Фарфоровый бес

– Елизавета Михайловна, – послышался из соседних покоев голос Строганова, – ты бы нам чайку с Алексей Григорьевичем поднесла, или чего еще и покрепче, а то так всех нынче призрак капитана Новикова пугает, что я даже опасаюсь отправляться восвояси, вдруг увижу его по дороге. – Мягко ступая бархатными туфлями, Строганов появился в дверях, оправляя фалды темно-фиолетового сюртука. Потом поправил кружевное жабо рубашки и шелковый голубой галстук над ним. – Юноша еще здесь, – улыбнулся он, увидев Дениса, – спешите к юным красоткам, кавалергард, а Елизавету Михайловну оставьте нам, старикам, – пошутил он.

– Там Егор Кузьмич давеча из подпола настойки липовой достал, которую в Кузьминках изготавливали, – вспомнила Елизавета Михайловна, – хотела к обеду подать, да Алексей Григорьевич вина французского попросил.

– Вот и неси нам настойку ту, – Строганов нетерпеливо потер руки. – И закусить чего, грибочков, что ли, – попросил он. – А после, пропустив рюмочку, и к себе на Мойку ехать не страшно. Ну, встретится капитан Новиков, так и лады с ним, вместе поедем к Татьяне Дмитриевне! – весело усмехаясь, Строганов вернулся к князю Орлову.

– Разошелся, тоже мне, – недовольно покачала головой графиня Олтуфьева. – Еще супружницу пугать надумал. Она уж и так пуганая, театром одним. Что ж, Денис, поезжай, – отпустила она внука. – Помни о наставлении моем. Но уж назавтра к вечеру обязательно навести меня. Расскажу, чем беседа моя с княгиней Анной Александровной закончится, какой прок из нее выйдет.

– Хорошо, ба, – Денис поцеловал Елизавету Михайловну в щеку и вышел из гостиной.

– Лизонька, ты нам еще имбирной коврижки захвати, – услышал он за собой голос Строганова. Пройдя погруженный во мрак парадный зал дворца, Денис вышел на лестницу. Проникая сквозь неплотно прикрытые шторы, бледный лучик месяца над Петропавловской крепостью освещал купол собора святого Петра, выполненный мозаикой над пролетом. Казалось, он покрывал картину тонкой жемчужной пеленой, и она слегка мерцала. Наверху скрипнули двери, послышалсь стук каблуков по паркету и шорох женского платья. Это Елизавета Михайловна направилась черной лестницей в поварню, чтобы распорядиться об угощении. В просторном, отделанном мрамором холле, завернувшись в тулуп, дремал старый солдат Егор Кузьмич. Он сидел на лавке, прислонившись щекой к увитой бронзовыми цветами колонне. Меховой картуз сбился набок. Старик похрапывал и жевал во сне губами. Увидев его, Денис невольно улыбнулся. Без сомнения, Кузьмич поджидал его, чтобы подать шинель. Но долгое отсутствие молодого кавалергарда утомило старика. Он заснул на посту, сам, верно, не заметив. Шинель поручика так и лежала у него на коленях. Рядом на лавке Денис заметил и треуголку. Стараясь ступать как можно тише, Денис подошел к солдату, взял треуголку, снял с колена свисавшую до пола шинель и, быстро одевшись, вышел из орловского дома. Звякнув колокольцами, тяжелые двери затворились за ним. В лицо подул пронзительный, сырой ветер с Невы. Подняв воротник шинели, Денис вышел на Миллионную и подозвал караулившего неподалеку извозчика.

– В клуб, на Галерную, – распорядился он, усевшись в сани.

– Как скажете, барин, – кашлянув, откликнулся ямщик, – ну, пошли, залетные! – Лошади весело тронули с места. Мимо, покрытые голубоватым инеем, поплыли каменные громады домов, по большей части освещенные только фонарями у подъездов. Вскоре показался и дом княгини Гагариной, у которой остановился князь Петр Иванович Багратион и проживали мадемуазель Алиса с княгиней Анной Александровной. Перед домом по обыкновению стояло с десяток экипажей, верхние этажи были ярко освещены, было видно, как за шторами движутся серые силуэты посетителей. Кто-то беседовал в группке, прохаживаясь перед окнами, кто-то даже танцевал – на несколько мгновений в одном из окон появилась вальсирующая пара и тут же исчезла.

