Время банкетов

Но и ответный дар обязывает в свой черед, и люди, которые его принимают, тоже превосходно это чувствуют. По этой причине в конце молчаливых банкетов в Руане и Лез-Андели в сентябре 1818 года почтенные депутаты Биньон и Дюпон из Эра все-таки ненадолго взяли слово, чтобы поблагодарить собравшихся и «уверить их в готовности ревностно защищать интересы отечества и требовать полного исполнения Конституционной хартии». Нетрудно вообразить продолжение: в следующем году в конце сессии Биньон и Дюпон, а также Эрну, Комартен и Шовлен, исполнившие пожелания нормандских или бургундских избирателей, получили право на новый праздник в свою честь, что в самом деле и произошло[64]. В конечном счете по окончании мандата депутаты, ревностно защищавшие интересы своих избирателей, были вправе ожидать от них награды в виде переизбрания. Напротив, члены верхней палаты, поскольку они назначались королем и от избирателей не зависели, почти никогда не становились адресатами банкетов; это касалось даже откровенно либеральных пэров, таких как герцог де Брой[65].

Поскольку Вуайе д’Аржансон был несравненно более богат, чем граждане, которые его чествовали, устроенный ими банкет мог восприниматься только как выражение признательности, а не как попытка подкупа. Но не все депутаты могли похвастать таким же состоянием и таким же бескорыстием, да и убеждения не у всех отличались той же твердостью. Если бы устройство банкетов в честь либеральных депутатов сделалось общераспространенным, они рисковали бы навлечь на себя обвинение – очень мало обоснованное, но губительное для их репутации – в том, что все они подкуплены своими избирателями. Риск был тем более велик, что за годы обучения парламентской политической жизни умножились случаи пиров, против которых либералы, вначале смотревшие на это безучастно[66], очень скоро начали решительно протестовать, ибо поняли, какой опасностью они грозят. Дело в том, что министры, и прежде всего глава кабинета Деказ, задавали обеды депутатам большинства, по преимуществу тем, кому политические убеждения отнюдь не мешали пользоваться щедротами власти; к таковым относились в первую очередь депутаты левого центра, чьи голоса могли оказаться решающими в этот период, когда каждые новые выборы усиливали лагерь «независимых», хотя и не слишком ослабляли лагерь ультрароялистов. Поэтому Деказ широко практиковал эту меру – не слишком элегантную, но безусловно эффективную, на что «Конституционная» жаловалась еще в феврале 1820 года: «Министры знают, как безгранична власть хорошей кухни»[67]. Обеды эти были роскошны, а готовивший их повар, служивший в доме сотрудника Деказа, принадлежал к числу лучших в Париже.

Именно этой ситуации мы обязаны одной из самых прославленных политических песен эпохи Реставрации, сочиненной Беранже. Она называется «Пузан, или Отчет г-на М*** о сессии 1818 года перед избирателями департамента…»:

Избирателям –  почтенье!Вот правдивый мой рассказ,Как трудился, полон рвенья,Я для родины, для вас.Я вернулся толст, румян…Разве то –  стране изъян?У министров я бывал,Пировал,Пировал,С ними вина я пивал…[68]

Исследователь творчества Беранже истолковал эту песню как «яркий вклад в антологию примитивного антипарламентаризма», поскольку портрет, нарисованный поэтом, «мог относиться к любому депутату, независимо от его политических взглядов»[69]. С этим утверждением невозможно согласиться. Речь идет вовсе не обо всех депутатах, но об определенных депутатах с зыбкими убеждениями, поддерживавших кабинет министров во время сессий 1818 и 1819 годов, о тех людях, которые располагались в палате в самом центре, далеко от крайне правых ультрароялистов, но еще дальше от крайне левых либералов. Существует по крайней мере еще одна песня, вышедшая из другого лагеря и упрекающая этих депутатов в тех же прегрешениях. Сочинил ее некто Казенов; под названием «Оптимизм, министерская песня» она напечатана в феврале 1819 года в «Белом знамени»:

Кухня старая иль новая,Для меня различий нет.Тот министр всех толковее,Что устроит нам обед.Голодают пусть другие,Мне до них и дела нет.Я наелся и напился,До других мне дела нет[70].

