – Он только что сбросил кожу – так что не советую делать резких движений.

Это был замечательно красивый – и замечательно большой – питон-альбинос, что бывает очень редко. Мнения насчет его происхождения разделились; половина клиентов мадам Фабьен считала, что змею ей подарил знатный клиент, которого она излечила от импотенции, – некоторые говорили, что даже покойный король. Другие утверждали, что питон и сам когда-то был знатным клиентом, который отказался заплатить за оказанные услуги. У Ракоши имелось собственное мнение на этот счет, но ему нравится Леопольд, обычно ручной как кошка и готовый иногда приползти на зов – если у тебя в руке было что-нибудь такое, что он мог принять за корм.

– Леопольд! Месье граф принес тебе угощение! – Фабьен потянулась к огромной плетеной клетке, открыла дверцу и тут же поспешно отдернула руку, словно показывая, что она имела в виду под словом «раздражен».

Почти тут же на свет высунулась огромная желтая голова. У змей прозрачные веки, но Ракоши готов был поклясться, что питон раздраженно заморгал, свернув кольцом свое чудовищно огромное тело, но тут же выскочил из клетки и пополз по полу с поразительной для такого великана быстротой; его язык выскакивал и убирался, словно швейная игла.

Он двигался прямо к Ракоши и, когда подполз, разинул пасть. Ракоши успел схватить сумку, прежде чем Леопольд попытался проглотить целиком ее – или самого графа. Он отскочил в сторону, торопливо схватил крысу и бросил подальше от себя. Леопольд метнул свое тело на крысу со стуком, от которого задрожала ложечка в чашке мадам, и обхватил ее тугим узлом.

– Я вижу, что он раздраженный и голодный, – заметил Ракоши, пытаясь держаться непринужденно. На самом деле у него встали дыбом волосы на руках и шее. Обычно Леопольд ел неторопливо, и такой неистовый аппетит питона, находившегося совсем близко, потряс его.

Фабьен беззвучно смеялась; ее крошечные, покатые плечи вздрагивали под зеленой шелковой китайской туникой.

– На миг я подумала, что он вас проглотит, – сообщила она наконец, утирая слезы. – Тогда мне не надо было бы кормить его целый месяц.

Ракоши оскалил зубы, изобразив на лице выражение, которое можно было при желании принять за улыбку.

– Мы не должны допускать, чтобы Леопольд голодал, – сказал он. – Я хочу договориться насчет Мадлен – и тогда вы какое-то время сможете набивать этого червяка крысами до его желтой задницы.

Фабьен положила платочек и с интересом посмотрела на него.

– У Леопольда два пениса, но я что-то не заметила у него задницы. Двадцать экю в день. Плюс еще два, если ей понадобится одежда.

Он небрежно махнул рукой:

– Я имел в виду нечто более долгое. – Он объяснил свои намерения и с удовлетворением увидел, как лицо Фабьен окаменело от изумления. Но лишь на несколько мгновений; когда он договорил, она уже изложила ему свои начальные требования.

Наконец они пришли к соглашению, выпив полбутылки приличного вина. Леопольд проглотил крысу, и она превратилась в маленькое вздутие на мускульной трубе змеиного тела, но не оказала заметного действия на его поведение; кольца, сверкая золотом, беспокойно скользили по разрисованной ткани, покрывавшей пол, и узоры на его коже под чешуей показались Ракоши похожими на попавшие в ловушку облака.

– Красавец, правда? – Фабьен заметила его восхищение и купалась в нем. – Я вам никогда не рассказывала, откуда он у меня?

– Рассказывали, и не раз. Историй тоже было несколько. – Мадам очень удивилась, а он сжал губы. В этот раз он посещал ее заведение считаные недели, не больше. Он знал ее за пятнадцать лет до этого – хотя тогда лишь пару месяцев. Тогда он не сообщал свое имя, а мадам видела у себя столько мужчин, что вряд ли могла его вспомнить. С другой стороны, едва ли она не поленится припомнить, кому какую историю когда-то рассказывала. Казалось, так и было, потому что она удивительно грациозно пожала плечом и рассмеялась.

