Жонглёр

– Тогда я ещё что-нибудь выучу. У меня есть большая французская книга фокусов. Папенька на прошлые именины мне подарил.

Пританцовывая, они направились в усадьбу на звуки музыки. Лёня был рад, что недоразумение разрешилось так просто, а Софи предвкушала возможность посекретничать перед сном с m-lle Бланш.

Октябрь. 1899 год. Санкт-Петербург

Армада свинцовых облаков прекратила утюжить плоский пейзаж, цепляясь брюхом за шпиль Петропавловского собора. Они позорно бежали за горизонт, оставив обнажённый Санкт-Петербург на разграбление четырём ветрам и осеннему солнцу. Не дождь, а мелкая водяная пыль, изматывавшая жителей последнею неделю, прекратилась. Стало видно, что в палитре города, кроме серого, есть и другие краски. Он, как туберкулёзный больной, жадно втягивал сырой воздух полной грудью. С нездоровым блеском в глазах, с азартом приговорённого к жизни, засуетился, забегал по улицам, мостам и подворотням.

Мальчишка с холщёвой сумкой через плечо, в худых лаптях и грязных онучах, простуженным голосом кричал:

– Покупайте «Невский экспресс»! Покупайте! Президент Трансвааля Пауль Крюгер предъявил ультиматум британской короне! Покупайте «Невский экспресс»! – Тут хриплый голос надломился, дал «петуха» и сорвался на сухой кашель. Разносчика сотрясали конвульсии, лицо посинело, а полоска губ стала белой. Откашлявшись и сплюнув себе под ноги, он бесстыже помянул погоду и жизнь по матушке. Подтянув штаны, поправил съехавший картуз, газетчик побежал дальше, размахивая газетой и сипло предлагая её встречным. Как ни странно, его сиплый голос далеко разносился в сыром воздухе и был долго слышен на набережной.

Черные львы с золотыми крыльями на Банковском мосту безразлично-величественно держали в зубах провисающие канаты. Елизавета Меньшикова застыла перед лужей, в которой плавали жёлтые и багряные кленовые листья, не в силах её обойти. Естественно, ей было жалко новую пару полуботинок от фабрики «Виктория», приобретённых позавчера в магазине Янкеля. Да и подол платья мочить совсем не хотелось. Обтреплется, измахрится и почти неношеное платье надо будет нести к портнихе, а чего хуже – выбросить. В ожидании она подняла серые глаза на своего провожатого. Он быстро сообразил и встал начищенными до блеска ботинками в мутную воду, протянув ей руку. Барышня оперлась на тонкую, но сильную ладонь и одним движением перемахнула через лужу.

Мгновение, пока рука в ажурной перчатке грела его ладонь, сердце Леонида Фирсанова сладко замерло, а следом ухнуло с хрустальным звоном вниз. Но тонкого звенящего звука не услышал никто. «Что это?» и «Почему это?», молодой человек давно себе ответил. Краткий миг, а ему показалось – несколько минут. Но полёт закончился, и они пошли дальше.

– Человеческая натура полностью раскрывается только в экстремальных моментах жизни, – продолжила начатый разговор Лиза.

– Ну не всегда, Лизавета. Не спорю, в экстремальных ситуациях она раскрывается быстрей. А существуют люди, которые годами совершают поступки и не только не страдают от этого, но и подвигом подчас это не считают. А так – естественным течением жизни, – возражал Леонид.

И он делал это не столько из-за того, что обладал иной точкой зрения, а ради того, чтобы слегка поддеть и раззадорить девушку. Елизавета в такие моменты так импульсивно отстаивала свои взгляды и горячо говорила, что её глаза не просто горели, они сияли. Может быть, так играют бриллианты на свету, но он пока ни одного не видел. Да какая разница, если эта игра света завораживала его! Не говоря уже о всей обладательнице глаз целиком. Он старался, но не находил у неё изъянов. И это тоже доставляло ему удовольствие. Правда, до сих пор не представилось случая сообщить ей об этом. Надо менять ситуацию!

