Полная версия
Сочини мою жизнь
Она замолчала.
– Что только? – подтолкнула Таня.
– Я потом автобиографию Рокфеллера нашла. Нет там такой фразы. Он за каждый миллион пытался перед читателем отчитаться, за каждый, и даже за первый. Может, в этом и есть разница между тем, какое общество построили они и какое мы.
Повисла пауза.
– А дети у вас были?
– Нет, Бог-то, видно, знал, что наши пути разойдутся. Мои детки – это все потом. Кстати, ты в шортах старшего сына сидишь. Давай, ты в них пойдешь, а джинсы я тебе в пакет положу.
И Варвара включила общий свет. Это означало, что разговор окончен и Тане пора на выход.
– Шорты можешь не возвращать, сын их редко носит, недолюбливает, – сказала Варвара на прощание.
Было понятно, что эта фраза была не про шорты, а про то, что новой встречи не будет. Это кольнуло Таню легким разочарованием. Но чего она хотела? Стать подружками? Смешно. Хотя и заманчиво.
Таня уходила из дома, где есть все, что нужно для счастливой жизни: дети, строптивый чайник, частокол лыжных палок и даже гавайские шорты. И если бы у нее был выбор, она бы выбрала путь, который выводит на такие кухни.
Глава 5. Молочно-патриотический блюз
Игорь Лукич с брезгливым выражением на лице читал речь партийного лидера. Господи, ну почему он поставил на такого идиота? Может, не поздно еще в другую партию перейти? Но чем там лучше? Вон Петрович, его друг, король птицефабрик, к другой партии прибился, а рассказы один в один сходятся, разницы нет, тот же маразм, но в другой словесной шелухе. «Какую партию ни создаем, а получаем вечную КПСС», – грустил Петрович. Умный мужик Петрович, не случайно в список Forbes входит. Игорь Лукич гордился дружбой с ним и ценил его откровенность.
«Видимо, я – козел бодучий. Все мне не так. Времена меняются, а я вечно всем недоволен. Может, это старость?» – корил себя Игорь Лукич.
И основания для самокритики у него были. Пока солью земли русской были коммунисты, Игорь знал, что его место среди беспартийных. Когда коммунистов свергли, он ополчился против либералов, обвиняя их в недостатке патриотизма. Точнее, не обвинял, а тихо бухтел, потому как массовые действа не любил в любом разливе – от марафонского бега до политического митинга. Ему казалось, что либералы недостаточно любят родину, отказывая ей в самобытности. Словом, Игорь Лукич был тайным и неосознанным славянофилом. И вот пришел праздник на его улицу – все стали патриотами.
Политики рвали на груди рубаху в приступах любви к отчизне; чиновники протирали дыры, стоя на коленях в храмах; певцы добавляли в свой жиденький репертуар положенные на ноты купола золотоглавые; телеведущие освоили «пятиминутки ненависти»; а народ посмеивался, но голосовал за. И тут Игорь Лукич опять приуныл, ему опять это не понравилось.
Как-то не так он представлял себе патриотизм. Тот оказался каким-то горластым и напористым, наглым и драчливым, и слишком обильным – когда ты уже и сидишь на нем, а им все продолжают потчевать. Но вроде бы многим нравится. Может, что-то с ним не так?
Чтобы не выносить на свет свою бодучесть, Игорь Лукич избегал обсуждать эти вопросы. Потому что ответов у него все равно не было. Он – за рынок, но не тот, когда победителями стали жующие бюджетные деньги разбитные парни, отрыгивающие в оттопыренные карманы чиновников. Игорь Лукич был производственником, заводчиком, он на дух не переносил тех, кто сидел на бюджетных потоках. Он – за патриотизм, но не тот, когда любить страну надо громко и обязательно прилюдно, с верой в Бога и в то, что кругом враги.
Он многое бы отдал, чтобы оказаться подальше от всех этих партий и идеологических баталий. В тишине ему лучше думалось. Весь его опыт доказывал, что идея, брошенная в массы, уподобляется девке, брошенной в полк. Но бизнес требовал, чтобы Игорь Лукич был политически активным гражданином. И сейчас эта активность обрела вполне определенную форму – он спонсировал выборы одной крупной партии, которая рвалась в Государственную думу. Хотя с куда бо́льшим желанием он потратил бы эти деньги на строительство новой фермы. На его деньги партийцы обещали выиграть выборы, углубить рынок, спасти страну от внутренних предателей и внешних врагов. В это он не особо верил, а вот в пользе депутатского мандата для развития бизнеса не сомневался. Поэтому и участвовал в этом спектакле.