Что эти песни впоследствии могли быть поняты как выражение примитивного антипарламентаризма и использованы в этом смысле, не подлежит сомнению. Но первоначально они значили совсем иное; «пузан», который в другой песне Беранже («Пузан на выборах 1819 года») объясняет своим избирателям:

Как депутат –  в том нет секрета –Я ел прекрасно целый год.Стол накрывают… Жду ответа:Быть иль не быть мне им вперед?[71] –

полная противоположность «верному депутату», любимцу независимых избирателей (и нет никаких оснований полагать, что Беранже, близкий друг Манюэля, думал иначе), который в палате произносит грозные речи против министерства и не боится давать отчет в своих действиях перед теми, кто его избрал. Или, вернее, ему незачем объяснять свои действия, потому что его избиратели уже читали в газетах его речи, произнесенные в течение сессии, одобрили его позицию и желают выразить ему свою признательность, давая в честь него банкет. Впрочем, ясно, что это не отменяло путаницы. В последние годы эпохи Реставрации, когда, как мы увидим, практика банкетов, устроенных в честь либеральных депутатов в департаментах, сделалась всеобщей, роялистские листки охотно намекали на то, что часть чествуемых депутатов – не землевладельцы, а адвокаты или публицисты – стремились таким образом получать стол и кров от провинциальных избирателей[72]. Некоторые либералы, хорошо знающие британские обычаи, кажется, почувствовали, чем все это грозит, и начали высказывать нешуточные опасения[73]. В самом деле, в Великобритании политические банкеты накануне выборов устраивались очень часто и представляли собой скрытую форму подкупа избирателей кандидатами, а поскольку порой могло случиться и так, что обед, напротив, давали избиратели в честь своего кандидата, отсюда было недалеко до полного смешения банкетов обоего типа и отождествления политического банкета с коррупцией. Любопытное – и гораздо более позднее – свидетельство этой настороженности по отношению к банкетам находим в одном из доводов, который выдвигал Альфонс де Ламартин в 1847 году, объясняя своим близким, почему после исключительно успешного банкета в Маконе он отказывался принять бесчисленные приглашения от организаторов реформистских банкетов: его, говорил он, вовсе не прельщает перспектива прослыть паразитом, питающимся от щедрот нации; возможно также, что он боялся ограничить свою свободу[74]. Однако нападки, судя по всему, не достигли цели, а опасения остались невысказанными: с одной стороны, в эпоху Реставрации во Франции коррумпированность политиков очень сильно уступала британской. Хотя отсутствие поименного голосования в палате депутатов (голосовали в ту пору белыми и черными шарами) позволяло министрам в сложных случаях тайно покупать голоса, голосование избирателей в округах тоже не было публичным, и легко могло оказаться, что деньги на подкуп потрачены впустую. С другой стороны, если еще можно вообразить подкуп министром одного или нескольких депутатов, то подкуп депутата избирателями представляется совершенно невероятным: ведь его роль в том и состоит, чтобы представлять в палате и защищать их интересы, которые, согласно политическим понятиям того времени, отождествлялись с интересами нации!

Таким образом, сравнение с британской политической жизнью не нанесло вреда практике банкетов – слишком уж разным был контекст в обеих странах, и проницательным наблюдателям это было хорошо известно[75]. Конечно, префекты и министерские кандидаты могли в преддверии выборов держать открытый стол, на что справедливо сетовала «Минерва»[76]; обеды у министров могли подкупать депутатов в течение сессии; но трудно понять, каким образом подписчики, цвет нации, могли подкупить своих «честных и порядочных» представителей, когда по окончании сессии устраивали обед в их честь. В противоположность тому, что утверждали в 1830 году то ли по неведению, то ли по злому умыслу сторонники Полиньяка, дело было не в том, за столом или не за столом делается политика; не в том, что «роялизм сохранил свои нравы, а демагогия – свои»; не в том, что «эта последняя всегда шумела, пела, а главное, пила»[77]: дело было в том, кто задумывал пир и кто его оплачивал – власть или граждане.

