Серёжка

Амалия поняла, что если просто любить детей, не вспоминая о прошлом, быстрее затягиваются раны, мысли становятся легче и со временем мечты начинают возвращаться в детские жизни. И как она считала – до этого она додумалась сама, – если вернуть человеку веру в чудо и веру в мечту, то все испытания становятся не такими уж и сложными.

По вечерам в группе Амалии на продлёнке дети рисовали мечты карандашами, красками, фломастерами, иногда делали аппликации. И когда на следующий день ребята уходили на уроки или на дополнительные занятия, Амалия любила сидеть в тишине и рассматривать их работы, где почти всегда были родители. Живые, здоровые, радостные.

Никто не мог знать, кого именно рисовали дети: родителей из прошлого, которых они потеряли, или из будущего, которых они ещё не нашли. Многие не помнили своих настоящих или вовсе не знали, а некоторые, как Серёжка и Берта, наоборот, помнили хорошо, поэтому рисовали родителей редко. В их рисунках чаще были игрушки, дом, какие-то яркие сказочные места.

Амалия хорошо помнит, когда Берта в первый раз нарисовала маму и папу. Долго рисовала, как будто сама себе всё никак не могла разрешить, а потом решилась, и получилось хорошо. Мама с папой стояли рядом, мама, как обычно, маленькая и тоненькая, а папа большой и сильный. Берта стояла рядом и держала за поводок собаку, она всегда мечтала о собаке. Радостная морда то ли спаниеля, то ли лабрадора, хоть и нарисованная по-детски, смотрела с альбомного листа добрыми чёрными глазами. Казалось, ещё чуть-чуть, и этот карандашный пёс начнёт махать хвостом, сообщая всему миру о своём большом собачьем счастье.

Берта каким-то волшебным образом умела оживлять и наделять эмоциями нарисованные фигурки. Амалия без труда могла разглядеть, как мама любит папу, а папа заботится о маме и как спокойна маленькая принцесса Берта, когда рядом семья. Рисунок получился ярким и совсем без грусти, Амалия долго смотрела на него с улыбкой, хотя слёзы были рядом. С того момента что-то изменилось в ней. В Амалии. Хотя в Берте тоже.

***

И Берта, и Амалия с первого дня знакомства чувствовали какую-то незримую связь, как будто они до этого знали друг друга много лет и здесь, в интернате, наконец-то встретились. Своей привязанности они особо не показывали – Амалия из педагогических соображений, а Берта больше из стеснения и правильного воспитания. А когда пришёл Серёжка со своей прямотой и какой-то неприкрытой честностью, отношения между Бертой и Амалией сами собой стали другими, теплее и нежнее, что ли.

Серёжку полюбили все. Он никогда никому не врал и ничего не скрывал. Амалия так не могла, поэтому сразу зауважала этого мальчишку, у которого правая сторона головы была кудрявее левой. Ну или так казалось. Было в этом что-то особо милое, рука так и тянулась пригладить этот вихор. Может быть, поэтому Серёжка любил, когда его гладили по голове. Как кошка, от прикосновения он наклонял голову, словно пытаясь подстроиться под движение руки, и это было как-то инстинктивно, по привычке как будто. Как магниты, которые подносят друг к другу, и они сначала немного подёргиваются из стороны в сторону, словно ищут самое удобное положение, и только потом накрепко склеиваются. Так и тут.

Амалия любила Берту с Серёжкой, но профессиональная этика диктовала ей необходимость относиться ко всем детям одинаково. Зато её сердцу не было никакого дела до профессиональной этики и правил, оно просто знало, где ему теплее и радостнее.

Амалия скучала по Берте с Серёжкой, когда уходила домой на ночь, и радовалась встрече каждое утро, как будто они не виделись долго-долго. Она, по сути, приходила больше к ним, чем просто на работу в интернат.

***

День был пасмурный. Такое межсезонье, когда, глядя за окно, совершенно нельзя понять, весна там или осень: листьев на деревьях не было, снега не было, солнца не было. И настроения как будто тоже не было.

– Я никуда не поеду, – тихо и чётко, глядя исподлобья, сказал Серёжка.

– Серёжа, они приехали к тебе, – старалась сохранить спокойствие Амалия.

– Они приехали не ко мне, а за мной, – почти вскрикнул он.

– В семье всегда лучше, Серёжа!

– Откуда вы знаете? Вы же никогда не были без семьи!

