Иван Дорога
Полная версия
Иван Дорога
текст
Оценить:
0
Читать онлайн
Настройки чтения
Размер шрифта
Высота строк
Поля
Иван Дорога
Алексей Максимов
Это история провинциала, как аллегория на поколение, рожденное в начале восьмидесятых. Во многом собирательная, с достаточной долей фарса и мистификации, сложенная из ситуаций, произошедших с реальными людьми, но в целом выдуманная. Центральный персонаж Иван – довольно средний представитель своего возраста: заносчивый, влюбчивый, вместо бога верит в удачу и поставлен в такие условия где стремление заработать опережает желание этому учиться. В общем немудрено, что это история мелкого преступника, авантюриста и беглеца.Содержит нецензурную брань.
Глава1. Если бы…
«Князь Мышкин прав – предсмертные секунды – это годы…» – неожиданно мелькнуло в уме.
Теперь передо мной лежал осенний пейзаж: дома вдалеке, сосновый перелесок и берег Обской губы, темнеющий внизу покатыми камнями. В лицо сыпали острые льдинки первого снега, сильно болел бок, и ушиб на голове пульсировал в унисон с сердцем. Мне в затылок упиралось дуло револьвера, а его владелец только что выкрикнул намеренье лишить меня жизни. Правда сделал это так театрально, что меня разобрал смех, и я не нашел ничего лучше, как передразнить его слова и расхохотаться. Он нажал крючок у самого моего уха, и за выстрелом и длинным звоном в голове пространство впереди раскрылось особым образом.
Я однажды слышал, будто предсмертный просмотр прожитой жизни – это некая укорительная демонстрация высших сил, указатель на впустую потраченные годы, отчет о потерянном времени. Хотя теперь, когда я смотрю свое кино воочию, это кажется мне глупым. Нет здесь укоризны и даже грамма морали, нет ни тени или намека на нее. Вся она осталась там, за пределами зрительного зала. Теперь ясно видно, что это ответ – ответ на тот вопрос, который звучит коротко и просто, – как все это случилось?
_____
Он часто говорил «если бы…», он – это отец, особенно когда говорил обо мне. После своего «если бы» нередко прибавляя «…не был таким дураком!». Как у него эта фраза вошла в такого рода привычку, за которой уже не слышно ее настоящего значения, так и я своими поступками не заставлял ждать, чтобы получить именно такой отзыв.
Конечно перед фразой «если бы не был таким дураком!», частенько фигурировали вполне себе хвалебные вступления, вроде: «мог бы стать художником…», когда в свои шесть лет я в абсолютно абстракционисткой манере разрисовал лицо соседской девочки разноцветными фломастерами. Но при том что согласие на боди-арт было обоюдным ее родители все же пожаловались на меня. Само собой, за этим последовало наказание и продолжение известной фразы. Еще из хвалебных вступлений, все из того же раннего детства запомнилось: «мог бы стать сыщиком…», когда одним поздним вечером я натянул рыболовную сеть в переулке перед фруктовым садом для поимки «яблочных воров», о которых услышал из жалобы соседа отцу. Как назло воры в нее так и не попались. Вместо этого под покровом ночи в нее влез другой сосед – токарь. Он перебрал со спиртным и решил срезать путь через яблочный сад именно в этот вечер. Я помню, как все смеялись, обсуждая этот случай, но, когда отец узнал, кто поставил сеть, то в довесок к привычной фразе я впервые получил подзатыльник. Из серии «мог бы стать…», припоминаю еще одно. Как-то забрались мы дружной толпой одиннадцати-двенадцатилетних пацанов в старый уже полуразвалившийся и полуразворованный автопарк. Набрали полные карманы каких-то никому не нужных гаек и болтов, а когда убегали от сторожа, я споткнулся и сильно приложился лбом о камень. Открыл глаза уже дома на своей кровати с забинтованной головой и услышал разговор родителей на кухне. Отец опять было начал говорить свое «мог бы стать…», когда мать вклинилась с нервным замечанием: «идиотом!», а отец будто невзначай добавил: «…если бы не был таким дураком!»
При таких делах совершенно не удивительно, что меня зовут Иваном, или нет не так – стоит ли удивляться такому моему поведению с таким-то именем – словно русских народных сказок никто не читал… Хотя меня так назвали в честь деда, и к, наверное, самому известному персонажу русских сказок мое имя имеет куда более косвенное отношение, чем устремление всей моей натуры.
Мое детство прокатилось быстрым снежным комом. До семи лет все шло неплохо, и я даже имел наглость думать, что способен отличить свое от чужого. В начальных классах вместе с азами социалистических ценностей я как многие впитывал все доступные истины и противоречия: первые понятия о вежливости и грубости, и вообще плохом и хорошем. Но чем выше рос, тем меньше понимал. Оказывается, все вокруг находилось в постоянном споре друг с другом. Например, если дома родители читали мне детские книжки, ставили пластинки со сказками и классической музыкой, то на улице, сидя вечерами у костра, в компании сверстников, я слушал песни группы «Сектор Газа» на кассетном магнитофоне «Романтик» и пробовал упражняться в мате, еще не до конца понимая значения произносимых слов. Вообще я не находил большого эмоционального различия между тем и другим, но родительский выбор казался мне слишком доступным для того, чтобы быть верным. А звуки улицы обостряли внимание и будто говорили: «Продолжай слушать, и скоро ты все поймешь!»
Средняя школа вообще показалась мне странным местом, при том, что в ней работала моя мать. Мои учителя вели себя так, словно я им чем-то обязан, но вскоре эти иллюзии развеялись вместе с надеждой на здравый смысл, равенство и справедливость. Учителя быстро разделили класс на условные подгруппы и без оглядки на кого бы то ни было нашли в себе силы на одних смотреть с восторгом и умилением, а других не принимать в расчет как потенциально способных к обучению. При том, что я частенько слышал от отца фразу «истина рождается в диалоге», те же учителя этого самого диалога не искали. «Замолчи и не мешай остальным!» – говорили они. Любое соприкосновение со школьным укладом оставляло впечатление чего-то механического, тесного и серого, постепенно его усиливая. Немудрено, что школа довольно быстро приобрела для меня образ машины, лязгающей шестернями. Система поощрений и наказаний в виде шкалы с нумерацией от одного до пяти еще больше усиливала этот эффект. Словом, от этих прямых ответов, разлинованных тетрадей и однозначных оценок хотелось бежать и не возвращаться. Но, как и многим моим сверстникам, оставить это место не позволяли родители, а для того чтобы в нем преуспеть, во мне имелось слишком мало механического. В самом мягком случае я слышал в свой адрес «Этот точно гуманитарий!» – впрочем, так называли всех троечников и остальных невнимательных и не особенно способных к точным наукам.
Подобная определенность решила все за меня. Я быстро сообразил, что стремления к теоретическим знаниям забирают много времени и не приносят ожидаемого удовлетворения. Так же быстро понял, как можно увернуться от полноценного участия в учебном процессе, где шпаргалки и «яйцеголовые» одноклассники формально помогают продвинуться вперед без особого труда. Вместе с этим времени на что-то менее механическое и более естественное стало больше.
Все естественное в конце концов сводилось к двум вещам: тусовке в компании мне подобных и общению с девчонками (точнее – нервное стремление довести хоть какую-нибудь из них до греха). Если верить французской поговорке, то в процессе поиска причин тех или иных действий, «Ищите женщину!», но в школьные годы, сам поиск женщины обернулся для меня целым ворохом действий, и как правило не без вреда для организма.
Вино или портвейн, хотя годилось и все остальное, что способствовало раскованности в общении с женским полом. Драки до кровавых соплей и синяков за школьной котельной – для самоутверждения и репутации – но в конце концов для благосклонного отношения к себе слабого пола. В общем – деформированные романтические мифы на практике. Времена не помеха, чтобы назначить себя рыцарем, какую-нибудь Наташку из параллельного класса – принцессой, а нагрубившего ей одноклассника – великаном. Но вместо отрубания головы просто разбить ему нос или, что тоже бывало, – потерпеть фиаско и уйти с поля брани с синяком или парой ссадин. Так или иначе все в контексте средневековых легенд и с той же романтической бессмысленностью и рвением, которые практиковал Дон Кихот.