Познакомились они недавно на лекциях одного заезжего итальянского эзотерика, который почитал Гермеса Трисмегиста[4] и рассматривал мир как бесконечные вариации смешения в разных пропорциях первичных образующих стихий: воды, огня, воздуха и земли. Леонид рассчитывал почерпнуть на лекциях знания по теории и некоторые аспекты практического применения средневековой западноевропейской алхимии, которой недавно нешуточно увлёкся. Его больше интересовал ритуал «большого делания» – реального получения золота из свинца. Он не верил в «философский камень», предполагая, что это фигура речи, за которой стоит либо сочетание уже определённых минералов, либо выверенная временная и технологическая последовательность их использования. Но после второй лекции в словах лектора исчез даже намёк на логику. Разговор стал более походить на завывания ветра в печной трубе или камлания обезумевшего шамана. Чтобы понять и разобраться в сказанном, нужен был переводчик или увесистая стопка словарей. Но и то, вряд ли она бы помогла. Показалось, что многое, о чём говорил итальянец, является импровизацией, порождённой не суммой знаний, а произнесением звучных терминов, подсказанной сиюминутным настроением. Началось вольное, а иногда и весьма нахальное жонглирование терминами, порой между собой не сочетаемыми.

И как только эзотерик закрыл окна и запалил какие-то травы, Леонид, пригнувшись, решительно двинулся к двери, возле которой чуть было не зашиб девушку, так же почти ползком спешившую к выходу. Это была Елизавета.

На улице они, не сговариваясь, долго и дружно хохотали над тем, что попались на удочку очередного шарлатана, паразитирующего на модной теме. Ему показалось, что тайное братство светлых умов мгновенно их сплотило. Фирсанова ничуть не смущало, что в братстве был один брат и одна сестра. Отличная, как говорили в прошлом, «плипорция». Не убавить и не прибавить. В самый раз! После пары шагов в одном направлении, он напросился в провожатые. Девушка благосклонно разрешила, когда узнала, ради чего туда пришёл Леонид. Теперь он старался при первом удобном случае встречаться с Меньшиковой вновь и вновь.

Родом она была из крохотного городка Перемышля Калужской губернии и пошла по стопам своей матери. Она училась в Александровском институте, готовилась стать сельской учительницей. Чем, кстати, очень гордилась. Хотя и Белокаменная была ближе, Елизавета избрала Санкт-Петербург из-за красоты. Когда впоследствии представится такая возможность? Ходить по улицам и проспектам, которые прокладывал, а позже исходил сам Пётр Великий. Ну и, конечно, Александр Меншиков. Вряд ли родственник, но всё же… Ей часто казалось, что на этих улицах ещё не стихли звуки шагов Пушкина, Жуковского, Достоевского, Некрасова. Окна некоторых зданий ещё хранят их стремительные силуэты.

Фирсанов учился на третьем курсе юридического, куда пошёл по настоятельному требованию отца. «Я тебя, конечно, обеспечу и наследство у тебя будет хорошее, но лучше всегда иметь в руках хлебную профессию, которая тебя выручит в любой момент. А поскольку судиться и сутяжничать люди не перестанут никогда, то всегда будут очень высоко ценить, в прямом смысле этого слова, тех, кто умеет делать это в совершенстве. Иди, сын мой, на юридический». На том и порешили. Аргументы Леонид счёл убедительными, а как там сложится – покажет время.

– Приведите пример вашим словам. – Тут же потребовала Лиза, которая была заядлой спорщицей.

– Ну, например, врачи. Ведь спасение даже одной человеческой жизни само по себе уже является подвигом. А врач, который ежедневно ходит в больницу или принимает у себя в кабинете, вряд ли считает свой труд подвигом, но вся его человеколюбивая натура раскрывается в этом. Или, скажем, учёный, который дерзкой мыслью или смелым опытом продвинул человечество далеко вперёд. А он у себя в кабинете чах каждый день или каждый вечер, сливал по пробиркам какие-то ингредиенты в лаборатории, а вдруг глядишь – и открытие! Или математик: что-то считал на бумаге до самой зари, а открыл планету. Так какой, вы спросите, в этом подвиг? А я вам отвечу – это каждодневный подвиг жизни, утверждающий самое понятие жизни, на который и не каждый-то способен. Для многих – на миру и смерть красна, а попробуй-ка так делать каждый день. Правда, слова «ежедневный подвиг» слегка девальвируют это понятие, но нисколько его не отменяют.

– Экий вы, Леонид, скучный! Никакой романтики, никакого порыва чувств! Разложили по полочкам, закрыли склад на замок и ушли, куда глаза глядят.