Интерпретация молчания

Вернемся к «нелепому молчанию», царившему на либеральных банкетах, начиная с того, который состоялся в «Радуге» 5 мая 1818 года, и кончая тем, который прошел на улице Горы Фавор 5 февраля 1820 года. Что могли значить эти мероприятия, смысл которых не был разъяснен в тостах, произносимых сотрапезниками? Не претендуя на раскрытие всех нюансов, я полагаю, однако, что могу утверждать: смысл у этого мероприятия имелся и по крайней мере части современников он был совершенно понятен, а искать его нужно в отчетах об этих банкетах, как бы поверхностны они ни были. Когда свободе грозят многочисленные опасности, все самые незначительные элементы банкета оказываются значащими. Мне могут возразить, что, действуя таким образом, историк рискует поддаться соблазну гиперинтерпретации. Я иду на это сознательно, потому что, на мой взгляд, лучше зайти слишком далеко в интерпретации, чем считать, что все эти детали несущественны, что споры между либералами и ультрароялистами шли по пустякам, и, таким образом, полностью пренебречь особенностями политической культуры прошлого. Вот, например, «Молва» описывает банкет на улице Горы Фавор, призванный отпраздновать «день, когда был принят закон о выборах» и прошедший в обстановке «самой открытой сердечности, самой безупречной учтивости, самой безукоризненной благопристойности», и замечает: «Поэтому всякий раз, когда оркестр переходил от мелодий малозначительных к ставшему национальным мотиву „Где лучше, чем в кругу семьи?“, единодушные рукоплескания показывали, насколько все присутствующие проникнуты одними и теми же чувствами, воодушевлены одними и теми же принципами». Как нам понять эту фразу? Мелодия, о которой идет речь и которая в ту пору пользовалась огромной известностью, – это квартет из одноактной и уже довольно давней (1769) комедии Гретри на слова Мармонтеля. Если верить Пьеру Ларуссу, этот трогательный квартет один обеспечил пьесе успех. Но для людей 1820 года он имел четкий политический смысл. В самом деле, начиная с 1814 года он играл роль национального гимна, потому что в нем видели своего рода перевод на язык музыки фразы, якобы сказанной графом д’Артуа при въезде в Париж: «Во Франции ничего не изменилось, в ней лишь стало одним французом больше». В ту пору эта мелодия символизировала возвращение эмигрантов, и прежде всего королевского семейства, на родину и всеобщее примирение. Спеть или сыграть этот квартет на банкете ультрароялистов или на официальной церемонии в 1816 году означало, что, невзирая на все трудности и даже несмотря на интермедию Ста дней, вынудившую Бурбонов снова покинуть отечество, страна возвратилась к нормальной жизни и законный государь вновь пребывает в кругу своей семьи и в окружении своих подданных (которых властям приятно было считать верноподданными). Однако в 1820 году на либеральном банкете этот мотив, встречаемый рукоплесканиями, обретал совсем иной смысл: аплодировавшие ожидали возвращения отнюдь не Бурбонов, а политических изгнанников, в частности цареубийц – членов Конвента, голосовавших некогда за казнь короля; это возвращение было одним из главных требований либералов. Теперь, когда территория Франции была полностью свободна от иностранных оккупантов, можно ли было не желать, чтобы национальное примирение довершилось и на родину, в большую французскую семью, вернулись те, кого осудили на изгнание после Ватерлоо по так называемому закону об амнистии? Единодушные рукоплескания восьми сотен или тысячи сотрапезников, присутствовавших на банкете на улице Горы Фавор, обретали в точности тот же смысл, какой имел бы скандальный тост «За возвращение изгнанников!», который, однако, произнесен не был. А роялисты не могли ни к чему придраться, потому что мелодию эту они тоже считали своим неофициальным гимном…

Итак, смысл банкета мог скрываться в исполненной на нем музыке; этому можно привести немало других доказательств. Но то был далеко не единственный способ передавать информацию, минуя тосты. Конечно, очень значимо было украшение залов, однако на этот счет относительно ранних банкетов у нас очень мало информации; зато мы можем присмотреться к другим вещам: к личности чествуемого депутата, к дате банкета и даже к блюдам, подаваемым гостям; все это может быть исполнено смысла и подлежать более или менее правдоподобной интерпретации.