Внезапно наступившая юность так же не отличалась устойчивым вектором развития, скорее это была прежняя колея, но с большей наглостью и прибавившимся опытом. Моя юность не знала и не хотела ничего знать, но кричала, требовала и искала повод для обид. Ко всему прочему у меня этот период выпал на девяностые годы, и вместо того чтобы знать, я со всей своей кипящей страстью вдруг захотел иметь. А рекламные ролики только распаляли этот аппетит и указывали, чего конкретно я хочу.
Теперь девяностые годы принято называть лихими. Пожалуй, соглашусь. Но кроме прочего, потому что это была моя юность, и случись она, допустим, в десятых годах уже нового века, я бы согласился точно так же – юность всегда лихая. Дело еще и в том, что в сельскохозяйственной провинции, в отличие от обеих столиц и промышленных городов, для того лихого разгула, что транслировался по телевизионным каналам, не было его объективных причин. То есть такой по тем временам новаторский и дерзкий подход к предпринимательству как, например, рейдерский захват завода, здесь осуществить не представлялось возможным. Нет завода – нет захвата, да и люди совсем другие. Здесь в провинции девяностые отметились на теле рассыпавшейся на куски страны иначе, и хоть подход был не таким масштабным как в более цивилизованных центрах, но все же он нашел свое место.
Еще вчерашние директора совхозов, коммунальных хозяйств и предприятий, обслуживающих сельхозтехнику, – ревностные поборники коммунистических ценностей, а ныне новорожденные предприниматели не стояли на месте. Они активно занялись приватизацией вверенной им вотчины, а после с легким сердцем распродали все возможное имущество. Таким образом провинция перевалила в новый век на фоне пост-апокалиптического пейзажа. Люди остались с недоумением на руках, словно дети с найденным на улице щенком, – и бросить нельзя и дома не обрадуются. К тому же в обстановке, лишенной всякого намека на демократическую эйфорию, о которой так много говорили в больших городах (конечно, если верить телевидению). По словам отца, это время лучше всех описал зоотехник Степан Сычев на последнем собрании совхоза по поводу торжественного вручения ваучеров, который сказал: «Демократия – это, конечно, дело хорошее, но на хера было на ферме окна бить?!»
Вот теперь кажется невообразимым как легко погибают идеи, которые двигали вперед целые поколения, под подошвой их потомков, бегущих на распродажу. Да, теперь это был рынок и образно, и буквально, а словосочетание «рыночная экономика» теперь стало как причиной и оправданием, так и стимулом. Единственно действенную информационную поддержку этого нового оказывало так же обновившее свой формат телевидение и его силу в то время преувеличить было сложно. Шутка ли, на тех самых каналах, где прежде транслировалась основная идея государства, завернутая в упаковку научно-популярных, аналитических или даже детских передач, которая прежде не находила диссонанса с реальной действительностью, теперь скакали пестрые рекламные ролики. Красивые люди активно предлагали: курить американские сигареты, жевать жвачку исключительно без сахара и мыть голову шампунем, от которого волосы станут мягкими и шелковистыми. И само собой, большинство в давно принятом за правило коллективном порыве, поверили им, не задумываясь, и захотело все это срочно купить. Только некоторое время спустя осознав, что для этого нужны уже новые деньги.
Если отступить от частных последствий смены государственного устройства и вновь вернуться к лично моему взгляду на обстановку и себя самого, то здесь тоже ничего не осталось прежним. С чего бы начать… да собственно отчетливого начала этому новому и не было. Все собиралось из частей как букет или, лучше сказать, электрический кабель, вползший в голову множеством своих проводков.
Стараясь вспомнить самое первое, раз за разом всплывает чувство желания. А если упростить и сократить, а именно на этом настаивала та же самая реклама и время в целом, то можно назвать это словом «хочу!». Причем это «хочу!» невозможно было удовлетворить, особенно когда человек не знает, как ему к этому относиться, а я на тот момент не знал этого совершенно точно и просто хотел со всеми вместе.
А чего я хотел? Конечно того, о чем кричала реклама во всем своем многообразии. Сначала я хотел пить херши-колу и кока-колу есть сникерс, марс и вагон-вилс, жевать жвачку турбо и непременно носить синюю кепку с сеткой на затылке и аббревиатурой «USA» на лбу. А получив это, отпустил свое желание на такую свободу, на фоне которой мое собственное воображение растворилось и зачахло, оставив за собой только малый намек, способный лишь на неправдоподобное вранье родителям о том, где пропадал допоздна. И вот мое «хочу!» одело меня в черный спортивный костюм несуществующей фирмы «Rubock» и обуло в белые кроссовки, такой же липовой, фирмы «Abibas». В кои-то веки все в моем образе звенело настоящим резонансом. Ведь как эти вещи лишь плохая подделка известных брендов, так и юность – суррогат взрослого человека, искаженный неопытным взглядом.
Если юность – праздник глупой воли и наука переводить сложную окружающую действительность в порядок угловатый простой и тесный, то я стал ее самым рьяным и непосредственным адептом. Точнее, не я один, весь мой возраст, за исключением некоторых отщепенцев, сбивался в компании, правда, только затем, чтобы ничего приличного не предпринимать, ведь у нас было свое приличие.
Это теперь мне видно, из чего смешивался тот бульон, в котором мы так напряженно бултыхались, а тогда перед глазами стояла только вибрирующая пустота пубертатного периода, из которой как из проектора по глазам били несвязанные между собой пестрые кадры. Улица требовала знаний азов общей полублатной романтики, и мы ее усваивали. Нашпигованные новыми боевиками, рекламой и беспредельно свободной музыкой мозги все крепче усиливали градус этого самого «хочу!». Все это вело нас в самый центр молодежной жизни – на дискотеку выходного дня.
Говоря обо мне, нельзя не упомянуть о моей компании, ибо «скажи мне кто твой друг, и я скажу, кто ты!». Хотя лично меня эта пословица ввергала в сомнение и откликалась невольным вопросом: «А ты сам кто такой, чтобы я ие с того ни сего вдруг начал тебе рассказывать, кто мой друг? А после еще и выслушивал, кто после этого я сам!»
До сих пор не понимаю, что держало нас вместе, потому как настолько разные характеры нужно было еще поискать. Например, чего стоили два Дмитрия, точнее одного мы всегда звали Димой, а другого Димон, и никто из нас и подумать не мог обратиться к ним иначе. В их конкретном отношении для нас это были совершенно разные имена, а уж люди… Димон – резковатый чуть нервный тощий блондин среднего роста, всегда с колким словом наготове и быстрой сообразительностью. Насколько помню, у него раньше нас всех появилась девушка. В то время как Дима – большой высокий и дико нудный, с самого малолетства стриженный почти налысо, но с дурацкой полосой волос над лбом, изображающей челку. Если он чуть обрастал, это было почти незаметно, но, когда обновлял прическу и приходил на очередные наши сборы, сразу звучал контрольный вопрос: «Брат стриг?», и, не дожидаясь его невнятного ответа, все начинали хохотать. А вообще Дима не отличался глупостью, и если бы не его слабая инициативность, в интеллектуальном смысле он вполне мог бы заткнуть нас всех за пояс. Кроме того, его родители освоили частное предпринимательство и не бедствовали. С некоторых пор они занимались мелкой розничной торговлей на местном рынке, так что и в материальном смысле Дима имел приличную фору, но отчего-то ею не пользовался. Еще компанию наполняли Леха и Саня, эти вообще очень сильно походили друг на друга. По этому поводу даже ходил слух, будто папаша у них один, при том что они не знали своих отцов и воспитывались матерями (кстати – подругами). Что еще особенного о них сказать – я очень редко их видел порознь. Вместе уходили, вместе приходили, жили по соседству и дружили, можно сказать, с пеленок. Не знаю, отмечал ли кто-нибудь кроме меня нечто подобное, но они всегда были одеты лучше, чем все остальные, опрятнее и, может быть, с большим вкусом. И вообще, тогда глядя даже на незнакомых мне сверстников, по одежде я легко определял, кто воспитывается в полной семье, а у кого только мать (это практически всегда подтверждалось). Но как бы то ни было, и Саня, и Леха и развивались нормально, и компанию всегда поддерживали, и постоять за себя могли.