– Езжай скорей, – приказал Денис извозчику. Ему хотелось как можно скорее уехать от дома Гагариных. Теперь воспоминания о вечере, состоявшемся здесь недавно по поводу чествования героев Аустерлица, вызывали у него раздражение и даже злость. Он сам удивлялся тому, с каким отвращением он думал теперь об Алисе, тогда как еще с утра у манежа восхищался ее прелестью и даже был склонен сравнивать ее с Анной. Игра Алисы, показанная ясно Елизаветой Михайловной, не вызывала у него сомнений, и он чувствовал презрение к ее хитростям. Теперь Алиса сравнялась для него с Наташей Чернышевой, упавшей в грязь на охоте, чтобы привлечь к себе его внимание. Сколь разительно обе они, в его представлении, отличались от Анны. Пусть Анна была неверна и изменила клятвам, которые они давали друг другу перед началом войны, но даже в грехе сколь искренне было ее раскаяние и переживание, когда она молила его о прощении в госпитале накануне Аустерлицкой баталии, что он не мог забыть об этом. Анна не просто извинялась, она надрывала себе сердце. Несмотря на обиду, терзавшую все его существо, он сочувствовал ей, иногда даже больше, чем самому себе. Анна ничего не играла, ничего не рассчитывала. Она увлеклась маршалом Ланном и открыто призналась ему в этом. Тогда ему казалось, что он никогда не простит ее. Теперь же он готов был простить и любить с прежней силой.

Глава 3

Фаворит государыни

Старик смотрел на снег, на бескрайнюю снежную равнину, расстилавшуюся перед ним. Он смотрел на снег в долгие, темные зимние месяцы, как и во все остальные… Смотрел на коричневатую водную гладь, плескавшуюся за окном его дома. Иногда ему казалось, что его убежище, полупустой дом на самом окраине земли, осталось единственным человеческим жилищем, и никого в округе больше нет. Нет и никогда не было. Только он, его прошлое, его память и бесконечная череда образов, населяющих ее пространство.

Он сам отправил себя в изгнание, он поселился подальше от людских глаз, потому что боялся. Он выбрал заброшенный замок на берегу залива из-за того, что со всех сторон здесь его окружала… пустота. Пустое, ровное пространство – вода и земля, больше ничего. Ни единого деревца, ни единого кустика. Даже те, которые росли прежде, он приказал выкорчевать. Не потому, что он не любил деревья, – просто для того, чтобы не загораживали обзор.

Кроме того, что насаждения раздражали его, они таили в себе опасность, ведь за ними мог спрятаться «он», тот, которого старик боялся и ждал, ждал в осатанелом, нервном напряжении вот уже почти пятнадцать лет, или «они», которых он также ждал со страхом.

За многие годы, проведенные в одиночестве, прошлая жизнь стала казаться ему сном. Да и была ли она на самом деле? Убежав из столицы, он не взял с собой ни единой вещи, которая напоминала бы ему о прошлом, он все бросил им, надеясь забыться вдали от светской суеты и празднеств. Но спрятавшись от людей, старик не спрятался от себя и от собственного страха.

Когда-то он очень гордился своей статью, красивым лицом и роскошью, в которой жил. Теперь же приказал убрать все зеркала, которые достались ему от прежних хозяев дома, чтобы они не напоминали ему о том, как бежит время. Да и о многом ином – тоже.

Страх, захватывавший его все сильнее, бессонными ночами навязчиво рисовал старику одну и ту же картину: в золоченой рамке зеркала ему виделись они оба, «он» и «она», его враги. Одетые в расшитые золотом одежды прошедшего века, они улыбались ему и манили к себе. Но это было только видение. Оба они уже давно лежали в земле, а он, несмотря на все трудности, все еще был жив. И они не возьмут его к себе, не затащат в ледяные хоромы смерти, где нынче властвуют безраздельно. Он знал, что вовсе не случайно они теперь являются по его душу. Они хотят свести полный расчет. И бесспорно – есть за что.

Одержимый жаждой властвовать над стареющей государыней, охваченный тщеславием и гордыней, он не желал мириться с наличием грозного, заслуженного соперника, который пользовался у его монархини уважением, а в недавнем прошлом безраздельно господствовал в ее сердце. Он сделал все, чтобы избавиться от его присутствия. Сначала клеветой он добился ссылки, а там уж, вдалеке от глаз царицы, нашел верных людей, которые за хорошую плату ускорили в его интересах кончину ненавистного властелина.