– Да, но эта правдивая.

– О, тогда ладно. – Он улыбнулся и, сунув руку в сумку, швырнул Леопольду новую крысу. На этот раз змея двигалась медленнее и не стала душить безжизненную добычу – просто разинула пасть и проглотила ее без лишних хлопот.

– Леопольд – мой старинный друг, – сказала она, нежно глядя на змею. – Я привезла его с собой много лет назад из Вест-Индии. Знаете, он дух-посредник, Mystère.[26]

– Не знаю, нет. – Ракоши выпил еще вина; он просидел с мадам так долго, что чувствовал, как опять трезвеет. – И что же это значит? – Ему было интересно – не столько из-за питона, сколько потому, что Фабьен упомянула про Вест-Индию. Он уже забыл, что она, по ее словам, приехала оттуда много лет назад, задолго до того, как он познакомился с ней впервые.

Афиле, любовный порошок, ждал его в лаборатории, когда он вернулся назад; неизвестно, сколько лет он пролежал – слуги не могли вспомнить. Короткая записка Мелизанды – «Попробуй это. Возможно, это именно его использовал Гренуй-Лягушка» – была без даты, но наверху листка виднелись каракули: «Роуз Холл. Ямайка». Если у Фабьен сохранились какие-то связи с Вест-Индией, возможно…

– Некоторые люди называют их «лоа», – ее сморщенные губы выпятились вперед, словно она поцеловала это слово, – но те африканские. А Mystère – это дух, который выступает посредником между Бонди и нами. Бонди – это, разумеется, le bon Dieu, – объяснила она. – Африканские рабы говорят по-французски очень плохо. Дайте ему еще одну крысу, он все еще голодный и напугает девочек, если я позволю ему охотиться в доме.

Еще две крысы – и змея стала похожа на толстую нить жемчуга и теперь была не прочь полежать тихо, чтобы работал только пищеварительный тракт. Язык все еще мелькал, пробуя на вкус воздух, но уже лениво.

Ракоши снова взялся за сумку, взвешивая риски – но, в конце концов, если из Двора Чудес придут новости, его имя будет в любом случае скоро известно.

– Вот я подумал, мадам, поскольку вы знаете в Париже всех, – он поклонился ей, и она милостиво ответила тем же, – знакомы ли вы с неким человеком, известным как мэтр Раймонд? Некоторые называют его Гренуй-Лягушка, – добавил он.

Она моргнула, потом улыбнулась с легким удивлением.

– Вы ищете Лягушку?

– Да. Вы находите это смешным? – Он полез в мешок, нащупывая крысу.

– Немного. Вероятно, я не сказала бы вам это, но раз вы так любезны, – она благодушно посмотрела на кошелек с щедрым платежом, который он положил возле ее чайника, – мэтр Гренуй ищет вас.

Он так и замер, сжимая в кулаке мохнатую тушку.

– Что? Вы его видели?

Она покачала головой и, недовольно фыркнув на свой остывший чай, позвонила в колокольчик, вызывая служанку.

– Нет, но я слышала об этом от двух человек.

– Меня спрашивали по имени? – Сердце Ракоши учащенно билось.

– Месье граф Сен-Жермен. Это вы? – Она спросила об этом с легким интересом, не больше. В ее бизнесе ложные имена – дело обычное.

Он кивнул – у него внезапно пересохло во рту, мешая говорить, – и вытащил из сумки крысу. Внезапно она дернулась в его руке, и пронзительная боль в большом пальце заставила его отшвырнуть от себя грызуна.

– Проклятье! Sacrebleu![27] Она укусила меня!

Крыса, оглушенная падением, шатаясь, будто пьяная, побежала по полу в сторону Леопольда, язык змеи стал высовываться чаще. Фабьен с криком отвращения бросила в крысу щетку для волос с серебряной ручкой. Крысу испугал стук, она подпрыгнула, упала на лапы и промчалась прямо по голове изумленного питона. Потом прошмыгнула через дверь в вестибюль, где – судя по паническому визгу, – очевидно, встретилась со служанкой, и наконец выскочила на улицу.