Чествование депутата

Первым депутатом, который удостоился восторженного приема и банкета в свою честь, стал весьма своеобразный персонаж, потомок древнего и знатного рода Марк-Рене-Мари де Вуайе, маркиз д’Аржансон. Ему, точно так же как и Лафайету, по причине благородного происхождения и аристократических родственных связей (он был приемным отцом молодого герцога де Броя, одного из двух пэров Франции, участвовавших в банкете в «Радуге») был гарантирован со стороны местных властей уважительный прием, граничивший с безнаказанностью. Итак, те, кто чествовал Вуайе д’Аржансона – граждане Пуатье и Шательро в июне 1818 года, а затем, в сентябре, жители Верхнего Эльзаса, имели все основания ожидать, что его покровительство обеспечит им защиту от префектов, и те в самом худшем случае в грубой форме выскажут свое неудовольствие, но не пойдут на более жесткие меры. В то же время в лице Аржансона участники банкетов чествовали, разумеется, не великого оратора, каковым тот никогда не был, но человека абсолютной личной порядочности, администратора, который, занимая несколько лет назад пост префекта департамента Устье Эско, принял сторону своих подопечных, рискуя навлечь на себя гнев императора, а главное, был единственным, кто осенью 1815 года имел мужество с трибуны «бесподобной палаты» осудить резню протестантов на юге Франции; резню эту совершали фанатичные банды под руководством Трестайона при полном бездействии местных властей и при полном же молчании цензурируемой прессы. Во Франции не было ни одного либерала и ни одного протестанта, которые бы об этом не знали. Аржансон был живым символом неприятия Белого террора и религиозной нетерпимости ультрароялистов[78].

Узнав о приезде Аржансона в его поместье «Вязы», «самые достойные жители Пуатье» решили в воскресенье 21 июня дать в его честь обед, о котором нам ничего не известно, кроме того факта, что он сопровождался «щедрыми изъявлениями самых достойных чувств, самого чистого патриотизма и самого полного единения» и что не были забыты и бедные, которым назавтра раздали четыре тысячи фунтов хлеба. В следующее воскресенье восемьдесят нотаблей Шательро последовали примеру жителей Пуатье. Об этом банкете нам известно чуть больше благодаря реакции мэра города: он, протестант, назначенный префектом, разумеется, стремился в первую очередь доказать, что не имеет никакого отношения к этому нелепому и неуместному чествованию депутата от оппозиции. В письме в «Газету прений» он подчеркивает, что отказал устроителям банкета в предоставлении муниципального помещения и сделал все возможное, чтобы уменьшить число избирателей-протестантов, входящих в число гостей (ему трудно было повлиять на общее число участников, если учесть, что в конце концов обед был устроен на территории публичного гулянья). Наконец, сообщал он, «не наблюдалось ни иллюминации, ни энтузиазма со стороны народа, порядочные представители которого смотрели на это собрание с живейшим неодобрением». Выражение он подобрал бесспорно неудачное, на что и указал в своей реплике, исполненной сокрушительной иронии, Вуайе д’Аржансон[79].

Либеральная пресса 1818 года описывает и два других больших банкета: они были устроены в честь двух нормандских депутатов, Биньона и Дюпона из Эра, в Лез-Андели 10 сентября и в Руане неделей позже[80]. За несколько месяцев до этого Биньон взял слово в палате, чтобы потребовать возвращения тех, кто был отправлен в изгнание во время Белого террора: накануне отбытия из Франции последних иностранных оккупационных войск это было одним из главных требований «независимых». Со своей стороны, Дюпон из Эра потребовал отмены цензуры и восстановления свободы печати. В ту пору об их выступлениях знали все; точно так же, как в Пуатье и Шательро, не было никакой необходимости упоминать об этом в тостах. Все же в самом конце трапезы почтенные депутаты ненадолго брали слово, чтобы поблагодарить собравшихся и заверить избирателей «в своей готовности неустанно защищать интересы страны и добиваться точного следования Конституционной хартии».