Он думал тогда, что величие как амулет, сними его с мертвого, адень на себя, и сам станешь равным ему. О, первые мгновения возвышения, когда он, гвардейский ротмистр без роду без племени Платоша Зубов, почувствовал себя равным ему, правителю Новороссии князю Потемкину-Таврическому! Как были эти мгновения сладостны и быстротечны! До сих пор, вспоминая о них, он ощущал головокружение, словно молодость, забытая, брошенная как ненужный фант в канаву на обочине дороге, возвращалась и робким сердечным спазмом напоминает о себе. «Он», тот самый властелин, которого все тогда именовали не иначе как «сиятельнейшим», уехал из Петербурга в Яссы. Он желал быть поближе к армии, осадившей турецкую крепость Измаил, чтобы лично руководить штурмом.

Скучающая императрица прогуливалась по дворцу, и вот тогда он, юный секунд-ротмистр гвардии Платон Зубов, попался ей на глаза. Он стоял в карауле у парадной лестницы Зимнего, и его стать приглянулась ей. Императрица перегнулась через перила лестницы и шепотом позвала его:

– А ну, паренек, иди ко мне, я что-то тебе скажу…

В жарких объятиях пролетела ночь, а наутро императрица сняла с пальца драгоценный перстень, выгребла из стола ассигнаций на сто тысяч рублей, все это свалила перед ним и… выгнала.

– Возьми пока да иди, – отпустила без всякого интереса. Как он был унижен, как оскорблен. Ведь он мечтал уже, что свалит наконец-то одноглазого фаворита, займет его место. Но все оказалось не так-то просто. Прозванная Фелицей за проницательный ум, Екатерина умела отличить личную забаву от государственной нужды, умела отделить важное от второстепенного. Сколько пришлось ему посуетиться, поинтриговать, поунижаться перед самой царицей и ее вельможами, чтобы заронить в ней сомнение, сбить с толку, придать себе значимости. Скольких союзников привлечь на свою сторону, отдавая им тайком и деньги, и драгоценности, которые дарила ему за утехи царица. Уж все говорили, что в столице у государыни «зуб ноет», только Потемкин оставался спокоен. Светлейший словно и не замечал жалких потуг юнца, он насмехался над ним. Обладатель полуцарства, он по утрам смотрел на турецкую крепость в подзорную трубу, одетый в бараний тулуп, под которым на голом теле болталась холщовая рубаха до колен, а на пальце у него сверкал брильянт величиной, что дорожный камень под ногой. И хотя не то что при дворе, в свите самого князя все намекали друг другу, да и светлейшему самому, что влияние нового любимчика царицы становится все ощутимее, прежний фаворит и ухом не вел, словно его это и не касалось – настолько был уверен в себе. Как уж выходил из себя от его спокойствия Платоша! Ему, молодому и горячему, приходилось ублажать вялое старческое тело монархини, расплывшееся с годами. Он беспрестанно хлопотал о ее больной пояснице, подносил грелку для суставов, веселился с ее внуками, на которых, по правде сказать, и глядеть не мог, так они его раздражали. А главное, он постоянно твердил венценосной старухе о своей пламенной страсти и по совету старого своего покровителя Салтыкова клеветал на светлейшего. Мол, вот Потемкин собирает под свои знамена казачьих атаманов. А казаки-то, они каковы, они вольницу любят. Только дай им спуск – явится из их рядов опять Емелька Пугачев, как пойдет по Руси новый бунт. Потемкин – это новый Мазепа, он опасен для трона, матушка, нельзя ему столько воли да силушки давать. Ох, поднимет мятеж, как пить дать! Берегись, матушка!

Салтыков знал, чем припугнуть императрицу. Он хорошо помнил ее растерянность, когда лучшие полководцы с большим войском, побеждавшим турок, не могли совладать с распоясавшейся крестьянской бузой, захватившей Урал и Сибирь. Помнил, как плакала она, уткнувшись в плечо тогдашнему своему любимцу Григорию Орлову, и причитала: «Ох, покарает меня боженька за грехи мои, ох, покарает!» Знал Салтыков, что не извелась пугачевская заноза в царицыном сердце, боится она бузы новой. Вот на том и играл, на слабой струнке. А Платоша попугаем повторял его рассуждения. Волей-неволей императрица прислушивалась к любовнику, и он постепенно стал ощущать, что оказывает на нее влияние.

Конечно, Платоша прекрасно знал, что многие соратники светлейшего презирают его, называют за глаза «куртизаном». Насмехаются над его «прожектами», которыми он норовил превзойти своего соперника. Хотя сами… Что они могли без Потемкина! Их самих он вытащил из безвестности и возвысил. Чем они лучше Платоши? Насмешки порой доводили Зубова до дрожи, но до поры до времени он не показывал вида.