– Порыв, он на то и порыв. Налетел – и нет его. А вот стучать-постукивать, собирать по крупице, по щепотке, но каждый день, несмотря на погоду и настроение. Это надёжность. Ведь, как часто бывает, подвиг – это результат чьего-то головотяпства и ротозейства. Вот и приходится героям латать дыры, зачастую собственной грудью. Вон Геракл мыл же Авгиевы конюшни и не побрезговал. Хотя у него и выбора-то не было. А последующие поколения это назвали подвигом. А дух там стоял, я вам скажу, ещё тот! На вёрсты.

– Фу! Ну у вас и примеры. Я говорила о тех, кто несёт свет, счастье, свободу людям. Кто как Данко освещает путь, зачастую жертвуя собой.

– Эдвард Дженнер, который первым привил чёрную оспу, тоже рисковал, но скольких он спас. И где ему памятник? Где гимны и фимиам, я спрашиваю? Нет. И не будет. Один загубил сто тысяч жизней и навсегда остался в памяти народов, как кровавый диктатор, о нём не перестают говорить, писать и ставить конные статуи на каждом перекрёстке любого заштатного городка. А другой спас миллионы, а о Дженнере молчок. Знаете, почему ничего не известно о Прометее, после того как его освободил Геракл?

– Почему?

– Он стал обыкновенным человеком и зажил нормальной жизнью. Вставал утром, кормил скот, шёл возделывать землю, возвращался домой, играл с детьми, помогал жене. Или, скажем, Одиссей. Это как же надо было не любить жену, чтобы после Троянской войны не кинуться к ней на крыльях любви домой, а болтаться семь лет где угодно по свету, всякий раз находя повод отложить на немного своё возвращение. А лишь поползли слухи о новом сватовстве к его супруге, тут же заявиться во дворец и затеять крупную драку со всеми женихами сразу. Животная ревность. Уязвлённое самолюбие. А ей потом кровь отмывать с мозаичных полов, битую мебель и посуду выгребать. Герой, так сказать, в собственном соку.

– Что вас всё время тянет на какие-то мелочности. Я вам про Ерему, вы мне про Фому, – стала горячиться Меньшикова. – Я вам говорю о лучезарной свободе! И тех, кто несёт её людям.

– Учёные так и делают. Лиза, будущий век за ними! Основными локомотивами истории станут техника и электричество! А романтика и революции отомрут за ненадобностью! Люди станут добывать себе радость и благополучие ежедневным кропотливым трудом!

– Вы что, это специально говорите, чтобы позлить меня?! – спросила Меньшикова, сама того не подозревая, попав в «яблочко». – Я ему о Гарибальди, о лорде Байроне, о нашем Бакунине, Кропоткине, наконец, а он с похоронным лицом об электричестве и технике. Эти люди жизнью жертвуют ради свободы других! Они, смеясь, смотрят в глаза смерти и ничто их не остановит, – заговорила с жаром девушка. – А вы о каких-то нечёсаных оракулах от науки. Одного мы с вами уже имели честь узнать.

– О! Да! – хохотнул Леонид. – А вы, барышня, анархистка, как я полагаю? – делано изумился Фирсанов.

– Я больше всего на свете ценю свободу! И выше всех почитаю тех, кто готов, не задумываясь, принести на её алтарь свою жизнь. И с подобного рода субъектом навсегда свяжу свою жизнь, несмотря на то что это может принести мне страшное горе и неисчислимые лишения. Только такому человеку есть место в моём сердце! Я всё сделаю для такого человека и пойду за ним на край света!

Во время произнесения этого манифеста, Фирсанов откровенно залюбовался девушкой. Ни дать ни взять, а живое воплощение «Свободы на баррикадах» Делакруа.

– Так вы ярая эмансипэ? – осторожно поинтересовался Фирсанов.

– Я ярая поклонница свободы духа, которая возникает между людьми и никогда не прекращается.

«Пора!» – мелькнуло в голове у юноши. Он неожиданно развернул девушку за плечи, стал перед нею на одно колено.

– Елизавета, я прошу вас – будьте моей женой! – огорошил он своей страстью и пафосом Меньшикову.

– Экий вы, право, порывистый, Леонид! – через паузу выдохнула зардевшаяся Лиза и тут же прыснула в ладошку. – «Революции и романтизм отомрут за ненадобностью» говорите? А сами-то как на одном колене передо мною браво гарцуете! Осталось только саблю из ножен вытащить и вперёд в атаку на врага!

– Ваш ответ, Лиза?! – стал настаивать Леонид.