Что касается моей семьи, для начала нужно отметить такую, как мне кажется, важную вещь – я у родителей не только единственный, но и поздний ребенок. Отцу исполнилось сорок два, а матери тридцать восемь, когда я родился, а в остальном, мне думается, я ничем особенным от сверстников не отличался. Внешность тоже обыкновенная: рост чуть выше среднего, глаза голубые, волосы русые, в общем – со всех сторон русский. Если обратиться к особенностям характера, то я, скорее, считал себя неким наблюдателем и не особенно любил впутываться в гущу событий и, может, от того каждый раз оказывался именно в ней? Кроме того, события, происходящие вокруг, казались мне не особенно насыщенными, и любовь к их приукрашиванию с малых лет нашла во мне свое место, проще говоря, любил я приврать, но без фанатизма и только по мелочи. Иногда в пылу разговора мог скатиться к глупости в суждениях, но только со сверстниками и никогда – в компании старшего возраста, от этого имел репутацию довольно воспитанного. Это, конечно, заслуга родителей – они у меня представители сельской интеллигенции, к тому же бывшие городские. Отец инженер-технолог в совхозе, мать заведующая учебной частью в школе. Нужно сказать, с родителями мне повезло. И дело, конечно, не только в их воспитанности или образованности, хотя и этого умалять не стоит. Но их союз, как мне кажется, создавал нечто такое, чего не было, допустим, в семьях моих друзей, как бы высокомерно это не звучало.
Моя мать имела репутацию довольно строгой, что в том числе подчеркивал ее внешний облик. Ее фигура была худой, лицо и походка выражали сдержанность, она носила строгие платья темных тонов, и единственное, что можно отнести к намеку на легкомысленность – это ее волнистые пышные волосы, даже при условии, что чаще она собирала их в хвост. Ее манера говорить отчетливо и ясно действовала на окружающих магически, ведь даже взрослые цельные личности при общении с ней машинально выпрямляли спины и приобретали некую проявленность, без размытых черт в собственном образе. Но когда она пересекала порог нашего дома, то всё, что казалось неприступным напуском моментально отзывалось неким бережно сохраненным теплом.
Отец среди односельчан считался дельным советчиком и носил репутацию твердого и вдумчивого специалиста. Но оказавшись дома, становился не то что бы мягким, скорее, адекватно смотрящим на каждый возникший вопрос, рассматривая его отдельно от уже сложившегося мнения. Проще говоря – не отмахивался.
И теперь мне кажется – это материнское тепло, что она не тратила понапрасну на всю остальную жизнь, и отцовская готовность участия давали то чувство размаха. Нет – свободы, так или иначе такого ощущения мира, всматриваясь в которое ему не было видно края. И, может, от того по мере взросления в моем характере оставалось мало места для навязчивости или еще недавней обиды на всё и вся, замещая их стремлением к самостоятельности. И, может быть, именно это послужило возможностью начать рассматривать моих родителей не только как нечто целое, но и как полноценные отдельные личности.
В нашем доме не было ощущения некоего тесного мирка. Например, никто не хотел смотреть телепередачи Чумака и Кашпировского с целью зарядки воды. Никто не переживал выиграет ли автомобиль очередной участник «Поля чудес», кажется не забывая о том, что, согласно сказке Алексея Толстого, оно располагается в Стране дураков. Единственное, что смотрели родители с интересом, но без азарта это «Что? Где? Когда?» (ну и, само собой, фильмы: советские, итальянские и самые любимые – французские). При этом мое желание не отставать от времени и посмотреть какой-нибудь фантастический или военный боевичок, насколько я помню, никогда пресечь не старались и, может быть, оттого я не особенно к этому стремился.
Домашний порядок не рассматривался мной как бремя, он мне даже нравился. Это отношение к жизни давало некую высоту взгляда. И даже обыкновенные деревенские занятия: уход за огородом и курами, растопка печи и сбор яблок, малины и облепихи, воспринимались мной как простая смена деятельности или даже экзотика, при том что я не знал сравнений – ведь я родился здесь. Но если взять отношение к тем же занятиям моих друзей – для них это было не иначе как трудовой повинностью.
Мировоззрения родителей складывались в некий купол, внутри которого царили иные метафизические процессы. Зато стоило мне выйти за порог дома, как стены сдвигались, и сила лично моего импульса, представленная, как правило, в виде разрушительной и лишенной четкого вектора волны, позволяла действовать только в рамках тесного коридора хулиганских позывов. Кто бы знал, как мне нравился этот контраст!
В такие моменты я чувствовал себя как какой-нибудь греческий божок, принявший вид не человека, но гопника, и втихаря сошедший с Олимпа затем, чтобы пуститься во все тяжкие. Насытиться общением с друзьями, девушками и ощутить энергию толпы.
В моем поселке как районном центре и самом крупном населенном пункте на несколько сотен километров в округе, прикосновение цивилизации на фоне прочего ощущалось особенно. Люди с близлежащих деревень и сел ехали сюда практически с тем же расчетом, с коим едут в город: за более дешевым товаром (как правило – одеждой), или учебой. Хотя кроме среднеобразовательной школы здесь имелось только профессиональное училище, но тем не менее. Кроме того, из признаков цивилизованного общества, помимо обязательных административных и муниципальных точек: поликлиники, налоговой инспекция, сельского совета, милиции, суда, военкомата уже упомянутых учебных заведений, нашлось место и культуре.
Местная администрация, уж не знаю по какому случаю, может, в приступе неслыханной щедрости или необъяснимой душевной боли по падению культурного облика селян, построила здесь неоправданно большой дом культуры. Может, от того, что прежний маленький клуб сгорел в конце восьмидесятых (по рассказам, во время проката фильма «Кинг Конг жив») и «культуре», нужно было где-то себя культивировать и нести в массы? А массы, как известно, не готовы окультуриваться под открытым небом (разве что на Масленицу). Хотя и новый клуб в смысле культурной нагрузки не соответствовал масштабам застройки (она была неоправданно большой). Здесь располагались несколько детских кружков (занявших пять кабинетов из двадцати), большой спортивный зал, где время от времени играли в волейбол и концертную площадку на триста мест. На ее сцене время от времени выступала местная самодеятельная фольклорная группа, под названием «Ручеек». Она состояла из десятка незамужних женщин постбальзаковского возраста в красных в вышивке сарафанах и одного «закодированного» гармониста в косоворотке, бойкого, но с грустью в глазах. Да, местные власти в смысле знаний вкусов молодежи, а вместе с тем ее заинтересованности в культурном досуге, отстали, наверное, лет на тридцать, вернее, остались в том времени. А то, что действительно привлекало молодежь, так это редкие прокаты уже порядком устаревших фильмов и та самая дискотека, но только в контексте противоположения «культурному воспитанию», в традиционном его понимании.
В общей последовательности событий, бегущих теперь перед глазами, память словно сдвинула в сторону все прочие походы на танцы и подробно выделило только один. Что тут можно поделать – сейчас я не волен этим управлять – теперь я только зритель, и просто смотрю фильм, с плохим названием «Моя жизнь».
Глава 2. На дискотеку
Стоял конец мая, днем уже хорошо пригревало солнце, но вечерами сильно холодало. Мне тогда только-только исполнилось шестнадцать, как в общем-то всем из нашей компании, за исключением Димы, он был осенний (нудный осенний Дима). Мы собрались как обычно около маленького магазинчика на перекрестке. Пока стояли втроем, я и два Дмитрия. Димон пришел уже слегка поддатым, говорил, что по дороге встретил соседа, а тот плелся от товарища, у которого родилась дочь, он и предложил выпить за здоровье новорожденной, и как никогда вовремя. Димон не успел поздороваться, как моментально по привычке начал глумиться над прической Димы. Она и вправду сегодня была какой-то особенно дурацкой. Я, конечно, тоже хохотал, но больше по инерции, потому как голова была занята Надей. Да, тогда как раз черт меня дернул влюбиться в недавно переехавшую из города Надю. От этого я не особенно был готов шутить и вообще, как всякий влюбленный, перестал понимать более или менее длинные логические цепочки и в волевом смысле держался только на памяти о том, как действовал прежде. Проще говоря отупел, обмяк, но довольно успешно скрывал это, время от времени подначивая Диму, чтобы отвести от себя оценивающие взгляды друзей. И в этом смысле его слегка дебильная прическа и хмурый виноватый вид можно было считать подарком судьбы.