– Господи Иисусе и святая Дева Мария, – пробормотала мадам Фабьен, набожно перекрестясь. – Чудесное воскресение. Причем за две недели до Пасхи.

Плавание благополучно завершалось; на рассвете следующего дня показался берег Франции. Джоан увидела его – узкую темно-зеленую черточку на горизонте – и, несмотря на усталость, испытала легкий восторг.

Она совсем не спала, хотя накануне вечером неохотно спустилась вниз с наступлением темноты, завернулась в плащ и накидку, стараясь не смотреть на молодого мужчину с тенью смерти на лице. Она лежала всю ночь, прислушиваясь к храпу и стонам попутчиков, жарко молилась и в отчаянии думала, неужели молитва – это все, что она могла сделать?

Она часто гадала, неужели во всем, что с ней творилось, виновато ее имя? В детстве она гордилась им; имя было героическое, имя святого, но также имя воина. Ее мать часто говорила ей это. Едва ли мать ожидала, что это имя может принести несчастье.

Конечно, такое случается не со всеми, кто носит имя Джоан, правда? Жалко, что она больше не знала ни одной Джоан, так что спросить не могла. Хотя, если такое действительно случается со всеми, остальные тоже будут помалкивать, как и она сама.

Ты ведь не станешь ходить по улице и сообщать людям, что ты слышала голоса, которых там не было. И уж тем более что ты видела вещи, которых тоже там не было. Ясно, что не станешь.

Разумеется, она слышала про ясновидящих; кто же не слышал про них на Шотландском нагорье? И почти все ее знакомые утверждали, что видели странные знамения или предчувствовали, что Ангус Мак-Уин умер, когда прошлой зимой не вернулся домой. И никого не останавливал тот факт, что Ангус Мак-Уин был старым пьянчужкой, грязным и сумасшедшим и что неизвестно, когда он умер, в тот день или нет, не говоря уж о том, что тогда стояли морозы, даже озеро замерзло, и он не мог провалиться под лед.

Но сама она никогда не встречала ясновидящих – вот в чем загвоздка. Да и как узнаешь? Разве кто-нибудь станет говорить людям: «Вот какое дело… я ясновидящий», – а они кивнут и скажут: «О, ага, конечно; а что случится со мной в следующий вторник?» – Важнее, впрочем, то, какого дьявола…

– Ой! – В наказание за нечаянное сквернословие она больно прикусила язык и ударила ладонью по губам.

– Что такое? – спросил позади нее встревоженный голос. – Вам больно, мисс Маккимми? Э-э… то есть сестра Грегори?

– М-м! Нет. Нет, я прошто… прикушила яжык. – Она повернулась к Майклу Мюррею и осторожно дотронулась пострадавшим языком до нёба.

– Что ж, такое случается, когда говоришь сам с собой. – Он вынул пробку из бутылки, которую держал в руке, и протянул ей бутылку. – Вот, прополощите рот вот этим; хорошо помогает.

Она набрала полный рот жидкости и погоняла ее между щеками; укушенное место на языке болело, но не очень сильно. Потом проглотила, как можно медленнее, чтобы подольше лечить язык.

– Иисусе, Мария и святые ангелы, – испугалась она. – Это что, вино? – Вкус во рту так мало походил на жидкость, которую она знала и считала вином, – как яблоко с яблони обладает весьма отдаленным сходством с конскими яблоками.

– Эге, и оно очень хорошее, – скромно ответил он. – Из Германии. Хм-м… хотите еще чуточку?

Она не возражала и с удовольствием выпила еще, почти не слушая его рассказ об этом вине, как оно называется, как его делают в Германии, где он взял его… и все такое. Наконец она пришла в себя настолько, что вспомнила про хорошие манеры, и с неохотой отдала бутылку, теперь наполовину пустую.