Выбор даты

Совершенно очевидно, что дата, на которую назначен банкет, не может считаться незначащей. В самом деле, люди первой трети XIX века отличались обостренной чувствительностью к датам и юбилеям, причем это касалось всех слоев населения. В своем исследовании народных протестов во Франции в 1789–1820 годах Ричард Кобб замечает между прочим, что во время Революции бунты и резня совершались не в любой момент, а в строго определенное время: таким образом, всякому добросовестному полицейскому достаточно было ознакомиться с общенациональным и местным политическим календарем, чтобы заранее быть готовым противостоять тем, кто станет мстить за кровь, пролитую прежде[81]. Впрочем, и образованные люди придавали датам ничуть не меньшее значение: так, Бордо был для всех современников «городом 12 марта» (подразумевалось 12 марта 1814 года, когда герцог Ангулемский торжественно въехал в порт, жители которого не могли простить Наполеону континентальную блокаду). Следует также напомнить, что по меньшей мере до Второй республики в отсутствие четко определенного главы правительства разные кабинеты обозначались не именами главного министра, но датой назначения того или иного кабинета: кабинет Полиньяка именовался министерством 8 августа (1829 года), кабинет Казимира Перье – министерством 13 марта (1831 года). Что же касается двух последних правительств Июльской монархии, кабинетов Тьера и Гизо, публицисты и историки середины XIX века говорили о них только как о кабинетах 1 марта (1840 года) и 29 октября (того же года).

Поскольку гости, приглашенные на банкет, в эпоху Реставрации были, как мы покажем ниже, сплошь более или менее состоятельные нотабли, то есть люди, в полной мере располагавшие своим временем, собрать их в количестве сотни или полутора сотен человек в любой, не обязательно воскресный день не составляло никакой проблемы. Быть может, тот факт, что 5 февраля 1820 года, годовщина принятия закона Лене, приходилось на субботу, позволил еще нескольким провинциалам прибыть в столицу, чтобы присоединиться к либералам, требующим сохранения этого закона, но состоявшееся на 21 месяц раньше собрание в «Радуге» было, судя по всему, ничуть не менее многочисленным, хотя 4 мая 1818 года пришлось на вторник. Во всяком случае, если верить либеральным газетам, устроителям всех больших банкетов приходилось отказывать многим желающим из‐за недостатка места. Таким образом, как мы надеемся показать на двух примерах, выбор определенной даты зависел не столько от публики, на которую можно было рассчитывать в этот день, сколько от смысла, который вкладывался в эту конкретную дату.

Для начала вернемся к банкету в «Радуге». Почему он состоялся именно 5 мая? Либеральные газеты не говорят об этом ни слова; «Минерва», как мы уже видели, ограничивается тем, что представляет этот банкет как своеобразный ответ на банкет официальный, который несколькими днями раньше муниципальные деятели столицы устроили в честь высокопоставленных роялистских должностных лиц. Между тем этот банкет в самом деле был ответом, но на совсем другую церемонию: как подчеркнул тридцать лет спустя Волабель[82], собрание состоялось «в тот час, когда Людовик XVIII в Тюильри принимал поздравления от всех сословий по случаю четвертой годовщины своего въезда в Париж». С точки зрения организаторов банкета, между Тюильри и «Радугой», между Двором и Городом, между изъявлением почтения королю, который, по мнению «независимых», был обязан восшествием на престол исключительно поддержке иностранных армий, и чествованием депутатов, верных Нации, примирения быть не могло; требовалось сделать выбор.