Леха с Саней подошли как раз в момент, когда Дима психанул и разорался на всю улицу визгливым неумелым матом. Громко и рассеянно пообещав, что не намерен больше иметь с нами дела, Дима умолк, а когда Саня предложил скинуться на портвейн, тут же внес свою лепту в общий котел. Леха назвал его «человеком слова», и мы пошли «в центр», так, словно не было никакой ругани. У нас практически всегда происходило так: ссора почти до драки, а спустя какие-то несколько минут смех или вообще ничего, как теперь.
По дороге заскочили в один из трех имеющихся круглосуточных магазинов, но единственный, где нам продавали спиртное без всяких вопросов. Продавец Валентина, крупная женщина средних лет, на поприще официальной торговли была монополистом в сфере продажи алкоголя несовершеннолетним и всех нас прекрасно знала. Портвейн и Янтарное вино (всегда с толстым слоем осадка) у нее не застаивались, а подростки при наличии денежных средств не испытывали дефицита в алкоголе. Те, кто пользовался услугами этого магазина, частенько шутили, говоря, что не сам человек решает свою судьбу, а делает это именно Валентина, в то время как официальная власть, будь то милиция или загс, ее только исполняют.
Бряцая бутылками в пакете, всей честной компанией подались на рынок. Точнее, мы называли его базаром, не то на блатной, не то на старорусский манер. Дело в том, что после восьми вечера торговцы сворачивались, а сама территория рынка не закрывалась. Таким образом то, что было прилавками для товара еще пару часов назад, на ночь становилось барными стойками и местами для сидений. Комфорт эконом-класса! Бар самообслуживания для тех, кто не мог себе позволить, допустим, посиделки в кафе, по бедности или возрасту. Но это конечно больше формальное объяснение, потому как многие из тех, кто имел и средства, и достаточный для бара возраст частенько предпочитали проводить время под широкими навесами базара, нежели за столом кафе. Не мудрено, ведь здесь было куда веселей, ведь местная атмосфера не обязывала соблюдать приличие и, так сказать, держать лицо, потому как все вокруг не собирались это делать точно так же.
Стоило нам приговорить первые две бутылки портвейна, как Дима под какой-то женский вопль, донесшийся с соседнего прилавка, ни с того ни сего завел разговор о том, что наше детство практически кончилось. И, словно не замечая наши вытянувшиеся в удивлении и вопросе лица, продолжил монолог минорным тоном в то время как из-под фонаря слева к нам приблизился Виталик, мой одноклассник. Он молча пожал нам руки, уставился на Диму и спросил: «Где стригся?» В эту секунду мы все наблюдали самый быстрый эмоциональный переход от сентиментального нытья к взрыву ярости из когда-либо виденных. Только что плавная речь Димы скатилась к первобытному воинственному крику, оставив на месте рассуждений одно сплошное эмоциональное выражение. В общем он взвыл и бросился на Виталика.
Все мы в едином порыве вскочили и схватили Диму за руки. Виталик отпрыгнул и уставился сначала на мычащего нечто нечленораздельное Диму, а уж после на нас, хохочущих на все голоса. Диму быстро успокоили и усадили на место, а Виталику налили вина. Саня пояснил, что с Димой говорить «о больном» сегодня не стоит. Виталик выпил и поплелся куда-то дальше, где голосила другая компания побольше нашей.
Откупорили третью бутылку и, выпив, слово взял Леха и стал рассказывать о его поездке в Новосибирск. Этот умел говорить интересно и отрешенно, а для впавшего в какое-то полутрансовое состояние Димы подобный подход был просто необходим. И мое состояние ума такой разговор устраивал куда больше чем прежний, к тому же у меня тоже были родственники в этом городе. Леха тем временем курил одну за одной и рассказывал, как он ездил к тетке, с каждым словом все больше погружая нас в странное ощущение более объемной действительности. Его рассказ заинтересовывал, но отдавал чем-то чужим и неуютным, и первым на это отреагировал Димон, когда вклинился с какой-то колкой ремаркой. Кстати, из всех нас он был самым закоренелым «колхозником». С малых лет участвовал в уходе за довольно большим животноводческим хозяйством (их семейство держало какое-то невообразимое количество коров и свиней). Когда я говорю «уход за хозяйством», в это включен весь цикл жизни животных: рождение, кормежка, чистка хлева, выпас, заготовка кормов, забой, расчленение, фасовка. При таких занятиях сфера понятных интересов уж слишком тесная. Так что закомплексованный, но довольно сильный для сублимации комплекса в гордость, Димон, не особенно выносил разговоров о городе, тем более что сам он выезжал за пределы района лишь однажды.
Посиделки задались не особенно, до дискотеки оставался еще час, настроение начинало портиться, но тут пришли Люба с Зиной, и все стало только хуже.
Мне лично Люба с Зиной нравились, точнее сказать, веселили. Общались очень свободно и располагали способностью заразить этим, кого угодно. Но согласно их репутации, они могли заразить не только свободным общением, но и некоторыми венерическими заболеваниями. Несмотря на то, что их развязный вид и, допустим, свободное владение матом и такой момент, как курение на людях (в то время как курящие девушки предпочитали делать это за углом), имели место, но никто из моих знакомых не мог подтвердить того, что когда-либо спал с кем-то из них. И вообще на их счет у меня лично имелось подозрение, что они выглядят и ведут себя как «прожженные шалавы», только ради репутации, учитывая оную на них никто приличный не станет зариться, а неприличным сами откажут. И при том что действительного подтверждения их репутации не находилось – это мог быть вполне себе современный способ сохранить целомудрие до лучших времен.
Тогда от тесного и обходительного общения с женским полом я нередко слегка зажимался, конечно не так как Саня или Дима, последний вообще нес какую-то больную чушь, не сопряженную ни с формальным разговорным контекстом, ни с конкретным предметом, кажется вообще проваливаясь в некую другую реальность, но все же. Да, я довольно рано понял, что в ловеласы я не особенно гожусь. Для этого нужна другая психическая конструкция. Допустим, из моих наблюдений за преуспевающими на этом поприще нужна: пуленепробиваемая уверенность, не наигранная небрежность и умение навязать потенциальной жертве некую неизбежность. А для этого необходимо отчетливо видеть только себя, превозносить и преподносить себя как неслыханную удачу, которая может и ускользнуть. В общем нужно быть крепким и устойчивым эгоистом. В этом смысле в ловеласы куда лучше годился Димон, со своим практичным крестьянским подходом к любому делу, чего не исключало и общение с девушками. А я тем временем ходил «вечно влюбленный», и способности ловеласа во мне не приживались, хотя женского внимания хватало и так.
В этот раз близость женского пола на без того раздражённого Диму, повлияла еще сильнее и быстрей обычного – он «нарезался» просто «в клочья» с быстро выпитого стакана портвейна и понес уже совсем другую чушь. Если прежде его клонило в сторону сантиментов, то теперь его речь приобрела отчетливый злобно-агрессивный характер. Теперь он встал с места и стал говорить обо всем подряд в качестве вступительного слова заявив, что весь этот поганый мир, только иллюзия, и он ему снится. Что мы все ему снимся, а он нам. Потом начал говорить о заговоре и что бог – это облако, после попытался объяснить на пальцах устройство некоего механизма, без уточнения его названия и прикладной цели. После схватился за живот обеими руками, отбежал в сторону и его вырвало.
Хохот разнесся по окрестностям гулким эхом, а когда мы перестали ржать (все кроме Димона, тот надсадно давил из легких воздух, растянув в улыбке рот, так что не было слышно звука, но по лицу потекла слеза) Люба повернулась ко мне и с серьезным и непривычно наивным для нее видом негромко спросила, что случилось с Димой. Я пожал плечами и объяснил, что Дима любитель разного рода заговоров, тайных знаний, предсказаний и мистики, и если он перебирает со спиртным, он все это исторгает в качестве сумятицы и просто набора не связанных между собой предложений. Люба кивнула и повторив: «Исторгает…», посмотрела в сторону уже уходящего куда-то в темноту Димы. Я же тем временем не мог оторвать глаз от ее груди, для ее шестнадцати лет довольно выдающейся… из выреза оранжевого топика.