– Во-первых, встаньте! Слишком людное место для подобного рода позитуры. Испачкаетесь, сыро же! Романтично, но промозгло. Во-вторых, не то время! Всё наспех, наскоком! И в третьих, ваша сабельная… – и она снова прыснула, – сабельная атака была настолько непредсказуема, что я право в полнейшей растерянности. Но обещаю поразмыслить над вашими словами. Дайте мне сроку… неделю. А сейчас я хочу тепла и чаю. Я хочу домой.

И понурый Фирсанов, взяв Меньшикову под ручку, повёл её к стоянке извозчиков.

– Надеюсь, вы не вздумаете исчезнуть на неделю моих раздумий? – сидя в пролётке спросила его Елизавета. – Это будет с вашей стороны весьма и весьма эгоистично. Я уже привыкла к нашим беседам и спорам.

– Но тогда… – попытался возразить Леонид, полагая, что барышне необходимо полное его отсутствие для принятия верного решения. Но два пальчика в матерчатой перчатке легли ему на губы, понуждая к молчанию.

– Неделя. Я жду, – сказала Лиза. Леонид сунул ямщику монетку, и он, с поцелуйным звуком дёрнув вожжи, тронулся с места. Девушка пару раз обернулась и исчезла в глубине пролётки.

Конфуз, конечно, полный. После такого афронта впору стреляться или совершать безумные подвиги. Первые два дня после разговора он даже не думал с ней встречаться. Всё порвано и решено бесповоротно! Скрыться с её глаз и умереть в глуши, тиши и безвестности. Да и собственной гордости никто не отменял. Нет, чтобы от радости и чувств упасть ему на руки и еле слышно произнести: «Конечно же да!», прыскала в ладошку и взяла время на раздумье. Значит, чувств нет. Так что – с глаз долой, из сердца вон!

Но потом он заскучал, захотелось споров и обоюдного подтрунивания.

Нежданно-негаданно справиться с хандрой помог отец, который привлёк его к одному своему делу по отчуждению земель. Ради двух холмов на заболоченном участке Леонид перелопатил гору литературы в университетской библиотеке, делая большую выборку. А потом однокурсник и почитатель его иллюзионистского таланта Сашка Краснов подсунул ему свежую книгу о великом эскейпере современности Гарри Гудини[5]. Книга была новая, с хорошими рисунками и парой мутных заретушированных фотографий. Он читал её до рассвета. Естественно, попытался понять, как американец умудряется избавляется от оков, будучи подвешенный за ноги над водой в смирительной рубашке. А его трюк с покиданием камеры самой современной тюрьмы Америки! Одно восхищение, да и только! Он думал об этом во время перерывов между лекциями в университете, которые нельзя было пропускать, и в мыслях о Лизе.

Вышло так, что он был по горло в делах: днём лекции, вечером библиотека, а ночью уже поддающиеся пониманию трюки Гудини. Через пять дней, забывшись кратким сном, он, кажется, увидел во сне разгадку трюков эскейпера, но всё требовало проверок, перепроверок и тщательных тренировок.

Писать письмо или пользоваться телеграфом Фирсанов не стал. Всё равно буквы не передадут эмоций, а если и передадут, то будут нелепыми или неверно истолкованы. А представьте себе, по закону подлости обязательно попадётся слепой телеграфный аппарат, так он в своём нелепом косноязычии вообще всё переврёт. Все одно надо будет объясняться при встрече. Как говорится: семь бед – один ответ. Освободившись во вторник, он не пошёл на ужин, который закатил отцу его подзащитный. Благодаря материалам Леонида они выиграли суд по тянувшемуся не один год и не одними людьми запутываемого дела. Сославшись на усталость, он бросился к Лизиному дому.

Темнело в октябре уже рано. Погода стояла омерзительная: было влажно, воздух как тесто набух от воды, отказывался лететь и катиться по улицам и переулкам. Он прилипал к стенам домов и медленно сползал вниз. Меньшикова торопилась домой на набережную реки Пряжка. Она вошла в первые ворота арки. Чтобы не упасть, она взялась за металлический наличник и аккуратно переступила через порожек. Её шаги стали гулко отдаваться в арке, свет фонаря дрожал, и тени причудливо скользили по стенам. Дом и тепло рядом, надо сделать всего два шага, но сердце помимо её воли замирало в этой зыбкой темноте. Когда она взялась рукой за следующие ворота, сверху медленно, как усик винограда, раскрутилась тёмная фигура и перед ней возникли голубые глаза Леонида. В зубах он, как черкес кинжал, держал одинокую белую астру. Елизавета от неожиданности вскрикнула и выронила книги.