На примере первого банкета в Гренобле, состоявшегося 6 июля 1818 года, можно еще отчетливее показать, как велики были мобилизационные возможности годовщины и как важно, прежде чем говорить о незначительности даты, изучить местную хронику. Она известна нам из переписки Министерства внутренних дел с властями департамента Изер, в частности с префектом Шоппеном д’Арнувилем[83]. Префект явно находился в затруднительном положении: ставленник Деказа, он был назначен специально, чтобы изгладить из памяти местных жителей жестокость, с которой двумя годами раньше был подавлен гренобльский заговор, вследствие чего ему приходилось щадить либеральное общественное мнение[84]. Поэтому в первом своем письме от 1 июля 1818 года он объясняет, что, в противоположность утверждениям ультрароялистов из Дофине, молодые люди, которые взялись за устройство банкета, вовсе не собираются «копировать банкет в „Радуге“» и желают просто-напросто отметить годовщину события сугубо местного: героического сопротивления, оказанного национальной гвардией Гренобля сардинским войскам 6 июля 1815 года. Но, продолжает он, «тем не менее я с сожалением предвижу, что этот сугубо местный праздник даст пищу для толкований тем более прискорбных, что 8 июля – годовщина возвращения Его Королевского Величества в столицу своего королевства, и дух партий, который отравляет все без исключения, не преминет заметить, что либералы торжественно празднуют годовщину сопротивления союзникам короля и тем доказывают, что они вовсе не желали их возвращения». Поэтому он заключает, что, «коль скоро он не имеет ни права, ни возможности» запретить это собрание, а «употребить силу для его разгона значило бы без всякого толку оскорбить его участников», он постарался, впрочем без всякого успеха, оказать давление на устроителей и подписчиков, с тем чтобы, осознав неуместность подобного празднества, они согласились либо вовсе его отменить, либо (что было бы предпочтительнее) перенести его… например, на 8 июля. Пятью днями позже префект Изера счел необходимым проинформировать Париж о дальнейшем развитии дела. Молодые комиссары банкета отказались его отменить; они ответили, что отступить было бы позорно и что это означало бы подтвердить правоту «неумеренных роялистов». «Если мы отменим банкет, говорят эти молодые люди, противники непременно скажут, что власти раскрыли наши намерения и на этом основании принудили нас к отмене; в результате мы предстанем в глазах публики в совершенно ложном свете; мы же хотим умеренностью своего поведения доказать, что намерения наши вовсе не таковы, как утверждают антагонисты». Рассуждение очень тонкое; но префект обходит молчанием (и понятно почему) причину, по которой организаторы так держатся за дату 6 июля и не хотят перенести банкет на 8-е. Не подлежит сомнению, что молодые либералы в самом деле хотели отметить годовщину событий 1815 года, когда гренобльцы под трехцветным знаменем оказали сопротивление сардинцам, на стороне которых выступали также некоторые местные роялисты под белым королевским знаменем. Что же могли предпринять власти? Запретить банкет означало бы подтвердить идею, что роялисты-конституционалисты, так же как и ультрароялисты, желали победы противника. Приходилось смириться, а потому префекту оставалось лишь преуменьшать значение события, утверждать, что это будет совсем не банкет; что его уверили: на обеде «не произойдет ровно ничего, на нем не будет сказано ни одного предосудительного слова», да и тосты не прозвучат, как не прозвучали они в «Радуге» и в Боне. Все же, пишет префект, он счел своим долгом оказать давление на основных подписчиков, с тем чтобы они отказались от участия в обеде, и многие «здравомыслящие люди» так и поступили; некоторые другие отвечали, что не станут требовать назад денег, внесенных по подписке, но на собрание не пойдут: таким образом, можно надеяться, что в банкете примут участие всего несколько десятков человек и никакого резонанса он не вызовет. По правде говоря, и эти надежды тоже не оправдались: конечно, по уверению префекта, банкет прошел «в весьма унылом молчании», но за столом собралось ни много ни мало сто сорок человек[85]. Чтобы не испугать самых робких, утверждали либералы, «никто не стал поднимать тостов за отмену чрезвычайных судов и отдачи под полицейский надзор; тем не менее согласие умов, поддерживающих конституционные принципы, не было ни менее полным, ни менее трогательным, чем три года назад, когда дело шло о защите территории. Этот большой семейный праздник прошел так безукоризненно, что в следующем году мы надеемся собрать общество более многочисленное и воспеть славу и свободу Франции». Что в самом деле и произошло: годовщину 6 июля отмечали в Гренобле каждый год со все возрастающим успехом, и поскольку, несмотря на происки местных властей, этот «банкет федератов»[86] в последние годы царствования Людовика XVIII разросся до масштабов настоящего народного празднества, его в конце концов все-таки запретили[87].