Алексей Максимов
Это история провинциала, как аллегория на поколение, рожденное в начале восьмидесятых. Во многом собирательная, с достаточной долей фарса и мистификации, сложенная из ситуаций, произошедших с реальными людьми, но в целом выдуманная. Центральный персонаж Иван – довольно средний представитель своего возраста: заносчивый, влюбчивый, вместо бога верит в удачу и поставлен в такие условия где стремление заработать опережает желание этому учиться. В общем немудрено, что это история мелкого преступника, авантюриста и беглеца.Содержит нецензурную брань.
Глава1. Если бы…
«Князь Мышкин прав – предсмертные секунды – это годы…» – неожиданно мелькнуло в уме.
Теперь передо мной лежал осенний пейзаж: дома вдалеке, сосновый перелесок и берег Обской губы, темнеющий внизу покатыми камнями. В лицо сыпали острые льдинки первого снега, сильно болел бок, и ушиб на голове пульсировал в унисон с сердцем. Мне в затылок упиралось дуло револьвера, а его владелец только что выкрикнул намеренье лишить меня жизни. Правда сделал это так театрально, что меня разобрал смех, и я не нашел ничего лучше, как передразнить его слова и расхохотаться. Он нажал крючок у самого моего уха, и за выстрелом и длинным звоном в голове пространство впереди раскрылось особым образом.
Я однажды слышал, будто предсмертный просмотр прожитой жизни – это некая укорительная демонстрация высших сил, указатель на впустую потраченные годы, отчет о потерянном времени. Хотя теперь, когда я смотрю свое кино воочию, это кажется мне глупым. Нет здесь укоризны и даже грамма морали, нет ни тени или намека на нее. Вся она осталась там, за пределами зрительного зала. Теперь ясно видно, что это ответ – ответ на тот вопрос, который звучит коротко и просто, – как все это случилось?
_____
Он часто говорил «если бы…», он – это отец, особенно когда говорил обо мне. После своего «если бы» нередко прибавляя «…не был таким дураком!». Как у него эта фраза вошла в такого рода привычку, за которой уже не слышно ее настоящего значения, так и я своими поступками не заставлял ждать, чтобы получить именно такой отзыв.
Конечно перед фразой «если бы не был таким дураком!», частенько фигурировали вполне себе хвалебные вступления, вроде: «мог бы стать художником…», когда в свои шесть лет я в абсолютно абстракционисткой манере разрисовал лицо соседской девочки разноцветными фломастерами. Но при том что согласие на боди-арт было обоюдным ее родители все же пожаловались на меня. Само собой, за этим последовало наказание и продолжение известной фразы. Еще из хвалебных вступлений, все из того же раннего детства запомнилось: «мог бы стать сыщиком…», когда одним поздним вечером я натянул рыболовную сеть в переулке перед фруктовым садом для поимки «яблочных воров», о которых услышал из жалобы соседа отцу. Как назло воры в нее так и не попались. Вместо этого под покровом ночи в нее влез другой сосед – токарь. Он перебрал со спиртным и решил срезать путь через яблочный сад именно в этот вечер. Я помню, как все смеялись, обсуждая этот случай, но, когда отец узнал, кто поставил сеть, то в довесок к привычной фразе я впервые получил подзатыльник. Из серии «мог бы стать…», припоминаю еще одно. Как-то забрались мы дружной толпой одиннадцати-двенадцатилетних пацанов в старый уже полуразвалившийся и полуразворованный автопарк. Набрали полные карманы каких-то никому не нужных гаек и болтов, а когда убегали от сторожа, я споткнулся и сильно приложился лбом о камень. Открыл глаза уже дома на своей кровати с забинтованной головой и услышал разговор родителей на кухне. Отец опять было начал говорить свое «мог бы стать…», когда мать вклинилась с нервным замечанием: «идиотом!», а отец будто невзначай добавил: «…если бы не был таким дураком!»
При таких делах совершенно не удивительно, что меня зовут Иваном, или нет не так – стоит ли удивляться такому моему поведению с таким-то именем – словно русских народных сказок никто не читал… Хотя меня так назвали в честь деда, и к, наверное, самому известному персонажу русских сказок мое имя имеет куда более косвенное отношение, чем устремление всей моей натуры.
Мое детство прокатилось быстрым снежным комом. До семи лет все шло неплохо, и я даже имел наглость думать, что способен отличить свое от чужого. В начальных классах вместе с азами социалистических ценностей я как многие впитывал все доступные истины и противоречия: первые понятия о вежливости и грубости, и вообще плохом и хорошем. Но чем выше рос, тем меньше понимал. Оказывается, все вокруг находилось в постоянном споре друг с другом. Например, если дома родители читали мне детские книжки, ставили пластинки со сказками и классической музыкой, то на улице, сидя вечерами у костра, в компании сверстников, я слушал песни группы «Сектор Газа» на кассетном магнитофоне «Романтик» и пробовал упражняться в мате, еще не до конца понимая значения произносимых слов. Вообще я не находил большого эмоционального различия между тем и другим, но родительский выбор казался мне слишком доступным для того, чтобы быть верным. А звуки улицы обостряли внимание и будто говорили: «Продолжай слушать, и скоро ты все поймешь!»
Средняя школа вообще показалась мне странным местом, при том, что в ней работала моя мать. Мои учителя вели себя так, словно я им чем-то обязан, но вскоре эти иллюзии развеялись вместе с надеждой на здравый смысл, равенство и справедливость. Учителя быстро разделили класс на условные подгруппы и без оглядки на кого бы то ни было нашли в себе силы на одних смотреть с восторгом и умилением, а других не принимать в расчет как потенциально способных к обучению. При том, что я частенько слышал от отца фразу «истина рождается в диалоге», те же учителя этого самого диалога не искали. «Замолчи и не мешай остальным!» – говорили они. Любое соприкосновение со школьным укладом оставляло впечатление чего-то механического, тесного и серого, постепенно его усиливая. Немудрено, что школа довольно быстро приобрела для меня образ машины, лязгающей шестернями. Система поощрений и наказаний в виде шкалы с нумерацией от одного до пяти еще больше усиливала этот эффект. Словом, от этих прямых ответов, разлинованных тетрадей и однозначных оценок хотелось бежать и не возвращаться. Но, как и многим моим сверстникам, оставить это место не позволяли родители, а для того чтобы в нем преуспеть, во мне имелось слишком мало механического. В самом мягком случае я слышал в свой адрес «Этот точно гуманитарий!» – впрочем, так называли всех троечников и остальных невнимательных и не особенно способных к точным наукам.
Подобная определенность решила все за меня. Я быстро сообразил, что стремления к теоретическим знаниям забирают много времени и не приносят ожидаемого удовлетворения. Так же быстро понял, как можно увернуться от полноценного участия в учебном процессе, где шпаргалки и «яйцеголовые» одноклассники формально помогают продвинуться вперед без особого труда. Вместе с этим времени на что-то менее механическое и более естественное стало больше.
Все естественное в конце концов сводилось к двум вещам: тусовке в компании мне подобных и общению с девчонками (точнее – нервное стремление довести хоть какую-нибудь из них до греха). Если верить французской поговорке, то в процессе поиска причин тех или иных действий, «Ищите женщину!», но в школьные годы, сам поиск женщины обернулся для меня целым ворохом действий, и как правило не без вреда для организма.
Вино или портвейн, хотя годилось и все остальное, что способствовало раскованности в общении с женским полом. Драки до кровавых соплей и синяков за школьной котельной – для самоутверждения и репутации – но в конце концов для благосклонного отношения к себе слабого пола. В общем – деформированные романтические мифы на практике. Времена не помеха, чтобы назначить себя рыцарем, какую-нибудь Наташку из параллельного класса – принцессой, а нагрубившего ей одноклассника – великаном. Но вместо отрубания головы просто разбить ему нос или, что тоже бывало, – потерпеть фиаско и уйти с поля брани с синяком или парой ссадин. Так или иначе все в контексте средневековых легенд и с той же романтической бессмысленностью и рвением, которые практиковал Дон Кихот.