– Благодарю вас, сэр, – чопорно сказала она. – Любезно с вашей стороны. Но вам не стоит тратить время и опекать меня; я сама со всем справлюсь.

– Эге, ну… вообще-то я это делаю не для вас, – возразил он и сам сделал приличный глоток. – А для себя.

Она подставила лицо ветру и заморгала. Он покраснел, но не от вина и не от ветра, подумала она.

– Как это?… – удивилась она.

– Ну, я вот о чем хочу вас попросить, – выпалил он и отвел взгляд в сторону. У него ярко горели скулы. – Вы помолитесь за меня? Сестра? И за мою… мою жену? За упокой ее…

– О! – воскликнула она, убитая тем, что она была так поглощена своими собственными страхами и не замечала его горя.

«Господи, считаешь себя ясновидящей, а сама не видишь, что у тебя под носом; дура ты, больше никто, эгоистичная дура». Она накрыла ладонью его руку, лежавшую на поручне, и крепко сжала, пытаясь направить в его плоть чувство Божьей милости.

– Конечно, непременно! – сказала она. – Клянусь, я буду помнить о вас каждую мессу! – На миг она задумалась, уместно ли клясться в таких случаях, но, в конце концов… – И за душу вашей бедной жены, конечно, тоже! Как… э-э… как ее звали? Чтобы я знала, что говорить, когда буду молиться на нее, – торопливо пояснила она, видя, как прищурились от боли его глаза.

– Лилиана, – ответил он так тихо, что она еле расслышала из-за ветра. – Я звал ее Лили.

– Лилиана, – старательно повторила она, стараясь выговаривать слоги так, как он. Какое нежное, милое имя, течет будто вода по камешкам в ручье. Но ты больше никогда не увидишь ручьи, с болью подумала она, но прогнала эту мысль и повернула лицо к росшему впереди берегу Франции. – Я запомню.

Он благодарно кивнул, и они стояли так какое-то время, но потом она спохватилась, что ее рука все еще лежит на его руке, и резко отдернула ее. Он с недоумением посмотрел на нее, и она выпалила – потому что как раз думала об этом:

– Какая она была? Ваша жена?

На его лице отразилась невероятная смесь эмоций. Джоан даже не могла определить, чего было больше – горя, смеха или крайнего удивления, – и внезапно поняла, как мало его истинного «я» она видела до этого.

– Она была… – Он пожал плечами и сглотнул. – Она была моя жена, – с нежностью сказал он. – Она была моя жизнь.

Ей бы надо было знать, что сказать ему в утешение, но она не знала.

Она теперь в раю, с Богом? Это была правда, Джоан надеялась на это, но все-таки понимала, что для этого молодого мужчины важно было лишь одно – что его жена сейчас не с ним.

– Что с ней случилось? – прямо спросила она вместо этого, только потому что ей показалось, будто надо что-то сказать.

Он тяжело вздохнул и вроде чуточку качнулся; он допил вино, она взяла из его руки пустую бутылку и швырнула ее за борт.

– Инфлюэнца. Все говорят, что все случилось быстро. Мне это быстрым не показалось – но все же так и было, думаю, так и было. За два дня, и Господь свидетель, что я помню каждую секунду тех страшных дней, – но все-таки мне кажется, что я потерял ее между одним биением сердца и следующим. И я – я все время ищу ее там, в том пространстве между. – Он сглотнул. – Она… она была… – Слова «с ребенком» слетели с его губ так тихо, что она еле их услышала.

– Ой, – нежно сказала Джоан, тронутая его словами. – Ой, chuisle. – «Кровь сердца» – вот что это означало, и Джоан искренне считала, что именно кровью сердца и была для Майкла его жена. Господи, она надеялась, что он не подумал, будто она имела в виду… нет, не подумал, наоборот, с благодарностью посмотрел на нее, и тугая пружина в ее позвоночнике немного расслабилась. Он все же знал, что она хотела сказать, и, казалось, был рад, что она все поняла.