Игорь Лукич любил свою страну, но не хотел ни с кем обсуждать, как, почему и за что он ее любит. И сейчас, читая речь партайгеноссе, он в очередной раз подумал, как странно устроен мир. Казалось бы, они живут с партийным лидером бок о бок, в одной стране и даже в одном городе, а кажется, что в разных мирах. Верховному партийцу весь мир угрожал, куда-то не пускал, чинил козни и делал подлянки. Игорь же Лукич не имел к миру претензий, точнее, все вокруг существовало для него только в виде сводок на тему экспорта и импорта молочных продуктов. Это был его фронт, и статистика выполняла роль донесений с театра военных действий. Больше Америки ему угрожала Беларусь. Он преклонялся перед Лукашенко и желал ему мучительной смерти.
Ну как батьке Лукашенко удалось добиться, чтобы на одного белоруса молока производилось почти в четыре раза больше, чем на одного россиянина? Хотя понятно как. Все, что он сдирал с России, он вкладывал в сельское хозяйство и не воровал, сука. И белорусские сыры давили Игоря Лукича, брали его за горло.
В России же молочные реки мелели. Игорь Лукич кожей чувствовал, что статистика отчаянно врет, рисуя символический один процент роста. Производство молока топталось на месте и тем самым не пускало его бизнес вперед.
Игорь Лукич знал про молоко все. Он знал, что Россия производит молока столько же, сколько страны Африки, то есть очень мало, по мировым меркам. И что мы близко не выходим на рекомендации врачей по потреблению молока. Он знал катастрофичность нашего отставания. Например, что одна «средняя» корова в ГДР на момент слома Берлинской стены давала столько же молока, сколько корова в нынешней России, то есть спустя четверть века. От этой математики ему хотелось выть. За эти четверть века немцы в два раза увеличили надои с одной коровы. А у нас поголовье коров стало таким же, как во времена коллективизации, когда коров резали, лишь бы не пустить в колхозное стадо.
Зато у нас есть «Сколково», где утонченного вида мальчики важно произносят слова «коучер», «франшиза», «тимбилдинг», а в сельском хозяйстве видят навоз и отсталость. Их Игорь Лукич люто ненавидел и при слове «эффективные менеджеры» скрежетал зубами. Он знал, что подкрадывается катастрофа. Россия трагически запаздывает в понимании того, что мир изменился, что именно сельское хозяйство давно стало наиболее наукоемким сегментом производства.
Объехав фермы ведущих стран мира, он воочию увидел, что происходящее там можно сравнить лишь с прорывом человека в космос. И современная корова – это не Зорька из наших детских воспоминаний о каникулах в деревне. Это стоящая на четырех ногах мини-фабрика по производству молока или мяса. Цена на этих современных Зорек, закупаемых, кстати, преимущественно за рубежом по причине вредительского сворачивания отечественной селекции и генетики, напоминает ценник на детали космического корабля, что сближает сельское хозяйство и космос уже не в поэтическом, а в прозаическом смысле. Цены на технику для современной фермы, кормовые добавки, ветеринарные препараты при обвале российской валюты тоже достигли космических высот.
Для сохранения позиции на рынке сыра Игорю Лукичу нужно было ввязаться в бой за производство молока. Иначе он сможет наращивать производство сыра только одним путем – «бодяжить», то есть делать сыр на растительных жирах, что можно назвать сыром весьма условно. Такой сценарий Игорь Лукич считал самым крайним и надеялся, что до этого не дойдет.
Ему необходимо свое молоко, много молока, молочные реки, молочные цунами, чтобы захлебываться им и тонуть в нем. Но он понимал, что без помощи государства об этом можно только мечтать. Нужны дотации, субсидированные кредиты, лизинговые схемы… И тут без этой чертовой политики не обойтись. Ради молока и сыра он готов был стать самым патриотичным бизнесменом, самым веселым участником дурацких ток-шоу, самым активным меценатом, самым болтливым гостем радиоэфиров. Словом, чертом, ангелом, героем, личным врагом Лукашенко, да хоть банным массажистом партийного лидера. Ему нужно молоко, чтобы делать сыр – и точка.