Внезапно наступившая юность так же не отличалась устойчивым вектором развития, скорее это была прежняя колея, но с большей наглостью и прибавившимся опытом. Моя юность не знала и не хотела ничего знать, но кричала, требовала и искала повод для обид. Ко всему прочему у меня этот период выпал на девяностые годы, и вместо того чтобы знать, я со всей своей кипящей страстью вдруг захотел иметь. А рекламные ролики только распаляли этот аппетит и указывали, чего конкретно я хочу.
Теперь девяностые годы принято называть лихими. Пожалуй, соглашусь. Но кроме прочего, потому что это была моя юность, и случись она, допустим, в десятых годах уже нового века, я бы согласился точно так же – юность всегда лихая. Дело еще и в том, что в сельскохозяйственной провинции, в отличие от обеих столиц и промышленных городов, для того лихого разгула, что транслировался по телевизионным каналам, не было его объективных причин. То есть такой по тем временам новаторский и дерзкий подход к предпринимательству как, например, рейдерский захват завода, здесь осуществить не представлялось возможным. Нет завода – нет захвата, да и люди совсем другие. Здесь в провинции девяностые отметились на теле рассыпавшейся на куски страны иначе, и хоть подход был не таким масштабным как в более цивилизованных центрах, но все же он нашел свое место.
Еще вчерашние директора совхозов, коммунальных хозяйств и предприятий, обслуживающих сельхозтехнику, – ревностные поборники коммунистических ценностей, а ныне новорожденные предприниматели не стояли на месте. Они активно занялись приватизацией вверенной им вотчины, а после с легким сердцем распродали все возможное имущество. Таким образом провинция перевалила в новый век на фоне пост-апокалиптического пейзажа. Люди остались с недоумением на руках, словно дети с найденным на улице щенком, – и бросить нельзя и дома не обрадуются. К тому же в обстановке, лишенной всякого намека на демократическую эйфорию, о которой так много говорили в больших городах (конечно, если верить телевидению). По словам отца, это время лучше всех описал зоотехник Степан Сычев на последнем собрании совхоза по поводу торжественного вручения ваучеров, который сказал: «Демократия – это, конечно, дело хорошее, но на хера было на ферме окна бить?!»
Вот теперь кажется невообразимым как легко погибают идеи, которые двигали вперед целые поколения, под подошвой их потомков, бегущих на распродажу. Да, теперь это был рынок и образно, и буквально, а словосочетание «рыночная экономика» теперь стало как причиной и оправданием, так и стимулом. Единственно действенную информационную поддержку этого нового оказывало так же обновившее свой формат телевидение и его силу в то время преувеличить было сложно. Шутка ли, на тех самых каналах, где прежде транслировалась основная идея государства, завернутая в упаковку научно-популярных, аналитических или даже детских передач, которая прежде не находила диссонанса с реальной действительностью, теперь скакали пестрые рекламные ролики. Красивые люди активно предлагали: курить американские сигареты, жевать жвачку исключительно без сахара и мыть голову шампунем, от которого волосы станут мягкими и шелковистыми. И само собой, большинство в давно принятом за правило коллективном порыве, поверили им, не задумываясь, и захотело все это срочно купить. Только некоторое время спустя осознав, что для этого нужны уже новые деньги.
Если отступить от частных последствий смены государственного устройства и вновь вернуться к лично моему взгляду на обстановку и себя самого, то здесь тоже ничего не осталось прежним. С чего бы начать… да собственно отчетливого начала этому новому и не было. Все собиралось из частей как букет или, лучше сказать, электрический кабель, вползший в голову множеством своих проводков.
Стараясь вспомнить самое первое, раз за разом всплывает чувство желания. А если упростить и сократить, а именно на этом настаивала та же самая реклама и время в целом, то можно назвать это словом «хочу!». Причем это «хочу!» невозможно было удовлетворить, особенно когда человек не знает, как ему к этому относиться, а я на тот момент не знал этого совершенно точно и просто хотел со всеми вместе.
А чего я хотел? Конечно того, о чем кричала реклама во всем своем многообразии. Сначала я хотел пить херши-колу и кока-колу есть сникерс, марс и вагон-вилс, жевать жвачку турбо и непременно носить синюю кепку с сеткой на затылке и аббревиатурой «USA» на лбу. А получив это, отпустил свое желание на такую свободу, на фоне которой мое собственное воображение растворилось и зачахло, оставив за собой только малый намек, способный лишь на неправдоподобное вранье родителям о том, где пропадал допоздна. И вот мое «хочу!» одело меня в черный спортивный костюм несуществующей фирмы «Rubock» и обуло в белые кроссовки, такой же липовой, фирмы «Abibas». В кои-то веки все в моем образе звенело настоящим резонансом. Ведь как эти вещи лишь плохая подделка известных брендов, так и юность – суррогат взрослого человека, искаженный неопытным взглядом.
Если юность – праздник глупой воли и наука переводить сложную окружающую действительность в порядок угловатый простой и тесный, то я стал ее самым рьяным и непосредственным адептом. Точнее, не я один, весь мой возраст, за исключением некоторых отщепенцев, сбивался в компании, правда, только затем, чтобы ничего приличного не предпринимать, ведь у нас было свое приличие.
Это теперь мне видно, из чего смешивался тот бульон, в котором мы так напряженно бултыхались, а тогда перед глазами стояла только вибрирующая пустота пубертатного периода, из которой как из проектора по глазам били несвязанные между собой пестрые кадры. Улица требовала знаний азов общей полублатной романтики, и мы ее усваивали. Нашпигованные новыми боевиками, рекламой и беспредельно свободной музыкой мозги все крепче усиливали градус этого самого «хочу!». Все это вело нас в самый центр молодежной жизни – на дискотеку выходного дня.
Говоря обо мне, нельзя не упомянуть о моей компании, ибо «скажи мне кто твой друг, и я скажу, кто ты!». Хотя лично меня эта пословица ввергала в сомнение и откликалась невольным вопросом: «А ты сам кто такой, чтобы я ие с того ни сего вдруг начал тебе рассказывать, кто мой друг? А после еще и выслушивал, кто после этого я сам!»
До сих пор не понимаю, что держало нас вместе, потому как настолько разные характеры нужно было еще поискать. Например, чего стоили два Дмитрия, точнее одного мы всегда звали Димой, а другого Димон, и никто из нас и подумать не мог обратиться к ним иначе. В их конкретном отношении для нас это были совершенно разные имена, а уж люди… Димон – резковатый чуть нервный тощий блондин среднего роста, всегда с колким словом наготове и быстрой сообразительностью. Насколько помню, у него раньше нас всех появилась девушка. В то время как Дима – большой высокий и дико нудный, с самого малолетства стриженный почти налысо, но с дурацкой полосой волос над лбом, изображающей челку. Если он чуть обрастал, это было почти незаметно, но, когда обновлял прическу и приходил на очередные наши сборы, сразу звучал контрольный вопрос: «Брат стриг?», и, не дожидаясь его невнятного ответа, все начинали хохотать. А вообще Дима не отличался глупостью, и если бы не его слабая инициативность, в интеллектуальном смысле он вполне мог бы заткнуть нас всех за пояс. Кроме того, его родители освоили частное предпринимательство и не бедствовали. С некоторых пор они занимались мелкой розничной торговлей на местном рынке, так что и в материальном смысле Дима имел приличную фору, но отчего-то ею не пользовался. Еще компанию наполняли Леха и Саня, эти вообще очень сильно походили друг на друга. По этому поводу даже ходил слух, будто папаша у них один, при том что они не знали своих отцов и воспитывались матерями (кстати – подругами). Что еще особенного о них сказать – я очень редко их видел порознь. Вместе уходили, вместе приходили, жили по соседству и дружили, можно сказать, с пеленок. Не знаю, отмечал ли кто-нибудь кроме меня нечто подобное, но они всегда были одеты лучше, чем все остальные, опрятнее и, может быть, с большим вкусом. И вообще, тогда глядя даже на незнакомых мне сверстников, по одежде я легко определял, кто воспитывается в полной семье, а у кого только мать (это практически всегда подтверждалось). Но как бы то ни было, и Саня, и Леха и развивались нормально, и компанию всегда поддерживали, и постоять за себя могли.