Чего только ему не приходилось придумывать, чтобы привлечь к себе внимание не только смазливым лицом, но чтоб и ум показать, оригинальность. Он и не спорил никогда, что его грызла зависть, не давала покоя сердечку. Он старался во всем потакать монархине. Он таскал за ней рескрипты на подпись, как верный домашний пес носит в зубах хозяйский сапог. Он рисовал ей политические перспективы, предлагая включить в состав империи Берлин и Вену. Старый граф Безбородко покатывался со смеху от его прожектов, но он терпел. Этот трухлявый пень, курчавый как пудель, не понимал, что он и на мгновение не верит в успех своих предложений, для него главное, чтобы государыня слушала его, смотрела на него, любовалась его красотой. Уверяя царицу в своей любви, он не гнушался на потеху ей целоваться с ее шутихой, отвратительной беззубой обезьяной в юбке.

В конце концов он добился своего. «Светлейший», великолепный князь Тавриды, пребывал еще в зените своего величия, но основание его власти уже подтачивал червь предательства. Царица начала забывать прежнего фаворита, который долгие годы был ей не только возлюбленным, но и верным соратником. Он, Платоша Зубов, своими клятвами заставил Екатерину поверить в искренность своих чувств. Теперь он стал для нее не просто забавой, игрушкой, хорошеньким мальчиком с томными, карими глазами. Теперь ему дозволялось многое, почти то же, что и светлейшему. Он тешил себя мыслью, что во всем сможет заменить его, и старался подражать – возлежал в истоме на диване, поигрывая на флейте, принимал посетителей за туалетом в исподнем, часами просиживал перед зеркалом, любуясь собой.

Он знал, что вся придворная шваль, чутко схватывающая дворцовые перемены, уже давно смекнула, кто теперь завладел сердцем императрицы. Толпа приближенных Ея величества, ожидавших приема в его туалетной комнате с раннего утра, становилась гуще с каждым днем. Ему все больше преподносили подарков. Все чаще счастливчик, перехвативший в зеркале надменный взгляд фаворита, вспыхивал от восторга и принимал льстивые поздравления окружающих. Весь день он рассказывал об этом, как о большой удаче, и считался избранным.

Вскоре в толпе поклонников нового любимчика царицы стали появляться и лица бывших друзей светлейшего. Так прибежал на поклон одописец Гаврила Державин, дом которого на Фонтанке примыкал к огромной усадьбе, подаренной Екатериной Зубовым. Сосед же – как не познакомиться накоротке? А уж дорожку в Таврический дворец Гаврила Романович мигом забыл и даже оду на взятие Очакова светлейшим сжег.

Но все же его положение при дворе не удовлетворяло Зубова. Оно оставалось непрочным. Он знал, что кроме него императрица посматривает и на других молодых офицеров. Так она уже распоряжалась звать к себе и преображенца Мамонтова, бывал у нее в покоях молодой граф Ланской. Любой из них мог потеснить Платошу, тогда как светлейший, овеянный славой побед над турками и признанный государственный деятель, оставался незыблем. Куртизанов-то пруд пруди, а дельных людей мало. Екатерина прекрасно отдавала себе отчет в этом.

О том, что все воздвигнутое им здание собственного величия – не более чем колосс на глиняных ногах, Платоше объяснил визит, которого он ждал и боялся. Однажды на утренний прием к новоявленному фавориту явился не кто-нибудь, а князь Алексей Орлов, старший брат Григория Орлова и участник заговора, приведшего императрицу к власти. Великая победа при Чесме давно уже отошла в прошлое, ее затмили новые успехи адмирала Ушакова, но ореол славы вокруг Орловых не померк, он разгорался только пуще на фоне малосильных лилипутов, копошивших при троне на склоне лет правления великой царицы. В присутствии этого высокого, горделивого красавца, перед которым, несмотря на давнюю опалу и отставку, по-прежнему кланялись все, от камер-юнкера до всесильного графа Безбородко, Платоша почувствовал себя мошкой. Все его возвышение предстало даже в его собственных глазах насмешкой и недоумением, что же тогда говорить о прочих. Орлов окинул молодого франта издевательским взглядом. Он не скрывал иронии, и Платоша, мгновение назад уверенный в собственном превосходстве над любой иной придворной тварью, скис, поник, смешался. Забыв, кто он есть, он привстал с кресла и под всеобщий шепоток недоумения тоже изобразил нелепый поклон, шаркнув ножкой в туфле с бантом.