Но для начала нужно стать депутатом Государственной думы РФ. Милая девочка Таня, постарайся, помоги мне, причеши мою неказистую историю. Сочини мою жизнь надлежащим образом.
Игорь Лукич понимал, что молодая журналистка начнет с Варвары, не удержится. «Интересно, догадалась ли Танька, почему мой офис стоит на улице с таким странным названием – Варварка?» – думал он, глядя на партийный текст.
Глава 6. Наперсток с прорезью
Таня не догадалась. Она лишь поняла, что Варвара не будет забыта Игорем Лукичом никогда. Это была штучная женщина, его двойник, свернувший на перекрестке в другую сторону. Тогда кто мог ее заменить? Любопытство подгоняло Таню сильнее, чем жесткие сроки, выставленные заказчиком. Ей не терпелось увидеть замену.
На этот раз Таня позвонила не сама, а попросила Леру устроить ей встречу с «женой номер два», продиктовав ей телефонный номер из списка Лукича. Ей хотелось воспользоваться правом давать поручения. Это поднимало Таню в собственных глазах, ведь у нее никогда в жизни не было подчиненных. Лера хмыкнула и ответила: «Будет исполнено».
Помощница Игоря Лукича оказалась исполнительной и оперативной. Она перезвонила буквально через десять минут и продиктовала адрес и время будущей встречи. Таня многословно поблагодарила, опыта общения с подчиненными у нее не было.
К назначенному времени она подъехала по указанному адресу. Дом был другого уровня, чем у Варвары, и гораздо ближе к центру. Добротная «сталинка» с огороженной территорией, со шлагбаумом, защищающим двор от чужих машин. Все дышало благородством и достатком. Лепнина по фасаду дома в виде серпов и молотов восхваляла социализм и намекала на неизбежную победу коммунизма. Ирония судьбы заключалась в том, что теперь здесь жили те, кто сломал хребет этому самому социализму. Дорогие иномарки во дворе говорили о том, что жизнь их хозяев удалась. Словом, вторая супруга Игоря Лукича неплохо капитализировала факт своего замужества. Для оплакивания разбитой семейной лодки ей досталось куда более престижное и уютное место, чем Варваре.
Таня поднялась по лестнице, проигнорировав лифт. Было приятно идти по широким, вытертым временем ступеням, держась за добротные деревянные перила, и заглядывать в лестничный проем. Было в этом что-то киношное. Таня в таких домах прежде не бывала. На лестничной площадке размещались лишь две квартиры. Рядом с ними органично смотрелись бы латунные таблички с именами жильцов и указанием их рода деятельности, типа «профессор Преображенский». Но табличек не было, и оставалось только гадать, кто живет в таком солидном месте.
Поднявшись на нужный этаж, Таня нашла дверь, в которую ей предстояло войти, но взяла паузу. Она достала зеркальце, бдительно проверила, не смазалась ли подводка на глазах, поправила челку, облизала губы и даже зачем-то осмотрела зубы. Место обязывало. Что-то подсказывало ей, что хозяйка будет не в клетчатой рубахе, как Варвара.
И действительно. Дверь открылась, и Таня замерла от неожиданности.
На пороге, наслаждаясь произведенным эффектом, в чем-то благородно-бежевом стояла Лера, помощница Игоря Лукича. Ее смеющиеся глаза подошли бы к афише фокусника, который ловко одурачил публику. Немая сцена была похожа на минуту славы Леры. Она сияла как-то даже слишком откровенно для утонченной француженки.
– Ну что? Стоять будем? Или все-таки войдем?
Таня переступила порог. И оказалась в пространстве, которое язык не поворачивался назвать коридором. Это был просторный холл, в углах которого наподобие верстовых столбов стояли внушительные напольные вазы. У Тани мелькнула предательская мысль, что в такой вазе можно спрятаться, если что.
Хотя от кого прятаться? Что за глупость? Чего она напряглась? Да, неожиданный сюрприз, но ничего страшного не случилось. Надо побыстрее сузить расширенные от удивления глаза и вспомнить про цель визита. Лера повела ее в глубь квартиры.
– Чай? Кофе? – спросила хозяйка натренированным голосом.
– Чай.
– Ну чай так чай.
– И, если можно, зеленый, – спохватилась Таня.
– Почему же нельзя? Значит, будем под зеленый чай сплетничать?
– Так уж и сплетничать…
– Ах да, пардон. Назовем это доверительным общением или заинтересованным обсуждением личной жизни шефа. Я готова.