Лицо Амалии стало серым, на мгновение она прикрыла глаза, чтобы справиться с нелепой стремительной обидой. Серёжка поймал это движение глазами и поспешил сказать другим тоном:

– Ладно, извините, – видно было, что он не хотел извиняться, но пришлось. – Вы никогда не были в чужой семье. Моя семья здесь. У меня здесь Берта!

– Берта никуда не денется, – голос Амалии никак не выдавал её внутреннего смятения, – возможно, вы сможете видеться. Уж писать друг другу письма вам точно никто не запретит.

Берта сидела в спальне, зажав уши руками и утопив голову в колени. Ей было страшно. Она не хотела верить, что могут вот так – раз, и забрать Серёжку. А потом – раз, и её. И жить где-то с чужими людьми, которые всё равно никогда не заменят мамы и папы и ни капельки не будут на них похожи.

– Я никуда не поеду, – почти кричал Серёжка. – Я останусь здесь, с тобой и Бертой!

Он впервые назвал Амалию на ты, и она, услышав эту отчаянную искренность, не сдержалась и крепко его обняла. Она стискивала зубы, чтобы не разреветься, как девчонка, чтобы не показать, как ей тоже страшно. Она не представляла, как она будет приходить на работу, а Серёжкино место будет пустым. Или того хуже – на его кровати будет спать кто-то другой.

– Я убегу, Амочка, я буду плохо себя вести, чтобы они привезли меня обратно, чтобы отказались от меня.

– Тебя ещё не забрали, а ты уже убегаешь. Серёжа, успокойся, всё будет хорошо. Вот увидишь. Всё будет лучше, чем сейчас.

Берта заплакала. Никто этого не видел, потому что она сидела между своей кроватью и окном. Это было её потаённое место, потому что если там спрятаться, то совсем не видно. Точнее, видно, если специально обойти всю спальню и встать напротив соседней кровати. Берта любила здесь сидеть. Особенно по вечерам, потому что окно выходило на задний двор интерната, где не было фонарей. И если в комнате не включать свет, было хорошо видно звёзды. «Самые красивые звёзды в горах». Берта смотрела на звёзды и вспоминала маму. Мама всегда так говорила, когда на небе были звёзды. Ну и всё-таки Берта верила, что люди не умирают навсегда. Ей иногда казалось, что мама её слышит. Или ей просто очень этого хотелось.

***

В первый месяц было очень тяжело. После того как уехал Серёжка, Амалия как будто постарела лет на десять. У неё и было-то полтора часа вечером да час утром, пока она была дома сама с собой, а остальное время нужно было выглядеть как обычно хорошо. Раньше, когда кто-то из ребят уезжал в семью, она переживала, конечно, но всегда радовалась. Они всей группой устраивали праздник-проводы и обязательно вручали выбывающему из интерната ребёнку памятный блокнот в толстой обложке, где от руки каждый писал пожелания на будущую счастливую жизнь. Серёжкин блокнот получился грустным, а праздник тогда вовсе не получился. Амалии казалось, что физическое ощущение потери заполнило всё её пространство и ни на капельку не уменьшилось за четыре недели.

Берта тоже не находила себе места. Точнее, наоборот. Она почти всё время сидела у себя под окном и не участвовала в вечерних занятиях. Амалия, если говорить откровенно, даже радовалась этому, потому что каждый раз, когда она видела грустные глаза Берты, слёзы так и поднимались к горлу. Вообще, в последний месяц слёзы всегда были близко-близко, Амалия впадала от этого в ещё большую депрессию и, казалось, ничего не могла с собой сделать.

Дни тянулись медленно. Вечера и вовсе были бесконечными, тяжёлыми и неповоротливыми. Понимая, что так не может дальше продолжаться, Амалия решила поднять вопрос о возможности удочерения Берты. Она вдруг осознала, что если отпустит ещё и Берту, то жизнь совсем потеряет всякий смысл. И как только мысль о том, как они с Бертой будут жить вдвоём, поселилась в голове Амалии, жизнь как будто развернулась на сто восемьдесят градусов. У Амалии появилась цель.