Что касается моей семьи, для начала нужно отметить такую, как мне кажется, важную вещь – я у родителей не только единственный, но и поздний ребенок. Отцу исполнилось сорок два, а матери тридцать восемь, когда я родился, а в остальном, мне думается, я ничем особенным от сверстников не отличался. Внешность тоже обыкновенная: рост чуть выше среднего, глаза голубые, волосы русые, в общем – со всех сторон русский. Если обратиться к особенностям характера, то я, скорее, считал себя неким наблюдателем и не особенно любил впутываться в гущу событий и, может, от того каждый раз оказывался именно в ней? Кроме того, события, происходящие вокруг, казались мне не особенно насыщенными, и любовь к их приукрашиванию с малых лет нашла во мне свое место, проще говоря, любил я приврать, но без фанатизма и только по мелочи. Иногда в пылу разговора мог скатиться к глупости в суждениях, но только со сверстниками и никогда – в компании старшего возраста, от этого имел репутацию довольно воспитанного. Это, конечно, заслуга родителей – они у меня представители сельской интеллигенции, к тому же бывшие городские. Отец инженер-технолог в совхозе, мать заведующая учебной частью в школе. Нужно сказать, с родителями мне повезло. И дело, конечно, не только в их воспитанности или образованности, хотя и этого умалять не стоит. Но их союз, как мне кажется, создавал нечто такое, чего не было, допустим, в семьях моих друзей, как бы высокомерно это не звучало.
Моя мать имела репутацию довольно строгой, что в том числе подчеркивал ее внешний облик. Ее фигура была худой, лицо и походка выражали сдержанность, она носила строгие платья темных тонов, и единственное, что можно отнести к намеку на легкомысленность – это ее волнистые пышные волосы, даже при условии, что чаще она собирала их в хвост. Ее манера говорить отчетливо и ясно действовала на окружающих магически, ведь даже взрослые цельные личности при общении с ней машинально выпрямляли спины и приобретали некую проявленность, без размытых черт в собственном образе. Но когда она пересекала порог нашего дома, то всё, что казалось неприступным напуском моментально отзывалось неким бережно сохраненным теплом.
Отец среди односельчан считался дельным советчиком и носил репутацию твердого и вдумчивого специалиста. Но оказавшись дома, становился не то что бы мягким, скорее, адекватно смотрящим на каждый возникший вопрос, рассматривая его отдельно от уже сложившегося мнения. Проще говоря – не отмахивался.
И теперь мне кажется – это материнское тепло, что она не тратила понапрасну на всю остальную жизнь, и отцовская готовность участия давали то чувство размаха. Нет – свободы, так или иначе такого ощущения мира, всматриваясь в которое ему не было видно края. И, может, от того по мере взросления в моем характере оставалось мало места для навязчивости или еще недавней обиды на всё и вся, замещая их стремлением к самостоятельности. И, может быть, именно это послужило возможностью начать рассматривать моих родителей не только как нечто целое, но и как полноценные отдельные личности.
В нашем доме не было ощущения некоего тесного мирка. Например, никто не хотел смотреть телепередачи Чумака и Кашпировского с целью зарядки воды. Никто не переживал выиграет ли автомобиль очередной участник «Поля чудес», кажется не забывая о том, что, согласно сказке Алексея Толстого, оно располагается в Стране дураков. Единственное, что смотрели родители с интересом, но без азарта это «Что? Где? Когда?» (ну и, само собой, фильмы: советские, итальянские и самые любимые – французские). При этом мое желание не отставать от времени и посмотреть какой-нибудь фантастический или военный боевичок, насколько я помню, никогда пресечь не старались и, может быть, оттого я не особенно к этому стремился.
Домашний порядок не рассматривался мной как бремя, он мне даже нравился. Это отношение к жизни давало некую высоту взгляда. И даже обыкновенные деревенские занятия: уход за огородом и курами, растопка печи и сбор яблок, малины и облепихи, воспринимались мной как простая смена деятельности или даже экзотика, при том что я не знал сравнений – ведь я родился здесь. Но если взять отношение к тем же занятиям моих друзей – для них это было не иначе как трудовой повинностью.
Мировоззрения родителей складывались в некий купол, внутри которого царили иные метафизические процессы. Зато стоило мне выйти за порог дома, как стены сдвигались, и сила лично моего импульса, представленная, как правило, в виде разрушительной и лишенной четкого вектора волны, позволяла действовать только в рамках тесного коридора хулиганских позывов. Кто бы знал, как мне нравился этот контраст!
В такие моменты я чувствовал себя как какой-нибудь греческий божок, принявший вид не человека, но гопника, и втихаря сошедший с Олимпа затем, чтобы пуститься во все тяжкие. Насытиться общением с друзьями, девушками и ощутить энергию толпы.
В моем поселке как районном центре и самом крупном населенном пункте на несколько сотен километров в округе, прикосновение цивилизации на фоне прочего ощущалось особенно. Люди с близлежащих деревень и сел ехали сюда практически с тем же расчетом, с коим едут в город: за более дешевым товаром (как правило – одеждой), или учебой. Хотя кроме среднеобразовательной школы здесь имелось только профессиональное училище, но тем не менее. Кроме того, из признаков цивилизованного общества, помимо обязательных административных и муниципальных точек: поликлиники, налоговой инспекция, сельского совета, милиции, суда, военкомата уже упомянутых учебных заведений, нашлось место и культуре.
Местная администрация, уж не знаю по какому случаю, может, в приступе неслыханной щедрости или необъяснимой душевной боли по падению культурного облика селян, построила здесь неоправданно большой дом культуры. Может, от того, что прежний маленький клуб сгорел в конце восьмидесятых (по рассказам, во время проката фильма «Кинг Конг жив») и «культуре», нужно было где-то себя культивировать и нести в массы? А массы, как известно, не готовы окультуриваться под открытым небом (разве что на Масленицу). Хотя и новый клуб в смысле культурной нагрузки не соответствовал масштабам застройки (она была неоправданно большой). Здесь располагались несколько детских кружков (занявших пять кабинетов из двадцати), большой спортивный зал, где время от времени играли в волейбол и концертную площадку на триста мест. На ее сцене время от времени выступала местная самодеятельная фольклорная группа, под названием «Ручеек». Она состояла из десятка незамужних женщин постбальзаковского возраста в красных в вышивке сарафанах и одного «закодированного» гармониста в косоворотке, бойкого, но с грустью в глазах. Да, местные власти в смысле знаний вкусов молодежи, а вместе с тем ее заинтересованности в культурном досуге, отстали, наверное, лет на тридцать, вернее, остались в том времени. А то, что действительно привлекало молодежь, так это редкие прокаты уже порядком устаревших фильмов и та самая дискотека, но только в контексте противоположения «культурному воспитанию», в традиционном его понимании.
В общей последовательности событий, бегущих теперь перед глазами, память словно сдвинула в сторону все прочие походы на танцы и подробно выделило только один. Что тут можно поделать – сейчас я не волен этим управлять – теперь я только зритель, и просто смотрю фильм, с плохим названием «Моя жизнь».
Глава 2. На дискотеку
Стоял конец мая, днем уже хорошо пригревало солнце, но вечерами сильно холодало. Мне тогда только-только исполнилось шестнадцать, как в общем-то всем из нашей компании, за исключением Димы, он был осенний (нудный осенний Дима). Мы собрались как обычно около маленького магазинчика на перекрестке. Пока стояли втроем, я и два Дмитрия. Димон пришел уже слегка поддатым, говорил, что по дороге встретил соседа, а тот плелся от товарища, у которого родилась дочь, он и предложил выпить за здоровье новорожденной, и как никогда вовремя. Димон не успел поздороваться, как моментально по привычке начал глумиться над прической Димы. Она и вправду сегодня была какой-то особенно дурацкой. Я, конечно, тоже хохотал, но больше по инерции, потому как голова была занята Надей. Да, тогда как раз черт меня дернул влюбиться в недавно переехавшую из города Надю. От этого я не особенно был готов шутить и вообще, как всякий влюбленный, перестал понимать более или менее длинные логические цепочки и в волевом смысле держался только на памяти о том, как действовал прежде. Проще говоря отупел, обмяк, но довольно успешно скрывал это, время от времени подначивая Диму, чтобы отвести от себя оценивающие взгляды друзей. И в этом смысле его слегка дебильная прическа и хмурый виноватый вид можно было считать подарком судьбы.