Они прошли в столовую. Таня поняла это по большому овальному столу, стоящему по центру в окружении стульев, напоминающих реквизит из фильма «12 стульев». Видимо, в этом доме на кухню гостей не приглашали. Считали моветоном. Обстановка диктовала свои правила. Сидеть, поджав ногу, на таких стульях было немыслимо. Спина сама собой выпрямилась, локти прижались, и Таня почувствовала, что уподобляется воспитаннице благородного пансиона.
Что стало бы с ней, поживи она в такой обстановке день, неделю, месяц? Одно дело – обитать в панельной пятиэтажке на городской окраине и пить чай из пакетиков на крошечной кухне, и совсем другое – проживать в пределах Садового кольца, кушая из красивой посуды вот в такой столовой. Это не проходит бесследно. Она наверняка была бы другой, иначе бы двигалась, говорила, думала, дышала. Иначе жила. И, возможно, со временем в ней появился бы тот лоск, которым сражала наповал Лера. Интересно, на сколько хватило бы этого шарма, засунь Леру в маршрутку с шансоном, отдави ей ногу в московском метро в час пик? Счет бы пошел на дни, а может быть, на часы.
Тане срочно захотелось узнать, как попадают в такую сказку, на каком жизненном лифте поднимаются на такие высоты. Пользуясь случаем, она маскировала личное любопытство под служебное задание.
– Простите, Лера, можно я вас так буду называть? Я так поняла, вы с Игорем Лукичом познакомились, когда он уже состоятельным человеком был? – спросила она, принимая тонкую фарфоровую чашку, сквозь которую просвечивал чай.
– Да, вполне. Иначе мы бы не познакомились.
– Не поняла.
– А что тут непонятного? Я хотела получить, как вы выразились, состоятельного мужчину, а он хотел иметь роскошную женщину. Это был равноценный обмен, никакого мошенничества, баш на баш. Каждый получил желаемое. Сделка состоялась.
– Лера, если я как-то неудачно выразилась… Простите, я не хотела вас обидеть.
– Обидеть? – Лера засмеялась низким голосом, от которого Таня почувствовала свою полную и безоговорочную неполноценность.
Это был смех сдержанного превосходства. Обидеть Леру Таня не могла по той же причине, по которой муравей не может оттоптать ногу человеку. Рядом с Лерой не было места для второй женщины. Вокруг нее все превращалось в средний или мужской род. Средний род она обращала в зрителей, а мужской род становился одержим ею. Про такую Леру один певец пел, как будто канючил: «Ах, какая женщина, мне б таку-у-у-ю». А нету больше, баш на баш уже свершился.
Таня не могла стать мужским родом и поэтому не представляла для Леры никакого интереса. Оставалось признать себя средним родом и превратиться в зрителя и слушателя.
– Видите ли, Танечка, каждый человек получает в жизни то, что хочет. Это неправда, что хотели одно, а получили другое. Так рассуждают только дураки. Мы ведь с вами не из их числа? Вот вы о чем мечтали? Какую жизнь проживали, когда лет в семнадцать ложились спать? Помните эти минуты?
У нее была манера скреплять разговор постоянными вопросами. Тане это что-то смутно напоминало.
– Ну… Я засыпала.
– Бросьте. Так не бывает. Вот вы говорите маме «спокойной ночи» и уходите к себе, ложитесь в кровать и зарываете глаза. Дальше что? Ну не спать же в семнадцать лет! Эти минуты самые важные, ради них вы тащили не себе весь этот день. Вы начинаете мечтать, видеть свои желания в картинках и сюжетах. Какие они были? Что вы видели тогда?
Тане стало неловко. Да, она прекрасно помнила те минуты. Ей мечталось о журналистской славе, о собственной колонке в центральной газете, о своей программе на радио, о том, что известные люди почтут за честь ответить на Танины вопросы под включенную камеру. Ничего из этого не сбылось.
– Мало ли что я видела.
– Понятно. Облом? Вы разочарованы?
– Я просто живу, как живут миллионы. Никто не мечтал работать вахтером или гардеробщицей. Все хотели быть космонавтами или артистками. Только космических кораблей на всех не хватило. И свободные режиссеры кончились.
– Не говорите ерунды! Вы же сами в это не верите. Разве вы считаете себя одной из миллионов? Готовы признать себя равной этим гардеробщицам и вахтерам? Зачем вы врете себе и мне?