***

Берте было одиннадцать, Амалии – почти сорок шесть. Заполняя бесконечные, необходимые для рассмотрения ходатайства об усыновлении, бумаги, она больше всего удивлялась, почему родить ребёнка без мужа можно, а усыновить нельзя. Она специально освободила себе четверг, чтобы ходить по инстанциям и скучным учреждениям, где её спрашивали почти об одном и том же и почти всегда отказывали. Каждый новый четверг Амалия всё острее чувствовала, что никому нет никакого дела ни до неё, ни до судьбы девочки. Все просто ставили отметки в бумагах. Ничего не менялось. Решение было отрицательным.

– Вот если бы вы были родственниками, тогда да, а так… – работники опеки смотрели на неё добрыми глазами из-под очков и продолжали штамповать бумажки с чужими судьбами. – Никаких шансов в вашем текущем положении.

Мужа и других родственников у Амалии не было, доход – на нижней отметке допустимого уровня, квартира – однокомнатная, и казалось, что вырваться из этого круга было невозможно.

Как-то вечером они сидели с Вероникой у Амалии дома. Был очередной ужасный четверг, потому что в то время четверг, сам того не подозревая, стал самым нелюбимым днём Амалии, днём, который её выматывал больше всех остальных дней, вместе взятых.

– Амалия, а как ты бы отнеслась, если бы тебе разрешили забирать Берту на выходные? – осторожно начала Вера, наблюдая за безрезультатными скитаниями Амалии.

Амалия подняла голову, было совершенно непонятно, надежда или гнев появились в её глазах.

– Сейчас подписали новую программу, – продолжила Вера медленно и вдумчиво, – я слышала, что уже начали её внедрять в больших городах. У неё длинное название, как любят наши чиновники, но суть простая.

Амалия не говорила ни слова, она просто смотрела на Веру, не моргая.

– Практически любой «положительный» взрослый человек при прохождении первичного комиссионного контроля сможет заключить договор с интернатом и забирать ребёнка на выходные. Может быть, это выход?

Амалия вспыхнула:

– Вера! Не говори ерунды! Это ещё страшнее! Я сейчас на это соглашусь, а потом через полгода приедут какие-нибудь добрые люди и заберут мою Берту.

Амалия не привыкла жить полумерами. В идеале Берта должна была стать её родной девочкой навсегда, а не на выходные, но реальная жизнь, похоже, была далека от идеала. Уже ближе к утру, ворочаясь с одного бока на другой, Амалия более-менее здраво взвесила мысль о договоре выходного дня и приняла эту возможность как единственную и настоящую. Продержаться в таком «воскресном» режиме нужно было всего пять лет до выпуска Берты. И вообще, чем старше дети, тем реже находятся смельчаки, которые готовы усыновить почти взрослого человека.

***

– Берта, я хочу с тобой поговорить, – Амалия подошла к Берте ближе к вечеру, когда у детей было свободное время в игровой, а Амалия и вовсе уже должна была уйти домой.

– Что-то случилось с Серёжкой, Амалия Сергеевна? – с беспокойством спросила Берта, заглядывая в глаза Амалии, словно заранее пытаясь найти правдивый ответ о самом главном.

– Нет, девочка, всё хорошо.

Амалия часто называла её девочкой. Это было так мило. Берта представляла при этом, что вместо «девочка» Амалия говорит «девочка моя». По крайней мере, интонация была очень похожа на ту, с которой её давным-давно «моей рыжулей» называла мама. Казалось, что уже сто лет Берта живёт без мамы, а на самом деле прошло-то всего ничего.

Они прошли по длинному коридору до учительской, где после шести часов вечера уже никого не было, и сели на диванчик. Видно было, что Амалия очень переживает, и Берта, не понимая, что происходит, тоже немного нервничала.

– Берта, я не знаю, с чего начать и как вообще об этом говорить, поэтому буду говорить правду. Ты ведь меня поймёшь?

– Вы хотите уволиться?

– Нет, погоди.

– Меня хотят удочерить? – Берта вскочила с дивана и встала перед Амалией, не оставляя ей шанса скрыть правду.

– Берта, подожди, всё хорошо. Сядь, – Амалия взяла Берту за руку, но та осталась стоять перед ней, натянутая как струна. – Берта, я хочу, чтобы на выходные мы с тобой вдвоём уходили ко мне домой. Каждые выходные, на два дня. Я хочу стать твоей патронажной матерью.

– А что, так можно? – аккуратно спросила Берта.

Амалия замерла. По интонации она не поняла, обрадовалась Берта или нет.

– Да, сейчас можно. Ты согласна или нет?

И не успела она договорить, как Берта впервые в жизни запрыгнула на колени к Амалии и обняла крепко-крепко.