Князь Орлов не поклонился ответно – орловская спина не гнулась перед каждым встречным. Он даже не удостоил нового избранника царицы словом. Посмотрел, усмехнулся и ушел. В тот же день, придя к императрице, он говорил ей с горечью:

– Като, вот уж не ждал я от тебя, что станешь ты кидаться на кого попало, на первого херувимного мальчишку. Неужели ты не видишь, Като, из тебя сделали дойную корову. Зубовы кормятся от тебя, а ты закрываешь глаза на их алчность, как будто тебя не касается.

Отец-то Платошкин прокурором в Сенат устроился через Салтыкова. За взятки скупает тяжебные дела и без всякого зазрения совести из неправды правду строит, да еще скрепляет твоим именным указом!

Императрица на упреки прежнего своего любимца молчала. Она прекрасно знала, что «мягкая игрушка» Зубов не выиграет для нее Чесменской баталии, что у Орлова были все основания корить ее за расточительство, за то, что потакала в прихотях молоденькому любовнику, пренебрегая государственной обязанностью. Но только слава Чесмы у нее уже была, она привыкла к ней, а вот от красивого тела фаворита отказаться никак не желала.

– Я не узнаю тебя, Като, – признался ей Орлов с горечью. – Откуда ж взялся этот клоп?! Иль раздавить его? Сама не справишься?

Клоп?! Да, он так и сказал, этот Чесменский герой, победитель турок и княжны Таракановой! Угодливые придворные передали Платоше слово в слово всю речь Орлова, и он почувствовал нешуточную опасность. Он понимал, что справиться с Алеханом, которому императрица обязана столь многим, ему не по силам. Как же тогда избавиться от Орлова? Покровитель Салтыков очень кстати подсказал Платоше верный путь. Избавиться от Орлова он может только хитростью. И преступлением.

И Платоша принялся за дело. Он играл чувствами императрицы с ловкостью заправской кокотки. Он то плакал, как ребенок, растирая кулаками слезы по щекам, то прыгал на одной ножке, резвясь. То лаял собачкой, то мяукал кошечкой, то бегал на «четырех лапках и вертел хвостом», развлекая ненаглядную Фелицу. Все – впустую. Светлейший тем временем взял штурмом Измаил и заставил Османскую порту подписать мир, окончательно сделав Крым русским.

Конечно, Платоша не мог тягаться с таким успехом и всем нутром своим ощущал, как звезда Потемкина разгорается с новой силой, затмевая все его жалкие потуги. Он понимал, что ничего не может противопоставить им обоим – Орлову и Потемкину, что вместе они раздавят его. Наскучив его забавой, императрица наградит его поместьем да и сошлет туда, повелев больше никогда не появляться при дворе. Сколько таких фаворитов она отставила с презрением! Он мог сохранить свое могущество, только уничтожив обоих соперников. Но как? Вопрос этот вставал перед Платошей с пугающей неизбежностью. Но сам бы он никогда не додумался до верного решения. Ему опять подсказал хитрый интриган Салтыков.

Ловкий царедворец сообразил, что повалить таких колоссов, как Орлов и Потемкин, нельзя, их можно только… убить. И он даже придумал, как это сделать. Вдвоем, тайком даже от Платошкиных братьев, они составили заговор против прежних фаворитов. Но, наскучив пошлостью двора, Орлов, несмотря на уговоры императрицы, сам уехал в свое подмосковное имение Кузьминки.

– Пускай Като теперь рабыня этого мерзляка с тонким змеином ротиком, а я уж кланяться ему не буду, – усмехнулся Орлов на прощание. – Поглядел бы Гришка из могилы, на кого она его теперь поменяла. Видали, он даже ручки прячет в муфточку, чтобы не обморозить.

Тяжко было вытерпеть Платоше издевательство Орлова, но куда денешься, нос не дорос тягаться. Стерпел… Исчез Орлов. Одним соперником стало меньше. Ну, а со светлейшим князем Таврическим все получилось куда хуже. Потемкин умер в степи от внезапного удара, как известили придворных. Салтыкову и Зубову удалось убедить всех, что произошел несчастный случай, светлейшему стало плохо, а врача рядом не оказалось. Все поверили, даже сама императрица. Точнее, все сделали вид, что поверили, всем было удобно поверить в это.