Таня не имела в планах разбор своих полетов. Вообще-то она пришла сюда за другим, но вопросы задавала исключительно Лера. По праву женщины.
– И что? Вы сдались?
– Лера, давайте лучше поговорим о вас. Вы о чем мечтали?
– Об этом.
И она обвела пространство вокруг себя холеной рукой, обрамленной безупречным маникюром.
– Многие об этом мечтали, но не у многих сбылось…
– А что такое сбылось? Не разочаровывайте меня, Танюша. Вы же журналист. Неужели не понимаете разницу между словами «хотеть» и «хочется»? Не многие хотят, большинству хочется.
Таня отметила, что вообще-то это говорил Ницше, но не стала перечить Лере. А та продолжала:
– Пока всем просто хотелось, я активно, изо всех моих дамских сил боролась, чтобы все это обрести. И получила. Вот и все.
– Я так понимаю, что вы получили это в лице Игоря Лукича.
– Да, в его лице. Но могла получить в другом лице. Это было не принципиально, главное, что я знала, чего хочу, и шла к этому. Вы шокированы? – спросила она, снисходительно улыбаясь.
– Нет, мне просто интересно.
– И что же вам интересно? Подробности? Как встретились? Какие слова он мне говорил? – Лера говорила вопросами, и это сверлило мозг Тани каким-то воспоминанием.
– И это тоже.
– А знаете, почему вам это интересно? Нет, это не просто любопытство. Вы пытаетесь разгадать свой собственный ребус: почему у меня получилось, а у вас нет. Знаете, Танечка, я думаю, что дело было так. Вы мечтали стать вторым Познером, но не сумели понять, как это делается. Вы надеялись на удачу, повторяли бессмысленное слово «судьба». И, возможно, даже плакали в подушку, не получив того, ради чего вы приехали в Москву. А потом вам на помощь пришла спасительная и баюкающая мысль, что не в деньгах счастье, что чистая совесть всего дороже, что в тихой жизни есть своя прелесть и прочее, что любят повторять неудачники. Знаете ли, честность – добродетель нищих. Поэтому вас и подобрали на журналистской помойке.
Таня съежилась. Она не могла предположить, что под тонким слоем шарма прячется железный остов торпеды.
– Вы не верите в судьбу? – жалко пискнула она.
– Я выбросила это слово из своего лексикона как вредное, – продолжала Лера. – Судьбы нет, есть лишь технология реализации мечты. Пока вы просто мечтали, я пыталась разгадать технологию и овладеть ею. Быть рядом с состоятельным человеком – это трудная менеджерская задача. Трудная, но разрешимая. Я знала, куда хочу прийти, и искала пути к этому.
– Из точки А в точку Б вышла девочка Лера…
– Да, если хотите. Моя точка А была очень далеко отсюда. Я ведь не москвичка. Моя мама научила меня многому: красиво одеваться, умению подать себя, разбираться в искусстве. На ее фоне другие женщины смотрелись как бледные моли, как лабораторные мыши. Если бы вы ее видели… Красота, изящество, ум. Она до сих пор красива, но это лишь тень былого. Представить ее надушенной «Красной Москвой» было немыслимо. Даже тогда она умудрялась найти французские духи. Словом, ей не было равных. И что? Все, что смог дать ей мой отец, – это назвать дочь ее именем. Две Леры на одну семью. Только в дурдоме бывает два Наполеона. Она тоже любила говорить слова про судьбу, про порядочность. К чему это ее привело? Во что она все это обратила? По какому курсу конвертировала? Что дала ей ее порядочность? Место заведующей литературной частью ТЮЗа и зашитые колготки. – Лера усмехнулась.
– А вы из какого города приехали? – спросила Таня.
Оказалось, что жизнь щедра на совпадения. Пунктом А для Леры и Тани был один и тот же город. Их поход на Москву начался с того самого вокзала, где девушка с веслом, покрашенная серебряной краской, неодобрительно смотрит в спины отъезжающих. Таня решила помалкивать про это совпадение.
– Значит, ваша мама тоже не умела хотеть? Она тоже неудачница?
– Не совсем. В ее время не было таких возможностей, которые появились у нашего поколения. Вокруг все были нищие и идейные. Что она могла? Ей надо было уезжать из этой страны. Она это понимала, но так ни на что и не решилась. Копалась в родословной. Ее отец имел, кажется, польские корни, но поляки были в лагере социалистических стран. Какой смысл менять шило на мыло? Так все ушло в песок… К тому же красота – очень скоропортящийся актив, его надо быстро вкладывать.