– Конечно, согласна, Амалия Сергеевна, конечно, согласна! – она не торопилась разжимать рук, и Амалия тоже, схватив Берту в охапку, вдыхала запах её рыжих волос.

Они сидели в обнимку, казалось, целую вечность, хотя прошло всего несколько секунд.

– А сегодня пятница? – радостно протараторила Берта, выпучив глаза. Она вся светилась от счастья.

– Нет, сегодня вторник, – улыбнулась Амалия, хотя только что готова была разреветься.

– А вы уже в эту пятницу меня заберёте?

– Да, документы готовы. Мне осталось только подписать, – Амалии казалось, что стук её сердца слышен на весь коридор, такого волнения и радости она не испытывала ещё ни разу в жизни. – Я не могла, не имела права подписать, не поговорив с тобой.

– Вы и вправду думали, что я могла отказаться? – Берта сделала удивлённые глаза, но боженятки радости, прыгающие в её взгляде, так и кричали: «Ура! Ура!»

– Ну, я верила, что ты согласишься. Ты же уже взрослая девочка, я должна была спросить тебя. Твоё мнение важно, ведь это касается и меня, и тебя, ну и вообще всей нашей дальнейшей жизни.

– Я согласна, Амалия Сергеевна, – Берта села рядом и прижалась к руке Амалии. – А как же мне теперь вас называть?

– Я не думала об этом, – искренне ответила Амалия, потому что над этим она действительно ни разу не задумалась. – Время покажет. В интернате называй меня, как всегда, Амалия Сергеевна, а дома… Вот домой придёшь и придумаешь. Надо купить тебе ночнушку, чтобы до пятницы успеть постирать.

– А можно пижаму? – робко спросила Берта. – У меня дома всегда были пижамы.

– Пижаму так пижаму, – ответила Амалия, и слёзы покатились из её глаз сами собой, как будто поняли, что можно расслабиться.

Берта уткнулась в рукав Амалии и тоже всхлипнула.

– Ой, ну сейчас диван намокнет от наших с тобой слёз, – сказала Амалия, почему-то решив не скрывать своих эмоций.

Берта удивлённо подняла глаза. Она вообще не знала, что взрослые могут плакать. Увидев лицо Амалии, она, не раздумывая, начала вытирать её щеки, потом свои, потом снова её. Они обнялись опять и договорились никому сейчас об этом не говорить.

Обе эти девочки – одна взрослая, а вторая ещё маленькая, но тоже уже такая взрослая, – радостные и счастливые, возвращались в группу. Они обе понимали, что начинается новая жизнь. Какой она будет, девочки знать не могли, но они искренне верили в самое лучшее и, как заядлые заговорщики, крепко держась за руки, шли по длинному интернатовскому коридору.

Почти перед самой дверью Берта остановилась, крепче сжала ладонь Амалии, посмотрела на неё и тихо сказала:

– Спасибо! – потом через небольшую паузу добавила: – Я честно-честно никому не скажу.

***

В четверг в доме Амалии появилась модная раскладушка, а в пятницу вечером из интерната Амалия вышла не одна.

Берта сначала очень робко, но потом с каждым разом всё смелее и смелее заходила в её квартиру, которая могла со временем стать и её домом. Берта была смышлёной девочкой, она понимала, что «воскресная семья» может закончиться в любой момент, но всё равно мечтала.

Мечтала жить в радости и не бояться, что завтра её тоже, как Серёжку, возьмут и увезут в совершенно незнакомый город, в незнакомую семью, в незнакомую жизнь. Она так привязалась к Амалии, и в то же время она так боялась показывать эти чувства при всех, что по вечерам часто плакала, а на вопросы отвечала, что просто скучает по Серёжке.

Каждые выходные, конечно, были сказочными. Амалия с Бертой ходили в кино, по магазинам, просто гуляли вдвоём и много разговаривали. Если быть честным, то до этого они никогда и не разговаривали. Разве это разговоры? Так, формальные фразы между воспитателем и воспитанником. А сейчас они говорили и не могли наговориться. Время пролетало быстро, они его просто не замечали, и каждый раз, каждое воскресенье они всё больше становились по-настоящему родными друг для друга.