После смерти Потемкина наконец-то освободилось место, о котором мечтал Платошка. Теперь уж его не волновали новые увлечения императрицы молодыми франтами. Он занял пост Потемкина и обеспечил свое будущее уже не как хорошенький любовник царицы, игрушка на одну ночь, он добился назначения губернатором Новой России. Он подчинил себе сказочную Тавриду и мог бы уж успокоиться навсегда, если бы не одно обстоятельство.

Оно состояло в том, что от Потемкина у императрицы осталась дочь, Лиза. В отличие от всех иных отпрысков, рожденных Като в молодые годы от прежних фаворитов, Салтыкова, Понятовского, Орлова и прочих, Лиза жила при дворе в Петербурге. Позднее дитя, единственная дочь, появившаяся на свет от мужчины, который значил для императрицы гораздо больше, чем просто возлюбленный, Лиза пользовалась особой благосклонностью императрицы и ни в чем не знала отказа. К тому же с самых ранних лет ее связывали нежные чувства со старшим внуком Екатерины, великим князем Александром.

Постоянно оставаясь при матери, Лиза не могла не знать о всех ухищрениях Зубова, которые он предпринимал с целью уничтожить влияние ее отца. Она ненавидела Зубова всеми фибрами души, и он отчетливо понимал, Лиза – это враг, это сильный враг. В пронзительных зеленых глазах юной княгини он безошибочно читал осуждение и ненависть. Он догадывался, что ей прекрасно известно, от чего умер ее отец. Лиза знала наверняка, что князя Потемкина убили, и в глубине сердца затаила желание отомстить убийце. Она только ждала случая.

Еще не утратив влияния на императрицу, Платоша постарался удалить княжну Елизавету от двора. Он нашел ей жениха, престарелого князя Святозарова, постоянно живущего в деревне, и убедил Като, что это лучший претендент на руку ее дочери. Но этот бабушкин выкормыш, этот женоподобный зануда Александр даже и слышать не желал о разлуке с Лизой. Он приложил множество усилий, чтобы расстроить сватовство, и они не пропали даром. Более того, князь Святозаров исчез. Пропал на старом новгородском шляхе, по пути в Петербург, и у Зубова были все основания предполагать, что его намеренно похитили и лишили жизни. Кто? Даже смешной вопрос. Конечно, гвардиолусы и их предводители!

Новгородские земли испокон века кишели вольными разбойниками, самые удачливые из которых, Орловы, выбились в российские князья, снискав славу при дворе и в сражениях. Орловы не утратили в Новгороде своего влияния, в этом Платоша Зубов был уверен. Они и расправились со Святозаровым, спрятав, как говорится, концы в воду, в прямом и переносном смысле.

Обозленный Платоша готов был на стену лезть в бессильной ярости. Но успокоившись слегка, начал готовить другой ход. Он стал уговаривать Като поскорее женить великого князя Александра, подобрав ему самую красивую в Европе невесту. Он очень надеялся, что рядом с молодой женой великий князь позабудет о Лизе. Но опять не вышло. Александра женили, но Лизу он не забыл. Она по-прежнему имела на него влияние, и немалое.

Страшные, роковые дни для бывшего фаворита Платона Зубова начались даже не тогда, когда Екатерина Вторая умерла, а на трон взошел ее сын, император Павел. Многие из приближенных императрицы стенали тогда, что государыня не успела подписать манифест, по которому власть передавалась не сыну ее, а внуку, великому князю Александру Павловичу. Все боялись воцарения Павла. И только Платоша Зубов радовался. Радовался, что на престол взошел Павел.

За себя Платоша не боялся. Богатства свои, вытянутые из императрицы, он надежно припрятал, пожить у Платоши было на что. Заключения в Петропавловскую крепость он очень надеялся избежать, и на то у Зубова имелись резонные расчеты. Конечно, то, что он был одним из последних фаворитов ненавистной матушки нового государя, почета ему не добавляло. Но и не умаляло ничего. Он же среди последних был, а не среди первых. Значит, к столь болезненному для государя событию, как тайное устранение от трона его отца императора Петра Федоровича, отношения не имел. Чист. Станет ли Павел на него время тратить, когда у него еще два брата Орлова, участники того дела, имеются. Он с ними расправится сперва. Потом черед Потемкиных настанет, а потом уж Зубовых. Может, уж и успокоится государь, насладится местью вдоволь, пока до Платоши очередь дойдет. Что греха таить, бывало, язвил он наследному принцу, бросали они друг другу колкости, так разве ж это счет, по сравнению с убийством.