Леха с Саней подошли как раз в момент, когда Дима психанул и разорался на всю улицу визгливым неумелым матом. Громко и рассеянно пообещав, что не намерен больше иметь с нами дела, Дима умолк, а когда Саня предложил скинуться на портвейн, тут же внес свою лепту в общий котел. Леха назвал его «человеком слова», и мы пошли «в центр», так, словно не было никакой ругани. У нас практически всегда происходило так: ссора почти до драки, а спустя какие-то несколько минут смех или вообще ничего, как теперь.
По дороге заскочили в один из трех имеющихся круглосуточных магазинов, но единственный, где нам продавали спиртное без всяких вопросов. Продавец Валентина, крупная женщина средних лет, на поприще официальной торговли была монополистом в сфере продажи алкоголя несовершеннолетним и всех нас прекрасно знала. Портвейн и Янтарное вино (всегда с толстым слоем осадка) у нее не застаивались, а подростки при наличии денежных средств не испытывали дефицита в алкоголе. Те, кто пользовался услугами этого магазина, частенько шутили, говоря, что не сам человек решает свою судьбу, а делает это именно Валентина, в то время как официальная власть, будь то милиция или загс, ее только исполняют.
Бряцая бутылками в пакете, всей честной компанией подались на рынок. Точнее, мы называли его базаром, не то на блатной, не то на старорусский манер. Дело в том, что после восьми вечера торговцы сворачивались, а сама территория рынка не закрывалась. Таким образом то, что было прилавками для товара еще пару часов назад, на ночь становилось барными стойками и местами для сидений. Комфорт эконом-класса! Бар самообслуживания для тех, кто не мог себе позволить, допустим, посиделки в кафе, по бедности или возрасту. Но это конечно больше формальное объяснение, потому как многие из тех, кто имел и средства, и достаточный для бара возраст частенько предпочитали проводить время под широкими навесами базара, нежели за столом кафе. Не мудрено, ведь здесь было куда веселей, ведь местная атмосфера не обязывала соблюдать приличие и, так сказать, держать лицо, потому как все вокруг не собирались это делать точно так же.
Стоило нам приговорить первые две бутылки портвейна, как Дима под какой-то женский вопль, донесшийся с соседнего прилавка, ни с того ни сего завел разговор о том, что наше детство практически кончилось. И, словно не замечая наши вытянувшиеся в удивлении и вопросе лица, продолжил монолог минорным тоном в то время как из-под фонаря слева к нам приблизился Виталик, мой одноклассник. Он молча пожал нам руки, уставился на Диму и спросил: «Где стригся?» В эту секунду мы все наблюдали самый быстрый эмоциональный переход от сентиментального нытья к взрыву ярости из когда-либо виденных. Только что плавная речь Димы скатилась к первобытному воинственному крику, оставив на месте рассуждений одно сплошное эмоциональное выражение. В общем он взвыл и бросился на Виталика.
Все мы в едином порыве вскочили и схватили Диму за руки. Виталик отпрыгнул и уставился сначала на мычащего нечто нечленораздельное Диму, а уж после на нас, хохочущих на все голоса. Диму быстро успокоили и усадили на место, а Виталику налили вина. Саня пояснил, что с Димой говорить «о больном» сегодня не стоит. Виталик выпил и поплелся куда-то дальше, где голосила другая компания побольше нашей.
Откупорили третью бутылку и, выпив, слово взял Леха и стал рассказывать о его поездке в Новосибирск. Этот умел говорить интересно и отрешенно, а для впавшего в какое-то полутрансовое состояние Димы подобный подход был просто необходим. И мое состояние ума такой разговор устраивал куда больше чем прежний, к тому же у меня тоже были родственники в этом городе. Леха тем временем курил одну за одной и рассказывал, как он ездил к тетке, с каждым словом все больше погружая нас в странное ощущение более объемной действительности. Его рассказ заинтересовывал, но отдавал чем-то чужим и неуютным, и первым на это отреагировал Димон, когда вклинился с какой-то колкой ремаркой. Кстати, из всех нас он был самым закоренелым «колхозником». С малых лет участвовал в уходе за довольно большим животноводческим хозяйством (их семейство держало какое-то невообразимое количество коров и свиней). Когда я говорю «уход за хозяйством», в это включен весь цикл жизни животных: рождение, кормежка, чистка хлева, выпас, заготовка кормов, забой, расчленение, фасовка. При таких занятиях сфера понятных интересов уж слишком тесная. Так что закомплексованный, но довольно сильный для сублимации комплекса в гордость, Димон, не особенно выносил разговоров о городе, тем более что сам он выезжал за пределы района лишь однажды.
Посиделки задались не особенно, до дискотеки оставался еще час, настроение начинало портиться, но тут пришли Люба с Зиной, и все стало только хуже.
Мне лично Люба с Зиной нравились, точнее сказать, веселили. Общались очень свободно и располагали способностью заразить этим, кого угодно. Но согласно их репутации, они могли заразить не только свободным общением, но и некоторыми венерическими заболеваниями. Несмотря на то, что их развязный вид и, допустим, свободное владение матом и такой момент, как курение на людях (в то время как курящие девушки предпочитали делать это за углом), имели место, но никто из моих знакомых не мог подтвердить того, что когда-либо спал с кем-то из них. И вообще на их счет у меня лично имелось подозрение, что они выглядят и ведут себя как «прожженные шалавы», только ради репутации, учитывая оную на них никто приличный не станет зариться, а неприличным сами откажут. И при том что действительного подтверждения их репутации не находилось – это мог быть вполне себе современный способ сохранить целомудрие до лучших времен.
Тогда от тесного и обходительного общения с женским полом я нередко слегка зажимался, конечно не так как Саня или Дима, последний вообще нес какую-то больную чушь, не сопряженную ни с формальным разговорным контекстом, ни с конкретным предметом, кажется вообще проваливаясь в некую другую реальность, но все же. Да, я довольно рано понял, что в ловеласы я не особенно гожусь. Для этого нужна другая психическая конструкция. Допустим, из моих наблюдений за преуспевающими на этом поприще нужна: пуленепробиваемая уверенность, не наигранная небрежность и умение навязать потенциальной жертве некую неизбежность. А для этого необходимо отчетливо видеть только себя, превозносить и преподносить себя как неслыханную удачу, которая может и ускользнуть. В общем нужно быть крепким и устойчивым эгоистом. В этом смысле в ловеласы куда лучше годился Димон, со своим практичным крестьянским подходом к любому делу, чего не исключало и общение с девушками. А я тем временем ходил «вечно влюбленный», и способности ловеласа во мне не приживались, хотя женского внимания хватало и так.
В этот раз близость женского пола на без того раздражённого Диму, повлияла еще сильнее и быстрей обычного – он «нарезался» просто «в клочья» с быстро выпитого стакана портвейна и понес уже совсем другую чушь. Если прежде его клонило в сторону сантиментов, то теперь его речь приобрела отчетливый злобно-агрессивный характер. Теперь он встал с места и стал говорить обо всем подряд в качестве вступительного слова заявив, что весь этот поганый мир, только иллюзия, и он ему снится. Что мы все ему снимся, а он нам. Потом начал говорить о заговоре и что бог – это облако, после попытался объяснить на пальцах устройство некоего механизма, без уточнения его названия и прикладной цели. После схватился за живот обеими руками, отбежал в сторону и его вырвало.
Хохот разнесся по окрестностям гулким эхом, а когда мы перестали ржать (все кроме Димона, тот надсадно давил из легких воздух, растянув в улыбке рот, так что не было слышно звука, но по лицу потекла слеза) Люба повернулась ко мне и с серьезным и непривычно наивным для нее видом негромко спросила, что случилось с Димой. Я пожал плечами и объяснил, что Дима любитель разного рода заговоров, тайных знаний, предсказаний и мистики, и если он перебирает со спиртным, он все это исторгает в качестве сумятицы и просто набора не связанных между собой предложений. Люба кивнула и повторив: «Исторгает…», посмотрела в сторону уже уходящего куда-то в темноту Димы. Я же тем временем не мог оторвать глаз от ее груди, для ее шестнадцати лет довольно выдающейся… из выреза оранжевого топика.