У Амалии была кошка Липка. Липочка. Обычная беспородная полосатая буро-зелёная кошка со странным характером. «Зелёная» – это, конечно, образно, обычная беспородная кошка болотного оттенка. Своенравная. Она подходила к Амалии и разрешала себя гладить ровно столько, сколько ей было нужно. Любая инициатива со стороны хозяйки была неприемлема, когти появлялись почти сразу. Липка не терпела чужих людей и особенно детей. Она их почти и не видела за всю жизнь, поэтому каждый раз при появлении ребёнка старалась держаться подальше. Чаще за диваном.

Но Берту Липка приняла сразу. Большой любви, конечно, не случилось, ведь большая любовь и Липка – понятия несовместимые. Но в первую же ночь, когда Берта осталась ночевать у Амалии, кошка по-хозяйски запрыгнула на раскладушку, беспардонно прошагала по девочке, села у неё на груди, внимательно посмотрела в глаза, понюхала, развернулась хвостом к лицу, потопталась, а потом спустилась через плечо и легла рядом.

Берта никогда особо не любила кошек, точнее, она относилась к ним спокойно, поэтому без лишней радости и уж тем более без вторжения на личную территорию Липки приняла эту кошачью благосклонность.

– Амалия Сергеевна, а вдруг меня заберут? Ведь это не навсегда – то, что мы ходим к вам в гости на выходные.

– Я не знаю, – честно ответила Амалия, потому что тоже думала об этом. – Я не могу тебя удочерить, так как у меня нет мужа и, к сожалению, не очень много денег. Но я верю, что всё будет хорошо. По крайней мере, в твоей карте есть отметка: «Закреплена. Семья выходного дня».

– А Серёжка вам не писал? – Берта подняла глаза, в которых читались беспокойство и надежда.

– Нет, ни разу.

– Странно, не похоже на него. Он обещал.

***

А Серёжка писал. Много и часто. Только его письма не доходили ни до Берты, ни до Амалии. Его новая семья жила в соседнем городе, был он побольше и побогаче. Областной центр как-никак.

Называть Ирину Михайловну мамой, как она требовала, а Бориса Григорьевича папой Серёжка не мог и со всей своей честностью и прямотой так и говорил об этом, чем каждый раз вызывал странную реакцию обоих приёмных родителей.

– Мы теперь твои родители, и для всех ты – наш сын. Если ты на людях начнёшь называть нас по имени и отчеству, это будет плохо. Нас тут многие знают, и, я уверена, все радуются нашему наконец-то свершившемуся счастью. Мы теперь твои родители, – как заученный стишок, тарабанила Ирина Михайловна, и было понятно, что сама она не очень-то верит, что Серёжка их сын и что какие-то люди радуются за их свершившееся родительство.

– Мои мама и папа… Мои родители – это те, кто меня родил, а вы – мои приёмные родители, Ирина Михайловна и Борис Григорьевич, и я буду называть вас по имени-отчеству.

– Сергей, мы вытащили тебя из этого интерната, чтобы дать тебе новую жизнь, чтобы наша семья была полноценной. А ты?

Серёжка терпеть не мог, когда его называли Сергеем. Сергей Викторович – ещё куда ни шло, а так… У него на спине даже волосы дыбом вставали, когда она слышал: «Сергей!»

– Мне было хорошо в интернате! У меня там сестра и Амалия Сергеевна!

– У тебя нет сестры! Хватит выдумывать! – почти закричала Ирина Михайловна. Она бесилась всякий раз, когда слышала про Берту и Амалию.

– У вас нет сына! Хватит выдумывать! – точно скопировав её интонацию, вернул ей Серёжка.

Ирина Михайловна вышла из комнаты, хлопнув дверью.

– Вы в интернате все такие жестокие? – с тщательно скрываемым раздражением спросил Борис Григорьевич и вышел вслед за женой.

– А я и не в интернате, – пробурчал под нос Серёжка и чуть не дал слабину слезам, но сдержался.

***

– Он живёт у нас почти год, а всё никак не наладится, – с раздражением и злостью, нервно закуривая, процедила сквозь зубы Ирина Михайловна.

– Не садилась бы ты на софу с сигаретой, – просто чтобы что-то сказать, выдавил из себя Борис Григорьевич, – прожжёшь.

– Го-о-осподи, скряга! – вскочила с дивана Ирина Михайловна, оставив за собой облако табачного дыма.

– Вся эта затея с усыновлением мне не нравилась с самого начала, – продолжал нудить Борис Григорьевич. – Я тебе говорил, что это головная боль сплошная, а ты?