– Ай! Мамочка!

– Этот цветок вам, Лизетта! – широко улыбаясь, сказал раскачивающийся вниз головой Фирсанов.

– Как же вы меня напугали!

– Простите, я понимал, что банальное ожидание не привело бы к желаемому эффекту.

– Зато привело к падению конспектов моих лекций, и у меня чуть не выпрыгнуло сердце из груди!

– Весьма сожалею, но надеюсь, что это поправимо, – ответил Фирсанов, продолжая нелепо висеть вниз головой, качаясь и улыбаясь.

– Вы не сдержали своего слова! – За гневом Меньшикова пыталась спрятать свой страх.

– Какого?

– Вас не было десять дней. Я уже и не знала, что думать.

– Простите, но был рекрутирован родным отцом, работал писарем и делал выборку по одному важному земельному делу.

Наконец все конспекты и книги были собраны. На этот раз повезло – они попадали на сухое место. Только теперь Лиза разглядела, что Фирсанов висит зацепившись носками туфель за верхнею балку ворот. Держался он только за счёт мышц ног.

– И долго вы так собираетесь висеть?

– Сколь угодно долго.

– Я таким количеством времени не располагаю! – стала заводиться Елизавета. – Леонид, прекратите свои дурацкие фокусы! Вам не жалко ваших туфель?

– Туфли ерунда, – сгибаясь и хватаясь за балку руками, сказал Леонид. Теперь он раскручивался в обратном порядке, привычно и аккуратно опустил ноги. – Главное, чтобы пальцы не затекли, а то я упаду. Прямо в грязь. Лицом. И вы испугаетесь ещё больше.

Он встал на землю и взмахнул руками, будто падая. Лиза снова вздрогнула и вскрикнула.

– Всё хорошо! – заверил он её.

– Ничего хорошего! – разозлилась Лиза собственного испуга. – И как долго вы так собираетесь паясничать?

– Хотелось бы лет тридцать, а вот сколько даст Господь, я не знаю. Я пришёл за ответом, дорогая Елизавета Борисовна.

– Я уже вам недвусмысленно намекнула, – не остывшая от своего раздражения, резко ответила Меньшикова, – кто может завладеть моим сердцем и кому найдётся в нём место! Человек должен посвятить себя служению идеалам свободы и жертвовать своей судьбой, а не висеть, как гусеница, на воротах.

– А жертвовать обязательно?

– Конечно!

– А ведь жертва означает смерть.

– Только такой человек достоин моей руки и сердца! – не слыша замечания, декламировала девушка. – Только тогда он заслужит моё всемерное уважение.

– А кого вы будете уважать? Ведь никого уже не будет!

– Но будет краткий миг интеллектуального единства.

– А любовь?

– Что «любовь»?

– Заслужит ли он любовь?

– Он заслужит уважение, а это больше чем любовь.

– Понятно, – непонятно по какому поводу протянул Леонид. – Так ведь в пределах Российской империи нынче такого места не найдёшь. От Сахалина до Варшавы.

– Не там ищите, Леонид.

– А где же надо?

– На юге Африки. Там сейчас началась борьба за освобождение бедных буров от гнёта Британской Короны. Этой борьбе даже симпатизирует сам Император! – Девушка даже слегка понизила голос от трепетного восторга. – Вот с кого следует брать пример!

– Но стать императором я не смогу даже при всём моём желании, мой отец юрист, а не падишах, – с едва уловимой иронией произнёс Фирсанов.

– Я знаю, что тайными тропами туда направляются люди, о которых я вам уже изволила говорить, – в холодном бешенстве ответила Лиза. Он, видите ли, над её святыми чувствами насмехается! – А маменькиным сынкам, которые прячутся за спину мифического технического прогресса, рассчитывать не на что!

Меньшикова рассержено развернулась и пошла через внутренний дворик к своему подъезду. Она ждала, когда он её остановит или хоть как-то отреагирует! Но этот скверный мальчишка почему-то угрюмо молчал. Едва она коснулась дверной ручки, он сказал тихо, но, как ей показалось, было слышно на всю улицу:

– Я не могу быть маменькиным сынком. Мама сгорела скоротечной чахоткой, когда мне было три года.