– Вы вложились в Игоря Лукича?
– А вы бы этого не сделали? – и она пристально посмотрела на Таню.
Таня смутилась, что не укрылось от Леры.
– Бросьте! Это нормально – желать себе лучшего. Знаете, когда я поняла, что не хочу повторить судьбу матери? Когда впервые поехала за границу. Конечно, в социалистическую. Это была страна, которой больше нет, – Германская Демократическая Республика. Там удивляло все: кирпичи в полиэтиленовых пакетах, чистые машины, другие люди. Но к этому быстро привыкаешь. А вот по-настоящему потрясти может только какая-то мелочь, которая засядет в голове, как заноза. У вас так было?
– Не знаю.
– Плохо. Вы слишком часто говорите «не знаю». А я знаю. Я помню тот день, когда дала себе слово жить вот так, – и она снова обвела любовным взглядом свою квартиру. – Гуляла по немецкому магазину впечатлений ради. А что там еще делать? На покупки денег все равно не было. Прилавки были похожи на музейные витрины. Смотрю – под стеклом вроде монетки лежат. Пригляделась – а это наперстки. Целая витрина разных наперстков. Можете такое вообразить? Не колечек, заметьте, а наперстков. И среди них один какой-то дефективный, с прорезью. Я стала мучительно соображать, зачем там прорезь. Может, туда нитка вставляется? И что? Куда ее тянуть? А может, как-то петельку можно поддеть? Опять же, какую, зачем? Меня так захватила эта загадка, что я зависла над витриной. Наверное, нелепый вид у меня был тогда, потому что продавец сжалилась. Поняла, наверное, что я иностранка из России, нас же везде узнавали. У русских не только особенная гордость, но и внешность. Эта немка молча подошла к прилавку, вытащила этот наперсток и показала на себе назначение прорези. Что бы вы думали? Оказалось, что прорезь под маникюр!
Лера сделал паузу, чтобы Таня оценила громадность этой идеи.
– И вот тогда я дала себе слово, что у меня будет и маникюр, и такая жизнь, в которой без такого наперстка не обойтись. И будуар, где в перламутровой шкатулке будет храниться это.
Она встала и прошла в соседнюю комнату. Видимо, в будуар. Вернулась, зажав руку. Подошла в Тане и с видом заговорщика, который открывает самую большую тайну, сказала:
– Вот! Это мой талисман. Я купила его на последние деньги. С него я начала строить свою новую жизнь, – и она разжала кулачок.
На идеально ухоженной ладони лежал маленький металлический предмет с прорезью по ободку.
– Моя мама смотрела на мир через трубу, скатанную из пыльных журналов и дурацких пьес. Она же работала завлитом в театре. Это плохая оптика. А я выбрала взгляд на мир через прорезь в наперстке, и этот взгляд оказался более перспективным. Все остальное было делом техники, не более. Главное – выбрать себе верную оптику. Иначе вы промахнетесь, не попадете в пункт Б.
– Значит, вы превзошли свою мать? Дополнили ее красоту и изящество волей и верой в технологии. – Таня задумчиво вертела в руках Лерин наперсток.
В это время в комнату зашла кошка, пушистая, курносая и с коротким хвостом. Казалось, что у нее на лбу висит ценник с множеством нулей. Породистая кошка лениво потерлась о ногу Леры, и та неожиданно резво подхватила ее, прижала к себе и стала сюсюкать:
– Маленькая моя, пришла к мамочке. Соскучилась? Дай я тебя потискаю, красавицу мою, пушистика моего сладкого…
Но кошка не оценила порыва и спрыгнула с рук «мамочки». Таня поняла, что вопрос о детях лучше не задавать.
Отряхиваясь от шерсти, Лера поучительно сказала:
– Для того чтобы продать себя за миллион, нужно выглядеть на два миллиона.
«А у нее определенно склонность к плагиату. Это же Марлен Дитрих говорила», – подумала Таня.
– И Игорь Лукич заплатил этот миллион?
– Да, – просто сказала Лера. – Он тогда резко пошел в гору, и ему нужны были соответствующие его статусу машина, квартира и жена. Он же не мог появляться в свете с дамой, которая пользуется машинкой для удаления катышков.