– Го-о-осподи, – метнулась в другую сторону Ирина Михайловна, – теперь-то что? Что ты опять завёл одно да потому?

Дом был богатым и ухоженным, сразу было видно, что у хозяйки есть деньги и много свободного времени. Идеальная чистота, дорогая мебель, подсветка картин в прихожей, куча блестящей техники на кухне, огромный телевизор с отдельно стоящими колонками, портьеры с выверенными складками и коваными подхватами и какой-то музейный дух: когда смотреть можно, а садиться нельзя. Ирина Михайловна последние лет двенадцать нигде не работала. Она занималась исключительно собой, домом и семьёй, а если учесть, что её семья – это Борик (так она называла Бориса Григорьевича в моменты особенной нежности) да Гера, то и занятий было немного.

Гера – маленькая собачка, которая спокойно помещалась на руке. Модный терьерчик с чёлкой, собранной в аккуратный маленький хвостик на лбу, обладал не менее стервозным характером, чем его хозяйка, и мог огрызаться по поводу и без. Гера – сокращённое от «Герман», он кобель, но как-то так сложилось, что «Гера» прижилось лучше. Собака задумывалась изначально как игрушка-антистресс, хозяйка постоянно «мяла» питомца в руках, но, судя по всему, её это мало успокаивало.

Стресс у Ирины Михайловны по жизни был только один. У неё не было детей. За почти двадцать лет семейной жизни она ни разу не смогла забеременеть. Многочисленные дорогостоящие попытки ЭКО не приносили никаких результатов и только увеличивали общий уровень нервозности в доме.

Борис Григорьевич был человеком совсем не истеричным. Он, как ни крути, любил свою жену. Он прекрасно помнил её молодой девчонкой с осиной талией и длиннющими ногами, с пучком светлых волос и большими глазами. Она тогда часто, да что там, почти всегда называла его Бориком, а он её – Иришей или Ирушкой. Тогда не было должностей, дорогих машин, богатого дома, и проблем тогда тоже не было. Да и сейчас у него – взрослого Бориса Григорьевича – было всё в порядке, из проблем только рабочие вопросы, которые приходилось решать круглосуточно. Работал он много, и ему, по сути, было не до ребёнка.

А вот Ирина Михайловна очень переживала. Она много и дорого лечилась. Лечилась сама и пыталась вылечить мужа, хотя по результатам всех обследований оба они были совершенно здоровы для своего возраста. Ирина покупала самые дорогие витамины, добавки, чаи, принимала лечебные ванны и массажи – другими словами, использовала все способы, которые давали ей хотя бы маленькую надежду на материнство. Она верила звёздам, нумерологии, астрологическим прогнозам и картам Таро. Она ходила к разным бабкам и экстрасенсам в поисках ответа на один-единственный вопрос: будет ли у неё ребёнок.

Шаманы почти единогласно её успокаивали и говорили, что ребёнок в её жизни есть, а вот с датой… При поиске даты на них нисходил плотный эзотерический туман. Один провидец долго и подробно описывал мальчишку, чем неописуемо радовал Ирину, но сказал при этом, что вообще не видит, где и когда он родился. Другой говорил, что ребёнок уже есть и она сама от него отказалась. Третий вообще утверждал, что она уже очень давно беременна.

Тамара (бабка-повитуха, о которой ходили легенды, к ней Ирина стояла «в очереди» несколько лет) долго сидела с её рукой и картами, жгла свечи и по чуть-чуть отрезала волосы Ирины. Это было осенью. Дождь шёл почти неделю и промочил, казалось, весь город насквозь. Ирина сидела за круглым столом как раз напротив окна. Размытые контуры домов знакомой улицы – единственное, что напоминало о нормальной жизни.

В квартире Тамары всё было странным. Наверное, так и должно было быть, ведь её называли ведьмой, и антураж был соответствующий. Ни одного зеркала, много свеч, тёмные обои и шторы. Замасленная скатерть со следами парафина, прожжённая в нескольких местах, выглядела одновременно торжественно и зловеще. В квартире висел запах то ли лекарств, то ли трав, воздух был тяжёлым, какой бывает, если окна в квартире не открывать неделю или больше. Старый толстый неповоротливый кот сидел на комоде и не отрываясь смотрел на Ирину абсолютно круглыми глазами. Он был больше похож на сову, чем на кота, отчего общая атмосфера становилась ещё более угрожающей.