Не крикнул, а прошелестел. Слова вырвались и повисли в сыром воздухе. Да так, что она качнулась, словно пламя свечи на сквозняке. И замерла. Когда она развернулась после паузы, у ворот уже никого не было. Она кинулась в арку и выскочила на улицу. Там было пусто. Только дрожащие пятна фонарей на мокрой мостовой, да ветер волочил наискосок какую-то бумагу. Она медленно вернулась назад. Никого. Сдерживая рыдания, она побежала домой.

Едва захлопнулась дверь парадного, от окна над аркой отделилась тень и Фирсанов спустился вниз по ажурному плетению ворот.

Обвинение бурлило у Леонида в крови, требуя немедленного выхода. Идти к кому-либо поздно, да и нет у него закадычного друга, которому можно было вот так просто выплеснуть душевный пожар без вреда для себя и для него. С такими ситуациями Фирсанов боролся своим особым способом – захаживал их. Он отправлялся петлять и кружить по любимому городу, в буквальном смысле затаптывая проблему. Под чёткий ритм ходьбы он продолжал внутренний спор с обидчиком, спорил, доказывал, искал и находил несокрушимые, как ему казалось, аргументы. Через пару шагов собственные сомнения подтачивали и разрушали их. Спираль спора делала новый виток. Он шёл набережными и каналами, и ему казалось, что искомое решение сейчас вот-вот появится и засияет своей непоколебимостью и мудростью.

Блёклые звезды северных широт вяло исчезли, растворились в зеленоватом восходе. Солнце, как больная или безумная старуха, сквозь прорехи облаков трясущейся рукой сыпала пригоршни немощного солнечного света. Лучи едва обозначались, освещая землю и город, но не согревая серую шинель столицы империи. Пронзительный октябрьский ветер скользил по Неве и её рукавам, топорщил колючую серую воду хохолками мелких волн. Не щадил людей, крупным наждаком обрабатывая попадающиеся на пути лица. Молодой человек, приподняв воротник своей студенческой шинели, с невидящим взором шёл по набережной, зачем-то скользя пальцами по шершавой поверхности каменного парапета.

Леонид конечно же не пошёл в университет, впервые за всё время студенчества. С рассвета он толкался в Большом морском порту. Просился матросом на корабль до Южной Африки. Его беззлобно отгоняли и он, не обижаясь на отказ, шёл дальше. Наконец, он увидел красавец пароход, три мачты которого упирались в небо. Между первой и второй из палубы торчали две трубы. На носу гордо красовалось название судна: «Victoria». Он понял – это судно может доплыть хоть на край света. Но так далеко ему было не надо.

У трапа молодой матрос, стоя навытяжку, что-то докладывал человеку с большим количеством нашивок на рукавах тёмного кителя. Над шкиперской бородой и широким лбом светлоглазого англичанина на тулье чёрной фуражки господствовала кокарда из скрещённых якорей и короной над ними. Он еле кивал, слушая доклад. Фирсанов понял, что это шанс! Ведь так запросто капитана ему никогда не поймать.

– Сэр! – обратился он к мужчине в форме. – Вопрос жизни и смерти.

Подобного рода людей, с горящими глазами, погруженными в себя, сотни, если не тысячи, в любом порту мира. Но молодой человек говорил эти слова так проникновенно, что старый морской волк дрогнул.

– Подданный Её Величества? – поинтересовался моряк.

– Российской Империи.

– Прошу, – коротким жестом предложил пройти перед ним по трапу.

Расположившись в кают-компании, хозяин показал стюарду два пальца. Буквально через минуту появился поднос с чашками, с чайником, сахарницей и молочником. Немногословный капитан жестом предложил Фирсанову угощаться. Хотя даже мысли о еде были ему отвратительны, он решил, что отказываться нелюбезно, и налил себе чашку. Капитан добавил себе сливки.

– Слушаю вас?

– Мне необходимо в Южную Африку, – без витиеватых объяснений выложил свою задачу Леонид.

– Прямо сейчас? – поинтересовался бородач, сделав глоток из чашки.

– Да.

– К сожалению, не могу вас обрадовать. Мы выйдем только в понедельник, порт назначения Лоренцу-Маркиш[6] в Мозамбике. Это двадцать пять градусов, пятьдесят четыре минуты южной широты. До границ Южно-Африканской Республики рукой подать, но уже не нашем судне.

– Я согласен.

– На что? – опешил капитан.

– Плыть…

– Идти. По морям и океанам только ходят, а плавает… сами знаете что и где!